SOLO LUPUS

После похорон Эйприл Моррисон Ред-Хиллс недолго нес траур по усопшей. Несомненно, жители городка были шокированы случившимся с молодой девушкой, но по прошествии нескольких недель трагедия все еще не давала покоя лишь родителям несчастной, да ее подруге – Виктории МакИвен.

Для остальных жизнь шла своим чередом: рождественские праздники уже не были ничем омрачены. Наступил Новый год, а Эйприл Моррисон как будто и вовсе никогда не существовало. Ее печальная судьба и резко оборвавшаяся жизнь постепенно становились чем-то вроде городской легенды или страшилки для непослушных детей, возвращающихся домой позднее, чем велели родители.

Виктории все это виделось несправедливым. Не в силах справиться с собственными чувствами, она игнорировала затяжные рождественские празднования. Не радовали ее и подарки, коих Боб подготовил запредельное количество в надежде хоть немного приподнять настроение безутешной дочери. Все это просто не сработало.

Закрывшись в своей комнате на долгие-долгие дни, Виктория лишь изредка обменивалась сообщениями с Уильямом Мартинесом, на деле не желая заражать его своим унынием. К счастью, парень и здесь проявил понимание: он не старался назойливо расшевелить подругу, но в то же время и не оставлял ее совсем без внимания.

Мартинес неустанно твердил о том, что Виктории сейчас как никогда нужны покой и «реабилитация» – так он называл отстранение от подробностей расследования смерти Моррисон, которым занималась полиция Ред-Хиллс. Расследование, к слову, двигалось в улиточьем темпе: на праздники офицеры и детективы сложили свои полномочия, предпочитая темным подробностям смерти Эйприл зажаристую индейку в апельсинах и домашний эль. Думая об этом, Виктории хотелось рвать и метать, кричать о том, что убийца ее подруги так же наслаждается отдыхом и не забывает планировать следующее преступление. «Полицейские тоже люди» – констатировал Уильям, стоило девушке снова поднять эту тему. И она пусть неохотно, но все же с ним соглашалась.

В один из вереницы бесконечных, как казалось Виктории, январских дней ей пришлось остаться дома одной. Обеспокоенный Боб, сперва забросавший дочь вопросами вроде: «ты точно справишься тут без меня?» и «может, пригласить Миссис Спроус побыть с тобой?», все же решился отправиться на традиционную и долгожданную рыбалку со своим другом Майком Кэмпбеллом. Волнение мистера МакИвена было напрасным: Виктория никогда не относила себя к разряду людей с суицидальными наклонностями. Однако милая соседка Глория Спроус, что здорово выручала Боба еще в те времена, когда Виктория была ребенком, сейчас нагнала бы на нее только большую тоску, тем самым оказывая медвежью услугу. Настроение у девушки и так было, что называется, «тушите свет».

Устроившись на животе среди декоративных кроватных подушечек, Виктория сначала бездумно перемещалась по просторам «Фейсбука», а затем задержалась на странице Линды Краузе, чьим домашним питомцем была хвостатая сотрудница полиции в отставке. К слову, фотографиями последней профиль Линды просто изобиловал, и Виктория, иногда тихо вздыхая, пересмотрела их все. МакИвен, конечно, нравилась собака: она всегда обожала животных, но к этой овчарке Виктория испытывала смешанные чувства. С одной стороны, она оставалась ей благодарна, а с другой... Виктория презирала себя за одну только мысль о том, что не будь с поисковым отрядом Джульетты в тот самый роковой день, она все еще могла бы надеяться найти Эйприл живой.

Тихий щелчок из динамиков отвлек Викторию от нового погружения в тяжелые раздумья. Словно почувствовав ее присутствие на странице, Линда адресовала ей сообщение, в котором было всего два слова.

Линда: Как ты?

Виктория задумалась. С момента их с Линдой знакомства в Ред-Хелп и последней поисковой операции девушки не раз переписывались. История их общения уже не умещалась на одной веб-странице. Линда была отличным слушателем или, правильнее сказать, «читателем». Она уже неоднократно помогла Виктории своими советами в те трудные минуты, когда ей нужно было поделиться своими мыслями о случившемся с кем-то, кто видел все своими глазами. Но, как и в ситуации с Уильямом, МакИвен было стыдно опять изливать Линде свою душу. Да и изливать, похоже, было уже нечего.

Виктория: Лучше, спасибо. Ты как?

Линда: Я никак не могу перестать думать о тебе и твоей подруге. Я не знала Эйприл, но предполагаю, она была бы рада тому, что ты отпустила ее.

Виктория: Что ты имеешь в виду?

В ответе МакИвен крылось раздражение, которое диалог в социальной сети, к счастью, не передавал. Слова Линды как будто сквозили всем тем, о чем неустанно твердил отец, мол, перестань изводить себя, мертвым место в их мире, а ты – живая, займись учебой, найди книги по душе, поговори с отцом... Слышать все это Виктории уже и так порядком надоело.

Линда долго печатала и, наконец, прислала свою мысль в виде текста.

Линда: Я имею в виду Уильяма. Не знаю, что там у вас, но, думаю, вы нужны друг другу сейчас, как никогда раньше. Ты говорила, что не хочешь заваливать его своими проблемами, но это и не обязательно. Он переживает за тебя.

