глава 16
Из дневника Миши
Я был в классе — холодном, с одной чугунной батареей, с двумя метровыми окнами, с метавшимся от холода учителем — то льнет к батарее, то бежит к двери — и я был очень несчастлив. Не знаю, почему, просто загрузился после ещё одной бессонной ночи, ночи, которая всё моё бодрствование била меня по щекам — била-била-била, эта гнусная ночь.
Я не виновен в том, что не сплю. Виновны звёзды, что никак не могут подсказать мне, куда ползти. Замечтался я, короче, куда-то в себя ушёл, глубоко и надолго. Люблю мечтать, когда вокруг такой пронзительный холод, готовый тебя съесть, предварительно заколов насмерть.
Не знаю, сколько я так просидел, хотя и видел, что перемена ещё не окончена, — учитель метался, класс пустовал, людей нет, только я да она.
Не помню её имени.
О чём я там думал? Ну, вообще, думал о зверях, которых встретил случайно на железной дороге, потом мысли мои совершили большой круг вокруг всех прошлых дней, вернулись к причине такого поступка. В смысле прогула.
Не хотелось бы мне, чтобы это кто-то слышал, но, раз дневник мой (хоть уже и не личный), я напишу. У нас в школе должно было проходить одно неприятное мероприятие, которое я всячески хотел избежать. Пришлось уйти с третьего урока, а потом петлять по городу, молясь, чтобы не наткнуться на кого-то знакомого. Я не наткнулся. Я молодец.
Но зрелище, которое я увидел чуть позже, возле железной дороги, ввело меня в шок. Постоянно теперь думаю об этом странном случае, но рассказать о нём никому не могу — ни родителям, ни друзьям, ни дневнику даже. Кажется, все уже знают эту историю, хотя я молчал.
Пока думал обо всём этом, в общем, прокручивал варианты, возможности, последствия, услышал шум в коридоре. Учитель, как загнанная в клетку птичка, едва заслышав шум, метнулась к выходу, выпорхнула наружу, лишь бы не коченеть в этом холодном классе.
Я не шелохнулся, а на душе как будто спокойнее стало. Вот я — один. Могу подумать, могу попытаться даже выложить мысли свои на бумагу, а потом передать это послание кому-нибудь, кому-нибудь очень дорогому. Кому? Тут надо подумать. Я мог бы засунуть это в дневник или дать эти мысли Лене, думаю, она примет их охотнее простой тетради.
Вновь шум. Учитель, кажется, возвращается. Я повернул голову, переживая, не оледенела ли она. Но нет, двигалась.
Ко мне подошли парни и буквально за шкирку вытащили со своего места. Я вырывался, но мои руки заломили, потом закрыли глаза, стали что-то спрашивать, но из-за гула я ничего не смог им ответить. Кажется, я слышал голос Тёмы.
Его голос прорезал тишину, окутавшую школу, и гул, который стремился залезть в каждую мою щель — лишь бы я услышал! — словно бы здесь были мы вдвоём:
«Ну, как тебе, Миша? Представь, будто мы играем в Российскую империю, вокруг заговоры, а ты — предатель. Я — император, а мои друзья — палачи. Как думаешь, что с тобой будет?»
Я вырывался, как мог, да только вся его шайка так сильно меня скрутила, что я забыл, как дышать. Глупая ситуация, а Артём ещё глупее — в сто раз.
Даже сейчас мне тяжело писать это без злобы, — да и кого бы она не взяла в такой момент? — но то, что произошло потом, всё ж немного умерило мой пыл.
Сказать, как-то объясниться мне, конечно, не дали. Куда делся учитель, который метался в холодном классе пару минут назад, мне тоже неизвестно. Сейчас перемена, но где все люди? Может, и были. Я не видел, мне закрыли глаза.
Тут я в который раз почувствовал горькое бессилие, ибо мои рывки никаких продвижений не делали, лишь только немного оттягивали от кары. Знал я, что Артём меня предаст, только вот что послужило толчком?
Если честно, я прогулял вчера уроки не только потому, что нам грозило это мероприятие. Я был вынужден прятаться от Тёмы. Нельзя было рассчитывать на то, что он от меня отстанет сегодня.
