глава 15
Когда Лиза пришла к карусели, за ней оставался только Женя. Паша стоял поодаль, созерцал густой туман, который вот-вот начинал редеть.
Что там ему видится, в этом тумане? Лицо ли какое страшное, а может, жутчайшие картины прошлого? Туман редел, но Паша всё равно напряжённо вглядывался в эту пелену, как будто она — только она — могла поведать ему правду жизни.
— Нам надо бежать, — сказала Лиза спокойно, словно ничего такого не произошло.
— Они, кажется, Нику схватили, — произнёс Женька и уронил лицо в руки.
Лиза позвала Пашу, а тот поплёлся к ней, как на казнь.
— Я бы тебя сейчас, как следует, огрела за неосторожность, но нам правда нужно бежать, — сказала она сдавленно.
— А Миша где? — спросил Паша.
Миша сидел всё там же, съёжился и верил, что его светлые одежды хоть немного затеряются в тумане.
«Инкогнито» стояли перед беседкой, как безмолвные статуи, как скорбящие мужчины. Их было трое, двое позади и один впереди. На всех были чёрные маски, лишь на одном, очевидно, главаре, была снежно-белая маска. Символ отличия был явно неподходящий. Кажется, цвет опасности — красный, а у него цвет искренности — белый. Не цвет войны, но цвет мира.
Хотя цветом искренности Миша всегда считал синий.
— Она всё время что-нибудь переиначивает, — проговорил человек в чёрной маске.
— Да уж, все наши уговоры она выкручивает по-своему, — ответил главарь.
— Так сколько мы дадим им времени на то, чтобы убежать?
Человек в белой маске приложил ладонь ко лбу, словно пытался поставить съехавшую крышу на место. От волнительного ожидания Мише действительно показалось, что что-то в его этой главарской голове щёлкнуло.
— Около часа. Я думаю, они справятся, — сказал он.
— Какая-то это односторонняя игра, док. Они могут быть где угодно, а у нас даже подсказок нет.
— Во-первых, они не могут общаться между собой, ибо, как сказала Кролик, у них нет ни раций, ни сотовых. Нет, телефоны, конечно же, есть, но они не связаны между собой ничем, кроме масок, убеждений и их логова. А во-вторых, одна зацепка всё-таки есть. И ты знаешь, какая.
Миша напрягся. Тот, в чёрной маске, безмолвный, как вакуум, он что-то искал. Рыскал по сторонам, не особенно вникая в разговор первых двух. Вообще, было ощущение, что голосом обладали только те двое.
— Про то, что они не связаны контактами, она могла и соврать. Ты же знаешь, какая она — скользкая.
Скользкая. Скользко играем. Скользко. Скользко. Сколько осталось?
— Тогда будем полагаться на второй вариант.
Помолчали. Миша был уже уверен, что они уйдут восвояси, скроются где-нибудь в тумане, — тогда Миша выскочит и побежит в логово, чтобы всех предупредить. Но тут тот, который был в чёрной маске и рыскал повсюду, прошипел:
— Вот бы найти их логово. Тогда бы мы пошли ва-банк.
— Мы бы заставили её сдаться, — вторил ему человек подле главаря.
Док нехорошо усмехнулся.
— Это слишком лёгкая победа, — сказал он.
— Но такая желанная.
***
Теперь Миша был уверен, что всё это — некая игра, слишком серьёзная для простой шутки, но недостаточно опасная. Хотя, кто его знает, что Лиза поставила на кон в случае проигрыша.
У них есть какие-то правила, которым они следуют, которые не могут изменить, но могут дополнить в любой момент. Эти правила, очевидно, священны, в них всё равно, и неподчинение им карается... чем? Вылетом? Смертью?
Теперь Мишу не страх взял, а азарт. Если они, эти люди, таким образом развлекаются, почему бы и ему не развлечься? Побегает, повоюет, а потом вернётся, вдруг, нужен будет. Вдруг понадобится.
Миша верил, что кому-то понадобится однажды. Если не в качестве друга, то хотя бы в качестве вещи, вещи ведь всем нужны. Нет ведь такого человека, кто отказался бы от такой блестящей вещи.
А может, вообще станет хорошим. Как там говорят? Лучшим? Лучшим.
И будут просить его все, все от букашек до гигантов: «Вернись, пожалуйста, без тебя тут — плохо. Без тебя мы — мертвы».
Когда «Инкогнито» ушли, он пулей выскочил из укрытия и побежал к карусели, надеясь застать всех там. Хоть кого-нибудь, чтобы не так грустно было. Да даже Пашу. Пусть там будет Паша!
Ещё несколько шагов и туман — вроде редеющий — открыл карусель. Тяжёлый воздух крупными влажными пятнами обволакивал эту карусель, а точнее, того, кто там сидел.
Мише сразу как-то полегчало, да, Пашу, кажется, оставили.
Там действительно кто-то был. Сидел, раскачивался влево-вправо, ногами доски топтал, потом на землю спустился. Ещё бы крикнул что-то, чтобы Миша по голосу понял, кто это тут такой — в чёрном.
И Миша обмер, потому что прямо на него смотрел один из «Инкогнито».
— Ага, а вот и лиса, — проговорил человек в чёрной маске. — К сове в комплект пойдёшь.
Миша развернулся так резко, как только мог и двинулся туда, к фонтану в форме лошади, в которой вода уже застоялась, а струи выключены из-за непогоды. Бежал и слышал переливистый смех одного из «Инкогнито», который потом ещё несколько километров в его ушах гудел зловещим предзнаменованием.