Тут Викторию как ушатом ледяной воды окатили. Потонув в собственном страдании, девушка совсем позабыла, как еще совсем недавно боялась, что ее чувства к Мартинесу не взаимны. А теперь, когда у них завязались отношения, она станет воспринимать его поддержку и участие, как данность?

– Глупая, глупая Виктория, – вслух произнесла она и села на кровати, прижав к груди подушку. МакИвен купалась в бесконечной жалости к себе и отставила на второй план того, кто ей дорог.

Это непременно расстроило бы Эйприл Моррисон, которая, еще будучи живой и здоровой, всегда искренне переживала за Викторию. Круг близкого общения МакИвен ограничивался лишь отцом да самой Эйприл. Виктория всегда отличалась наивностью, и когда ее роман со старшекурсником «Хай-Хоупс» пал крахом, она приняла решение сдерживать любой порыв вновь открыть свою душу нараспашку. Но все изменилось, когда в жизнь Виктории стремительно ворвался Уильям Мартинес. Чувства стали сильнее любых предубеждений. И если бы ее подруга могла это знать, то взмыла бы на седьмое небо от счастья.

– Надеюсь, ты в лучшем мире, дорогая, – прошептала МакИвен, возведя глаза к потолку и веря в то, что Эйприл услышит ее.

Собравшись с силами и пообещав себе больше не упиваться горем, Виктория набрала номер Мартинеса. А когда длинные гудки сменились приятным низким голосом возлюбленного, она расплылась в благодарной всему сущему улыбке и пролепетала тихое «привет».

– Все в порядке? – обеспокоенно поинтересовался Мартинес. С момента похорон Эйприл Моррисон Виктория впервые звонила ему первая.

– Да, я... Я очень хочу встретиться с тобой.

– Рад слышать. Прогуляемся?

– Вообще-то, я хотела пригласить тебя к себе домой. Отец уехал на несколько дней на рыбалку с дядей Майком, и теперь мы можем провести немного времени вместе... здесь.

Уильям долго молчал, не находясь с ответом.

– Эй? – на всякий случай обратилась к нему Виктория, заподозрив неполадки со связью.

– Я здесь, – неуверенно пробормотал он. – Послушай, Вики, ты и представить не можешь, как я хочу тебя видеть, но дом твоего отца... Не думаю, что мне стоит появляться там.

Виктория сникла. Ей все еще было безумно стыдно за первую встречу Уильяма с ее отцом, а именно за поведение Боба, так что спорить с Мартинесом ей не хотелось.

– Может, тогда пригласишь меня к себе? – возникшая мысль зажженной лампочкой замелькала в белокурой голове Виктории.

И вновь Мартинес наградил ее затянувшимся молчанием.

– Я ни разу не была у тебя за все это время, – вновь заговорила она, не имея представления, как сильно смущает своего собеседника. – Было бы здорово побыть вместе не в каморке «Меломана».

– Ну... Хорошо, – неуверенно откликнулся Уильям. – Во сколько за тобой зайти?

Скользнув взглядом по средних размеров зеркалу на стене, Виктория застыла в ужасе. Домашнее затворничество превратило ее в исхудавшую серолицую тень. И с этим срочно нужно было что-то делать.

– Через час.

– Отлично, я как раз освобожусь с работы.

Распрощавшись с Уильямом, МакИвен подскочила с кровати, открыла шкаф-купе и выхватила оттуда белое махровое полотенце. Она уже было направилась в душ, как вновь услышала звук входящего сообщения в «Фейсбуке».

Линда: Ну, так что скажешь?

Виктория: Спасибо тебе!

Спешно закрыв крышку лэптопа, МакИвен запрыгнула в тапочки и поспешила в ванную комнату.

Уильям забрал Викторию через час – ни раньше ни позже. К тому моменту на улице уже смеркалось. Проделав недолгий путь, молодые люди оказались в плохо освещенном и безлюдном районе – том самом, что отец Виктории наказывал обходить стороной с самого детства.

– А здесь... мило, – растерянно произнесла МакИвен, оглядев унылые многоквартирные постройки из панели.

– Ты просто образец доброты и вежливости, – грустно ухмыльнулся Мартинес. – Но не стоит.

Он провел девушку дворами мимо нескольких совершенно идентичных домов, и тогда они оказались на месте. Пройдя вглубь узкого подъездного коридора, Уильям и Виктория очутились у старой двери из красного обшарпанного дерева. Затем Мартинес, немного промедлив, открыл ее ключом.

Шагнув за порог, Виктория немного поежилась. Парню уже приходилось рассказывать ей о том, что живет он скромно, но чтобы настолько... Нутро МакИвен сжалось от жалости. Теперь все вставало на свои места: одиночество, работа в «Меломане» без передышки, особое внимание к образованию... Мартинес знал цену деньгам, как никто другой, ведь сам обитал в крошечной комнатушке с выкрашенными в унылый беж стенами и минимумом мебели. Плательный шкаф цвета венге с покосившейся дверцей, узкая кровать на подпертых книгами ножках, полупустые деревянные полки рядом, нехитрый кухонный гарнитур вокруг маленького круглого столика, да дверь, ведущая в ванную – вот и все убранство его жилища.

– Хотел бы я предложить тебе чувствовать себя как дома, но вот язык что-то никак не поворачивается, – уныло хмыкнул Мартинес.