«Тебе напомнить, в каком месте ты предатель?» — ядовито спросил он, а я почувствовал, как меня вталкивают в какое-то узкое помещение.
Пальцы коснулись кафеля, холодного, а в свете нынешней погоды — ледяного. Помню, как меня тогда обожгло, сначала холодом, а потом кровью. Мальчишки всё-таки были слабые, а может, специально били не в полною силу, чтобы я смог доковылять до дома. Кричать мне мешала гордость, а ещё осознание того, что я всё ж не знаю, в какую комнату меня завели.
Боль была несильная, усилилась лишь тогда, когда я домой пришёл. Видимо, моё тело от продолжительного сидения в классе окончательно окоченело. На руках — в области плеч и груди — остались синяки, а кое-где кровоподтёки, но самый гнусный удар я получил потом.
Тёма измывался:
«Я тебе русским языком сказал, что ты должен быть в школе и никуда не деваться. Ты даже ухом не повёл! Спрятался в своём этом городе, наверное, среди нариков затерялся! Али нет?»
Нет. Нет. Нет! Не так было. Я не бежал, я ведь не крыса, а школа — не корабль. Ты что-то путаешь, Сиротин. Я не предатель, в отличие от тебя, который даже прикрыть меня не смог! Сбегать было неправильно, но правильно ли было спокойно ожидать кары за то, чего ты не деал?
Мне никто не давал слова, мне дали лишь тумаки да царапины. А единственные слова, медью звучащие в этой комнате, доносились из Тёмы.
«Мы тут за тебя страдали, знаешь, как мне влетело за твой прогул? Как будто я твоя мамка, которая несёт за тебя ответственность!»
Действительно, своей мамки у тебя ведь не было.
«От тебя одни проблемы, Тургин. Ты меня бесишь вообще-то, ты в курсе? Нет, конечно нет. Думал, что мы друзья? Да, было выгодно быть твоим другом, пока ты излучал поводы для сплетен, а что осталось от тебя теперь? Пустая оболочка. Ты даже для предателя не такой подлый, каким мог бы быть. А ещё нас лицемерами называешь. Сам-то не лучше!»
Вот это тирада. Иногда мне кажется, что все в этой школе — да и вообще в мире — пытаются чему-то меня научить. Хотят показать мне мою соринку, что в глазу застряла, и видеть мне мешает. А у самих целый лес в глазах.
Странно это было — сидеть в туалете (женском или мужском?) и выслушивать нотации от того, кто не имеет права их говорить. Потому что он лицемер, наговаривал мне на Дашу всё то время, пока мы дружили, и пусть Даша меня действительно кинула, я бы никогда не усомнился в её честности относительно меня. А вот в Тёме я сомневался постоянно. Его обвинения в мою сторону были лишь делом времени.
«Думаю, достаточно. Думай о последствиях, Миша».
У меня лопнула губа, и по виску текла кровь, тело осажено синяками и кровоподтёками, руки занемели от долгого бездействия и от слабых попыток защиты, но мне не помешало это выкрикнуть то, о чём я буду жалеть теперь всё время:
«Ты действительно пытался меня задеть всем этим? Ты же в курсе, что ты — беззащитный? У меня есть семья хотя бы, Тём! А у тебя кроме этих твоих побоев, кроме лицемерия тупого нет ничего. Ты сирота, в конце концов!»
Иронично. Фамилия у Тёмы — Сиротин, и в классе люди в шутку прозвали его Сироткой, фамилия же располагает к такой забавной кличке. Только вот для Артёма эта кличка забавной вовсе не была. Она непрерывно давила на него своей правдой — голой правдой, которую пророчила ему его же фамилия. Отец умер, мать сидит, его воспитывает лишь бабушка, но факт остаётся фактом: он сирота.
И все на этом играют.
Артём замер, точно его облили ледяной водой, затем повернулся ко мне, со злостью, с такой жгучей злостью, что я, будучи таким же гневным, ощутил лишь лёгкую обиду. Я его задел — сильнее, чем намерен был.
Артём, не обращая внимания на других своих компаньонов, вцепился мне в воротник.
«Совсем глупый, да?»