– Брось, – приободрила его Виктория и немедленно взяла за холодную с улицы руку. – Ты же чистюля, каких поискать! – заявила она. Несмотря на общую сирость, комнатка действительно была чисто прибрана.

Мартинес промолчал, прислонившись к рябой кухонной столешнице. Проследовав за ним, МакИвен ощутила тягучий табачный запах, охвативший всю кухонную зону. Словно в подтверждение на одной из столешниц стояла одинокая чистая пепельница.

– Могу предложить тебе чай, – погремев дверцами кухонных шкафчиков, сказал Уильям.

– Нет, спасибо, – вспомнив об отце с его вечным чаем, поморщилась Виктория.

– Я бы заранее приготовил для тебя что-нибудь, да только что закончил работать, – неопределенно взмахнул руками Мартинес. Ему было ужасно неудобно привести Викторию в эту безрадостную лачугу и понятия не иметь, чем же теперь ее занять.

– Все в порядке, милый, – ступив вперед, Виктория приблизилась к Уильяму и положила обе ладони на его твердую грудь. Так он сразу же расслабился.

Все-таки сварганив незамысловатое блюдо из подручных продуктов, влюбленные неспешно отужинали, то и дело переговариваясь о всяком, смеясь и по обыкновению подтрунивая над Оливером Уэббером. По рассказам Мартинеса, сегодня он надел свой парадный костюм, в котором выглядел до жути нелепо, и нахохлился, как жирный индюк: все эти ухищрения были проделаны для того, чтобы впечатлить комиссию, пожаловавшую на проверку его магазина. За разговорами время пролетело незаметно. Часы уже пробили полночь, когда молодые люди погасили свет в комнате и устроились на широком подоконнике, чтобы посмотреть на то, что Уильям обещал показать.

– Что там? – забавно прильнув носом к стеклу, с интересом прошептала Виктория, словно сама темнота заставила ее понизить тон голоса.

– Видишь маяк? Вон там, далеко, на другой стороне Ред-Хиллс.

– Конечно, – обратив взгляд на толстую полоску света, исходящую из высокого конусообразного возвышения, ответила МакИвен. – Я даже пару раз бывала у этого маяка с отцом, когда рыбачить в черте города еще было законно.

– Иногда ночами меня мучает бессонница. Тогда я так же сажусь на подоконник и обращаюсь к нему, – направив свой взгляд вдаль, тихо говорил Мартинес. – Великие скажут, маяк – это символ спасения для тех, кто заплутал на тернистом пути. Я так не думаю, – еще тише произнес он. – Я смотрю на этот луч искусственного света и мне кажется, что он – не что иное, как надежда. Он светит каждую ночь до тех пор, пока солнце не поднимется над горизонтом. Представляешь? Даже в самые темные времена там, на самой вершине маяка есть кто-то, кто напомнит тебе о свете.

Виктория смотрела в освещенное луной лицо Мартинеса и едва дышала. Все это время ей наивно хотелось обернуть время вспять и снова надеяться, что Эйприл жива, тогда как нужно было пойти навстречу тому, кто принесет ей свет, который озарит непроглядную, пугающую ночную тьму.

– Знаешь, мне нравится Ред-Хиллс, – вновь заговорил Уильям. – Здесь нетрудно найти красивое тайное место, где можно просто молча любоваться захватывающими видами с тем, кого можно назвать своей родственной душой, – парень растерянно заморгал, на мгновение отрывая взгляд от маяка. Воспоминания подбирались к нему из самых дальних уголков сознания и рвали израненное сердце. Мгновения, когда он делил свою душу напополам с самым близким человеком, въелись в его память настолько, что даже спустя время казались свежими. Они будто оживали, воспроизводились в голове, заставляя Уильяма всем телом сжаться от боли.

Виктория не уловила перемену в настроении Мартинеса, потому как сама глубоко задумалась над им сказанным. Как же ей хотелось сейчас поговорить с Эйприл... Подобно Уильяму она переживала утрату и нестерпимо хотела избавиться от чувства безысходности. Мечтала просто забыться.

Мартинес слез подоконника, ругая себя за то, что поддался слабости и в неподходящий момент окунулся в воспоминания. Повернувшись к окну, чтобы помочь Виктории спуститься на пол, Уильям в удивлении вздернул брови: она уже стояла на ногах и буравила его незнакомым прежде взглядом.

Он все пытался угадать, о чем думает Виктория, но едва до него дошло очевидное, она ухватилась за его шею и, становясь на носочки, вовлекла в долгий, полный разрывающих ее чувств поцелуй.

Сердце Уильяма затрепетало, затмевая волнение и смущение, и тогда он положил руки на талию Виктории и крепко прижал ее к себе. Ее губы были такими нежными, такими податливыми, что он сразу же ощутил, как утихает взыгравшаяся боль в истерзанной душе.

Спасение – вот что искали два одиночества в объятиях друг друга. Ласки Виктории становились напористее, а руки блуждали по телу Уильяма все смелее. Легкая, но такая приятная дрожь неумолимо в ней разрасталась, центрируясь внизу живота. Виктория крепко зажмурилась и тихонько застонала, потянув вверх за краешек футболки Мартинеса, и тут же коснулась горячей смуглой кожи. Мышцы его живота отреагировали на это прикосновение напряжением: таким сладким и в то же время болезненным. Утопая пальцами в золотистых кудрях, Уильям уговаривал себя не потерять контроль, не перейти границы и не обидеть Викторию. Но как же это было сложно в тот момент, когда ее бедра все теснее прижимались к нему, вызывая немыслимое желание еще большей близости.

Легко подхватив Викторию, словно она ничего не весит, Мартинес усадил ее на подоконник, тем самым позволив ей обвить его торс ногами. Он терзал девичью шею уже отнюдь не невинными поцелуями, и МакИвен до дрожи хотелось, чтобы этот миг длился вечно, но еще сильнее она желала стать ближе к Уильяму – настолько, чтобы каждая клеточка вожделенного ею тела стала доступной, чтобы и он трепетал перед ее доверием. Лихорадочно скользя руками по телу Мартинеса под футболкой, Виктория опускалась все ниже, пока он не вздрогнул, неконтролируемо сжав ее бедра пальцами. Она была готова отдаться ему без остатка, но в воздухе витал лишь один вопрос: «а чего же хочет он?»

Обуреваемый противоречивыми чувствами, Мартинес насилу оторвался от одуряюще пахнущей шеи Виктории, заглядывая в ее зеленые, вечно летние глаза. Все его тело горело огнем, точно некая истинная сущность, которую пробудила Виктория, и которую он сам еще не знал, вот-вот вырвется наружу. Что же задумала она, эта безумная девушка? Что сотворила с ним такое?

Словно отвечая на безмолвный вопрос Уильяма, МакИвен изящным движением руки, распаляющим воображение и без того разгоряченного мужчины, откинула со лба и шеи светлые кудри, а потом вновь прильнула к вожделенным губам, награждая Мартинеса еще более смелым, глубоким поцелуем.

– Que haces conmigo? – горячо выдохнул Уильям прямо в губы Виктории.

И тогда он сорвался. Сотня фейерверков вспыхнула в его голове, и Мартинес потерял контроль. А та самая сущность, тот ведомый инстинктами, но жадный до простой человеческой ласки зверь пересек незримую преграду и освободился. Уильям не ведал, что именно с ним происходит, но в какой-то момент принялся смело раздевать Викторию, и каждый новый обнаженный участок ее тела превращался в головокружительное открытие. Мартинес еще не знал себя таким. Однако полный волнительного предвкушения взгляд Виктории, что тяжело дышала, заставляя нагую грудь вздыматься, говорил об одном: он все делает правильно.

Оказавшись друг перед другом в том виде, в котором пришли в этот мир, по инициативе осмелевшего Уильяма они переместились в его прежде одинокую, холодную постель и незамедлительно предались любви. Совсем не такой, о которой пишут на замызганных страницах женских романов, но той, что пришла из глубин сердец обоих. Той, которая стала несказанными словами и невложенными в них смыслами. Страстной, яркой, без всяческих сантиментов.

Их тела вновь и вновь меняли положения на старой кровати, путая одеяла и простыни. Это было единением двух душ и тел, что решили открыться друг другу этой ночью и спастись. Долгие часы прошли прежде, чем они смогли насытиться друг другом.

А маяк все еще освещал водную гладь, даруя новую надежду тому, кто так о ней просил.

***

– Сэм... Нет, Сэм... Пожалуйста, нет... Сэм...

До ушей Виктории доносилось слабое бормотание лежащего рядом Уильяма, и это заставило ее проснуться. Его дыхание было частым и тяжелым, а с губ срывались то очередные несвязные слова, то тихие, жалобные стоны. Он беспокойно вертел головой на подушке туда-сюда и хмурился, так и не вырвавшись из лап ночного кошмара.

– Уильям? – Виктория с трудом разлепила глаза и приподнялась на локте, обеспокоенно заглядывая ему в лицо.

Мартинес не слышал слов МакИвен, продолжая пребывать в непонятной ей агонии. Его лоб блестел от выступившего пота, а тело мелко-мелко дрожало, как от призрачного холода. Он был всецело погружен в другую реальность.

Этот сон приходил Уильяму не впервые, но этой ночью он трансформировался во что-то прежде невиданное. Виктория склонялась над начинающим разлагаться трупом Эйприл Моррисон и долго-долго смотрела в ее потухшие глаза. Она что-то бормотала, притрагиваясь к синюшной коже покойной, и когда та обратила на нее прежде безжизненный взгляд, истошно завопила. Звонким эхом отдавался ее протяжный крик, от которого разбегался мороз по коже. Но потом... Потом Мартинес лицезрел на месте Эйприл его: холодного, непривычно бледного, бездвижного... Сердце, что билось в унисон с сердцем самого Уильяма, отныне замолкло навсегда. Мартинес отчаянно звал его, но в этом не было никакого смысла. Больше не услышать родной голос, звучащий точно как свой собственный, не поймать на себе взгляд с проскальзывающей дьяволинкой, не ощутить крепких объятий. Все это нужно было осознать, но Уильям никак не мог – ни во сне, ни наяву.

– Сэм... Пожалуйста... – продолжал стенать он, сминая в кулаке влажные простыни.

– Милый! – Виктория мягко коснулась подушечками пальцев щеки Мартинеса, испуганно бегая глазами по его мучительно исказившемуся лицу. – Уильям, проснись! – вдруг сильнее заволновавшись, она принялась трепать парня по плечу. – Слышишь? Проснись!