И врезал. Как умел — неуклюже, не рассчитав силу, спасибо, что не насмерть. У меня закружилась голова от боли, от тошноты, которую они вызвали побоями и своим присутствием.
Слышал, как хлопнула дверь, хотел пойти за ними, да только спина моя, упёртая в кафель, начала стремительно скользить вниз. Сел, чтобы как-то унять головокружение, а сам подумал: какого чёрта? Зачем я так ему сказал? Я же всегда с пониманием относился к его... проблеме. Ну, с пониманием, значит — никогда старался о ней не заговаривать, мало ли что. Мои слова неосторожные, мои слова могут и обидеть ненароком.
Но Тёма тоже не прав. К чему были эти побои? Зачем он затащил меня сюда, зачем позвал своих дружков, почему бы просто не поговорить? Я бы понял всё, я бы извинился, как-то загладил свою вину. Попытался бы.
Но он действует какими-то странными путями, по-другому, по-иному. Эти пути понять не в моих силах, но, чёрт возьми, зачем я сказал ему о том, что он — сирота???
Да, да, больно сделать хотел, и сделал-таки больно! Но этим лишь доказал, что больно было и мне. Он меня тоже задел, но задел много меньше, чем я — его.
Надо что-то менять. Надо людей менять. Надо менять нацию. Мир менять. Но лучше, конечно начать с себя.
Как в трясине тону... за что ни схватишься... всё — гнилое... всё — не держит...
Мне нужно вернуться к Лене, думаю, с её помощью что-то можно изменить. Перед Тёмой извиниться надо, хотя какое теперь извинение, мои слова слишком сильно его ранили. Меня бы — ранили. А он же — неженка.
И всё-таки я себя ненавижу. Таким — распростёртым на кафельном полу, побитым, как уличный кот, бессильным, обиженным на всех и вся... всё — гнилое; всё — не держит. Ненавижу себя за свою слабость, за те слова ужасные, которыми я только что выругался — в лицо Тёме. У меня был шанс сказать сотни тысяч слов, но я выбрал встречное обвинение, словно бы не точку на нашем недопонимании поставил, а бесчисленную запятую.
Тот голос, который транслирует мои мысли в космос, он как будто меня понимает. Делает из меня куклу, но такую, которой играть не скучно. Одни бьют, другие презирают. А где же третьи, те третьи, кто готов понять?
Нет таких. Везде люди, сначала не видишь этого, а потом поглядишь... Господи, что я цитирую...
Везде люди, куда ни глянь — великая нация, великий род, считай, самый главный на этой планете. А так посмотришь: глупцы. Самые что ни на есть.
А мы не люди. Мы — ржавчина.
Тут меня кто-то по лицу ударил, да так звонко, что я уж было решил, что это звенят колокольчики — но где? Распахнул глаза, стал шарить в поисках источника раздражения... а она вот — стоит. Смотрит на меня, как на чужого, как на уличного вшивого кота, который осмелился потереться о её ногу.
«Вставай!» — рявкнула она.
Дашка это. Даша Колосова (или Волосова?) из девятого «А». Моя бывшая подруга, немного поэтесса, немного актриса, немного математик, немного писательница. «Немного» — это её девиз.
Я-то её сразу узнал. Рукой было потянулся, да отпрянул сразу же. Вряд ли она мнимая, вряд ли она эфемерная. Бьёт она по-настоящему.
Я уже ощутил закономерность. После Тёмы всегда появляется она — и всегда сбивает с ног своей прямолинейностью. Презрением.
Я не мог встать, у меня отнялись ноги. Но теперь я чётко услышал, что звон в моих ушах был не от её пощёчины, а от простого школьного звонка. Перемена закончилась только что.
«Даша, — пробормотал я, — Дашка, Дашенька, Даша, что ты тут?..»
Она взглянула на меня уничтожающим взглядом и указала рукой на дверь. Я не могу подняться, Даша. Я всё. Я сдаюсь, ребята.
Не помню, что потом было. Я, конечно же, встал, я встал и решил больше не появляться в этой чёртовой школе, где я, как выразился Тёма, — рассадник слухов. И бьют меня тоже за что-то. За то, что я такой плохой или бесполезный?
Ну что ты молчишь, Голос?..