Он резко раскрыл глаза и, одновременно выкрикивая все то же имя, сел в постели. Уильям едва не задыхался, прижимая ладонь к занывшей груди и мотая головой так, будто окончательно прогонял свой страшный сон.

– Боже... – захрипел он и зажмурился до неприятных ощущений в глазницах.

Виктория во все глаза глядела на Уильяма. Придерживая на обнаженной груди одеяло, она уселась напротив него и осторожно подала голос.

– Кажется, тебе снился кошмар. И ты говорил во сне.

– Прости... – еле различимым шепотом промолвил Мартинес, сжав пальцами свои волосы и чуть ли не впиваясь ногтями в кожу головы. – Я... – он обессилено выдохнул, не находя слов.

– Сэм... – МакИвен боязливо упомянула имя, что в сонном бреду бесконечно повторял Уильям. – Ты все называл это имя во сне. Сэм – кто он?

Мартинес медленно поднял на Викторию взгляд, и у нее перехватило дыхание. В его глазах было столько боли, столько безнадежного отчаяния... Ей стало горько.

– Что терзает твою душу? – тихо-тихо спрашивала она. – Расскажи мне. Я пойму тебя, обещаю. Ты можешь сказать мне все, милый.

Он покачал головой, вдавливая в виски ладони, отчего на их тыльной стороне еще отчетливее стали выпирать вены.

– Я... не могу...

Виктория пододвинулась ближе и коснулась холодного сильного плеча Уильяма, что сейчас ослабело и безвольно опустилось. Хотелось заплакать от всего его вида. Она впервые наблюдала своего возлюбленного таким: беззащитным, совершенно растерянным и напуганным. Девушка хотела помочь ему освободиться от этого бремени, но просто не знала как. Что она могла сделать в этот час, ничего не представляя о жизни человека, к которому питала самые чистые, искренние чувства и делила с ним постель?

– Позволь мне помочь... – почти умоляла Виктория, ощущая, как предательски заслезились глаза. – Разреши унять твою боль?

Уильям не знал, как ему поступить. Он понимал, чем чревато впустить Викторию в свою жизнь, и не желал новых потерь. Но что-то ему подсказывало: других вариантов нет.

И Мартинес сдался.

Октябрь, 2017 год. Бостон, штат Массачусетс.

– Ублюдки! Проклятые папенькины сынки! Они называют меня грязным мексиканцем, а сами давно по уши испачканы в дерьме! Шушукаются за спиной, как крысы! Я придушил бы их голыми руками! Пусть узнают, что бывает, если распускать свой поганый язык!

Уильям оторвался от книги и принялся хмуро наблюдать за хаотичным передвижением своего брата по комнате.

– Тише ты, Сэмюель, – шикнул на него он. – Еще услышит кто, да решит, что ты всерьез.

– Я всерьез, hermano, – продолжал распаляться Сэм. – Почему мы должны спускать с рук всякое дерьмо этим белым?

Уильям коротко рассмеялся, откладывая в сторону свое чтиво.

– Ты гражданин Америки, Сэм, – вкрадчиво проговорил он. – Наша мать – чистокровная американка. Ты и сам наполовину белый, чувак. Иди, присядь, – Мартинес-младший призывно похлопал по месту на кровати рядом с собой.

– Во мне бурлит отцовская кровь, – усмехнулся парень, отводя от лица черные волосы до плеч. – Горячая, мексиканская кровь! А в тебе мирно протекает мамулин американский ручеек.

Уильям хмыкнул, сдержав новый смешок. Что ни говори, но брат в любой ситуации и по любому поводу мог рассмешить его. Поразительно, как ему это удавалось?

– Пусть так. Но это не отменяет того, что мы не должны вступать в группировку местных latinos и «вершить правосудие» вопреки здравому смыслу.

– Mi hermanito tonto, – ухмылялся Сэмюель. – Эмиль не состоит ни в какой группировке. Он мой amigо.

– Будь он твоим amigo, то не позволял бы тебе слушать всяких «белых» уродов и вступать с ними в бессмысленный спор. Оставь это, Сэм. Пусть катятся к черту.

– О, к черту они покатятся уже очень скоро, – одарив брата своим хитрым взглядом, как умел только он один, Мартинес-старший в предвкушении потер ладони и выудил из кармана джинсов автоматический складной нож.

– Что? – недоумевал Уильям. – Что ты имеешь в виду?

– Я надеру их белые задницы, – разведя руки в стороны, заявил Сэм. – Пора проучить умников.

Мартинес-младший спешно слез с кровати и подошел к брату.

– Что это у тебя? – схватив Сэма за запястье, он поднес его руку к своему лицу. – Зачем тебе нож?

– Исключительно для самозащиты, – пояснил Сэмюель и, щелкнув кнопочкой на рукоятке из коричневой кожи, освободил лезвие ножа из складного механизма.

– Мне это не нравится, – обеспокоенно произнес Уильям. – Убери его.

– Не нервничай, – Сэм вернул нож в прежнее положение и спрятал обратно в карман.

– Забудь обо всем этом. Живо выбрось глупую идею Эмиля из головы!

– Ну только не нуди, hermano, – несильно потрепав Уильяма по щеке, улыбнулся Сэмюель. – Лучше скажи, во сколько эта тусовка для первокурсников?

– Меня больше волнуют экзамены, – отмахнулся он, метнув взгляд на отложенную пару минут назад книгу. – Я не пойду.

– Но там будут твои друзья, – нахмурился Сэм, слегка толкнув брата плечом. – И та симпатичная особа со второго курса... – он принялся многозначительно двигать бровями.

– Они мне не друзья, – отрезал Уильям. – А насчет Бьянки... Думаешь, будет уместно схватить бокал пива и подкатить к ней со словами: «Ты, конечно, чертовски горячая в этой юбчонке, но я должен сказать, что твой хомячок сдохнет в муках, когда ты приедешь к родителям на рождественские каникулы»?

Сэмюель от души расхохотался и похлопал Уильяма по спине. Он вернул себе способность связно говорить только когда подуспокоился.

– Тебе вовсе не обязательно на каждом шагу упоминать о своих видениях, чувак, – уже серьезнее сказал парень. – Хотя бы на один день забудь об этом.

Уильям потемнел лицом, понурив голову. Он очень хотел забыть. И также хотел, чтобы все это прекратилось, навсегда исчезло из его головы и никогда не возвращалось. Но... дьявол! Видений становилось только больше, а выглядели они все реалистичнее и ярче...

Уильям и не заметил, как затряслись руки, едва он впустил в голову воспоминание о самом страшном своем видении, известном ему одному.

– Успокойся, hermano, – шепотом произнес Сэмюель, ощутив, как переменился его брат и внутри, и снаружи. – Плевать, что думают другие. Я тебе верю.

– Знаю, – кивнул Уильям и достал из прикроватной тумбы крохотный пузырек с таблетками. Сунув одну под язык, он прикрыл глаза.

– Хватит эту дрянь глотать! – закричал Мартинес-старший, грубо выхватывая баночку с лекарством из рук своего близнеца, чем привел его в сильное замешательство. – Какого хрена, чувак? Мы уже говорили об этом!

– Отец из меня всю душу вытрясет, если узнает, что я ослушался доктора, – обреченно пробормотал Уильям. – Ты же знаешь, я под его контролем.

– Да он просто мудак! – разозлился Сэм. – Ты же не псих, мать его!

– Сэм! – одернул брата Мартинес-младший. – Ты говоришь о нашем отце.

– Какой из Алехандро отец, если он не верит собственному сыну? – вздернув подбородок, прошипел Сэмюель. – Я не позволю загонять тебя в угол и плевать тебе в лицо медицинскими терминами, а потом закармливать таблетками и, в конце концов, запихнуть в психушку! Я не дам им этого с тобой сделать!

– Я в психушку пока не собираюсь, – растянув губы в улыбке, Уильям перехватил руку брата, что уже сжалась в кулак. – Тебе бы тоже не помешало успокоительное. Или курсы по управлению гневом.

– Иди ты, – вырвавшись из хватки близнеца, буркнул Сэм. – Просто я о тебе волнуюсь. Ты отрезаешь себя от всего мира, Билли. И мне больно на это смотреть.

– Вовсе нет! – возразил он горячо. – Мне вполне хватает твоего общества. А сближаться с однокурсниками я не вижу смысла. К чему играть в друзей, если приходится скрывать свои тайны? С больным шизофренией мало кто захочет водить дружбу. Есть еще вопросы?

– Но. Ты. Не. Болен, – едва сдерживая гнев, о котором только что твердил Уильям, Сэм четко проговаривал каждое слово.

– Я уже и сам не знаю...

Сэмюель со вздохом смотрел на младшего брата и ощущал, как в груди что-то болезненно сжимается. На него постоянно сваливалась несправедливость во всевозможных ее проявлениях, и самое что обидное, исходила она, в основном, от родителей. Сэму никак не удавалось понять, как они легко поставили крест на своем сыне лишь потому, что он оказался «другим». Его-то самого родители обожали. Даже слепой бы увидел, насколько неравномерно распределялись их любовь и внимание между близнецами. И Сэмюеля вовсе не радовало то, что его любили больше. Он это ненавидел. Презирал.

– Я бы хоть завтра свалил в Мексику, на самый край света, чтобы не иметь никакого отношения к отцовскому бизнесу, бесконечным правилам и обязательствам. Там бы никто не называл меня «грязным мексикосом» и не унижал, точно я бродячий пес.

– Зато какими толерантными все становятся, узнав о состоятельности нашей семьи, – прыснул Уильям, но тут же изменился в лице. – Стоп. Ты сказал «в Мексику»?

– Сказал. А тебе чего до этого?

– Что же ты собрался там ловить, на краю света?

– Я бы нашел себе занятие. Ради того, чтобы сидеть на горячем песке с бутылочкой «Короны» и ощущать, как мягкие волны щекочут мне пятки, я готов душу продать. А греть задницу в отцовском кожаном офисном кресле и смотреть в окно с двадцать пятого этажа небоскреба – полнейшая безнадега.

– Тяжко же тебе придется в отцовском кожаном кресле, – хохотнул Уильям, не воспринимая слова брата всерьез.

– И помечтать уже нельзя? – обиженно прогундел Сэм и стянул со спинки стула свою куртку. – Ну, бывай, hermano. Я отлучусь ненадолго. А потом вместе сходим на тусовку, и я помогу тебе с этой твоей Бьянкой. Будет весело!

Уильям встрепенулся.

– Куда ты?

– Покажу белым, что значит быть «грязным мексикосом», – злобно ухмыльнувшись, Мартинес-старший сунул ноги в новые ботинки, гордо купленные не на деньги отца, а на полученную стипендию.

– Это совсем не смешно, – взволновался Уильям. – Не делай глупостей, я умоляю. К чему это все? Это Эмилю и его дружкам нечем заняться, не тебе.

Сэм закатил глаза, проверяя карманы на наличие ключей и сотового телефона.

– Я всего лишь поговорю с ними, чувак. Маленький, культурный мужской разговор. Не нервничай.

– Тогда я иду с тобой, – Уильям засуетился, выискивая глазами первое, во что можно переодеться из домашней футболки с эмблемой университета и хлопковых серых брюк.

– А вот это уже лишнее, – воспротивился Сэмюель, ухватив брата за ворот футболки. Отпустив, он мягко постучал ладонью по его плечу.

– Но, Сэм... Я...

– Просто жди меня здесь. Ты и не заметишь, как я уже вернусь.

Казалось, вот-вот подкрадется рассвет, но за окнами квартирки за красной обшарпанной дверью все еще стояла глубокая ночь. Звезды усеяли темное небо, украшая его своим сиянием и ни с чем несравнимым блеском, а наблюдающая за этой плеядой луна роняла скромный отсвет на плохо задернутые занавески.

Уильям сидел в своей постели и рассказывал Виктории всё. Он поведал ей о любимом питомце Бакстере, чей труп нашел в саду на заднем дворе своего дома в раннем детстве, о нескончаемых диагнозах психиатров, бессмысленном лечении от несуществующей шизофрении и болезненных укорах родителей. Мартинес также сыпал откровениями о своем брате-близнеце Сэмюеле и о самой страшной ночи в своей жизни. Но... ему совсем не становилось легче. Напротив, парень чувствовал, как вывернутая наизнанку душа кровоточит сильнее, а он вот-вот захлебнется своей болью.

– Я родился гораздо меньше и слабее брата, – продолжал говорить Уильям, неконтролируемо перескакивая с одной точки повествования в другую. – Но мы оба какое-то время после рождения пролежали в реанимации под аппаратом искусственной вентиляции легких. Для близнецов это не редкий исход после родов. Но мы оба выжили. Даже я. И мне совершенно не понятно, почему.

Виктория вздрогнула, услышав эти слова. Но она не смела прерывать Уильяма, что смотрел невидящим взглядом куда-то в сторону, словно снова проживал все, о чем рассказывает.

– Я часто болел в детстве из-за ослабленного иммунитета. И я так ненавидел сидеть дома, пока Сэмюель играл с соседскими детьми... Прилипал к окну и с завистью смотрел на них. Но когда мы чуть подросли, Сэм всегда оставался со мной в такие дни.
Особенно тяжело мне приходилось, когда он уезжал в летний лагерь. Меня родители не отпускали, потому что... Потому что я тогда болтал обо всем, что видел, и если многие воспринимали мои слова, как детскую фантазию, то некоторые все же пугались. Даже когда я стал подростком и держал язык за зубами, папа и мама ни в какую не разрешали мне поехать с братом. Разлучали нас, хотя нам обоим было это в тягость. Он грустил там, когда мог здорово проводить время с друзьями и девчонками, а я сходил с ума здесь. Во всех смыслах. Моими развлечениями были встречи с психотерапевтом три раза в неделю.
Мы поступили в университет и съехали от родителей. Но наш отец настолько любит все контролировать, что увернуться от его нравоучений нам по-прежнему не удавалось. Сэм еще хоть как-то мог, а я... Терапия проходила под строгим надзором отца. Доктор посвящал Алехандро во все, что мы обсуждали за закрытыми дверьми его кабинета в частной клинике Бостона, и мне виделось это просто нечестным. Вскоре я перестал делиться чем-либо с доктором. Мне стало все равно. Я принял то, что я болен. До одного дня.

Уильям вдруг расширил в полутьме кажущиеся черными глаза, всматриваясь все туда же, куда и прежде, и судорожно сглотнул. Он выглядел безумным в это мгновение. Но Виктория, что одновременно слушала Мартинеса и потрясенно переваривала услышанное, не боялась его.

– Мы приехали на опознание трупа, подходящего под описание Сэмюеля, вместе с родителями. Пока мы пытались понять, зачем вообще здесь находимся, нам говорили, где это тело было обнаружено и все в таком духе, но я не слушал. Я смотрел на накрытого простыней человека и понимал, что это уже видел. И то, что будет дальше – тоже.
Мама громко закричала, когда человек в белых перчатках отбросил с лица трупа простыню. Это был Сэмюель. Сэмюель из моего видения. И оно совпадало с реальностью до мельчайших подробностей. Тогда часть меня умерла вместе с ним. Словно... словно я лишился всего в один миг. Какие-то твари зарезали моего брата, как собаку, его же ножом. А я этому не помешал.
Меня тогда долго рвало в туалете морга, пока родители еще оставались с Сэмом. Я рыдал во все горло и рвал на себе волосы, выл, как подстреленный зверь, и кусал пальцы до крови. Сидел в вонючем толчке на грязном полу и проклинал себя за то, что не остановил Сэмюеля или не пошел с ним в этот вечер, не изменил ничего, чтобы предотвратить его смерть. Это я убил его, Виктория.
Моя жизнь превратилась в ад. Хотелось сдохнуть. Уснуть и не проснуться. Но кто я, нахрен, такой, чтобы совершать какое-нибудь жалкое самоубийство и отнимать данную мне жизнь, что могла оборваться еще при рождении?
Мне было известно, что в глубине души родители хотели видеть на месте Сэмюеля меня. Я и сам этого хотел. И будь у меня хоть один шанс умереть вместо него, я бы сделал это тысячу раз. Я до сих пор спрашиваю себя: почему он? Ведь это я – урод с никому ненужными «способностями». Я – никчемный и бесполезный. И это мне нужно было лежать на холодном металлическом столе под той белой простыней.

– Не говори так... – впервые за долгое время заговорила Виктория, и то ее хватило лишь на слабый шепот. – Я не могу слышать то, как ты говоришь о себе...

– Solo lupus, – Мартинес посмотрел на Викторию, что с трудом сдерживала слезы, накрывая его ладонь своей трясущейся рукой. – Кажется, именно так выразился бы профессор Бергман. Одинокий волк. Всем известно, что обычно волки живут в стаях. Но когда один из них становится обузой, то он решает покинуть стаю по своей воле и продолжает волочить свое жалкое существование в одиночку. Solo lupus – это я. Без Сэмюеля мне больше не нужна стая.

Виктория покачала головой, собираясь что-то сказать, но Уильям продолжил свою исповедь.

– Я вижу страшные вещи, – сказал он тихо, – и этому нет объяснения. Может, я и вправду болен, а мои родители, доктор Хейертон и все прочие – правы. Но мне точно известно, что все мною увиденное непременно происходит в действительности. И это каждый раз пугает меня, как в первый. Я никогда не привыкну к этому чувству, которое в один момент просто сковывает меня, что не пошевелиться. Все вокруг как будто затягивает полупрозрачная мутная дымка с оттенком фиолетового, и в ней только я. Наедине с ужасом. Такие они, мои видения: жуткие, реалистичные, парализующие с головы до пят.
Теперь ты знаешь, почему я такой. Такой... неправильный. Странный. Нелюдимый. Почему отталкивал тебя, не подпускал ближе. И мне жаль, что ты не узнала меня такого раньше – до того, как оказалась здесь, в моей постели.

Виктория, которая вновь порывалась что-то возразить, тотчас умолкла. Она была готова разрыдаться, но терпеливо переносила жуткое пощипывание в носу и монотонное постукивание в височных долях.

– Я пойму, если ты больше не захочешь быть со мной, – в глазах Уильяма блеснули слезы. – Я был готов к этому с самого начала, хотя и не думал, что отказаться от тебя будет так трудно. Сэм погиб и забрал с собой половину меня, но... Я встретил тебя, mi querida, и теперь... теперь ты наполняешь меня собою, и мне кажется, что раны еще могут затянуться.

Виктория отказывалась более оставаться в стороне и быть просто слушателем. Отказывалась проглатывать порыв спасти Уильяма от этих страданий, стремление защитить ото всех, кто раньше причинял боль, желание укрыть собою от любых бед и проливать свет на самые темные и ненастные его дни. Она несдержанно притянула Мартинеса к себе и, становясь коленями на измятые простыни, прижала его голову к своей груди.

– Мне так жаль... – запричитала она, целуя Уильяма в волосы, лихорадочно касаясь губами его лба, век, носа и щек. – Мой милый, мне очень, очень жаль...

Он испытывал почти болезненное облегчение, пока упивался прикосновениями возлюбленной. Уильям до дрожи жался к Виктории, точно брошенный щенок, и в изнеможении закрывал глаза. Вдыхал уже ставший родным запах сладкой ваты, слушал бешеный стук ее сердца, чувствовал мягкие губы на своем лице и цепкие руки, что обхватывали его голову и сжимали волосы. Мартинес и не заметил, как жалобно заскулил, утопая в своей печали и нежных объятиях Виктории МакИвен.

– Я верю тебе... – успокаивающе бормотала она ему на ухо. – Ты совсем не такой, каким себя считаешь. Сэмюель бы не хотел знать, что ты сгораешь дотла из-за чувства вины, которой на тебе нет. Слышишь? Ты не виноват.

Он пытался покачать головой, что-то ответить, может, возразить... Но Виктория еще крепче стиснула его в объятиях.

– Поделись со мной своей болью. Не сдерживайся и не стыдись. Мужчина не должен стыдиться своих слез. Не таи в себе больше слабостей и страхов. Каждый, кого мы встречаем, ведет борьбу, о которой нам ничего неизвестно.

И тогда Уильям заплакал. Он беззвучно лил слезы на груди Виктории, и от этого ему, наконец, становилось легче.

– Я люблю тебя, – Виктория стремительно осушала слезы Мартинеса своими губами и перестала сдерживать собственные.

Они так и просидели почти до рассвета – она обнимала его, целовала мокрое лицо, что-то шептала и убаюкивала. А он...

Он возвращался к жизни.