Мог бы спрятаться в парке, мог бы домой побежать, мог бы в городе затеряться, но не стал. Галопом — прямиком в логово. Знал, что по правилам они не имеют права выигрывать эту игру, если Миша приведёт их к своему логову. Не имеют, они должны найти его сами. А что им ещё остаётся? Если Миша будет в логове, они не посмеют к нему прикоснуться.
Да и Лиза, да и Женя с Пашей, скорее всего, уже давно в логове. Затаились и ждут, когда придёт последний.
А как же Ника?
У Миши ёкнуло сердце, а потом, из него, такого треснутого, разлились по окоченевшему в тумане телу горячие мурашки. Живот свело от боли, горло словно сдавил кто-то сильный, кто-то, кто сильнее самого сильного, кто-то готов был Мишку задушить.
Мишка — виновен,
Надо делать ноги...
Там, в логове, его дом. Миша не мог уже точно определить понятие «дом» для самого себя. Есть квартира, в которой он живёт. В квартире пусто, холодно, одиноко. В квартире мать с отцом ругаются, и им нет ни до кого дела, ибо отец — пьяница, а мать — «В цветах».
Мише всё надоело. Единственное, что хоть как-то держит его в этой квартире — это его Книга. Но и она, Книга обид и жалоб, уже не актуальна. Ну что там может быть такого, кроме его собственных мыслей? Страница пятнадцать — Мишу раздражает школа. Страница двадцать — у Миши недостаток общения. Страница тридцать — Миша несчастлив. Мишу бросила Даша, Миша голоден, Мише некуда идти, Миша не принадлежит этому месту, да даже Книге своей он больше не принадлежит.
Словно бы взял, да и отрёкся от всего к чертям.
Есть ещё одна книга, книга с маленькой непременно буквы, где заточена его Лена — Мишин анти-Миша, копия его матери. Вот та, которая жизнь свою собственную не чувствует, хотя Миша и вдалбливает ей, что это то самое, что ей нужно. Автору лучше знать, вообще-то.
Миша, пока бежал по инерции, всё вспоминал, как они Нику потеряли. А она такая милая была, эта Ника. Странная немного — да, но всё-таки милая. Миша косы ей заплетал, как у Лизы, чтобы она меньше переживала по поводу своей красоты. Женька заглядывался на неё, как на русалку, как на сирену, которая поёт.
Ника Светлова, та самая Ника, которая пением в театральной школе занималась, которая могла и петь и танцевать и даже рисовать немного — она-то Мишу никогда и не интересовала. Но именно она дала пару своих картин, которые непременно бы пригодились Лене, именно она навеяла ему пару мелодий, подсказала композиторов, которых Миша мог бы использовать в своих текстах. Ника всегда помогала ему, во имя творчества, во имя развития личности. А что Миша мог ей дать?
Но она ничего не просила.
Любви немного просила, всего лишь небольшую горсть. И Женя давал ей эту любовь, ровно горсть, ни больше, ни меньше. Она не жаловалась, она ничего сверх меры не просила, она вообще Мише иногда напоминала Иисуса, который никогда ничего не требовал.
Был у них разговор однажды, в домике тоже, пока Лиза с Женькой к поезду ходили, а Ника ногу подвернула по пути к логову — и Миша с ней остался.
Сидели, двух слов связать не могли. Мишка тогда впервые научился мух считать. Слов она — дорогих ли, дешёвых ли, — тоже не просила, как будто понимала, что, сколько слов дорогих ни говори, а молчание всё равно дороже выйдет.
Но это до того момента, когда Ника сняла пальто.
— Здесь довольно тепло, — проговорила смущённо.
Миша посмотрел на её лёгкую блузку, на тонкие бледные руки, и заметил синяки. Вроде бы притворился, что не заметил, но Ника вдруг сказала:
— Мама меня бьёт.
Миша напрягся, вслушался. И словно бы услышал — тихое, беспокойное, — но биение сердца. Своего ли, её ли, быть может, они оба в унисон бились. Вихрем в его голове завертелись слова поддержки, самые банальные, курс которых стремительно падал день ото дня, как и на слова «люблю».
«Всё будет хорошо не переживай всё образуется как они могли?! боже какой ужас я очень тебе сочувствую а как же полиция ты что это просто так терпишь господи не плачь всё хорошо будет хорошо хорошо хорошо...»
— Ты не подумай, что я жалуюсь. Просто многие задают нетактичные вопросы каждый раз, когда видят меня. Я ответила сразу же, так сказать, пресекла всё на корню.
— Я сочувствую.
Вырвалось-таки. Но лучше это, чем простое тупое молчание, какое бы оно бесценное ни было.
— Не нужно, правда. Я люблю маму свою, просто она очень вспыльчивая. Бьёт меня, если я накосячу. А косячу я всегда, каждый раз, когда расслабляюсь.
Помолчали. Миша изучал её синяки. Конечно, это было слишком неправильно, вот так впиваться в них взглядом. Но Миша уже не мог отвести взгляда от синих и жёлтых пятен, рассыпанных по её рукам.
— Хочет меня отправить учиться в Питер, потому что, говорит, мне там самое место. Ну, разве не чудесная у меня мама?
Миша уже было ляпнул, что нет, но вовремя заткнулся. Разглядывал блаженную улыбку на Никином лице — полулице — и не понимал, дура она или прикидывается. Разве не видит, что мама хочет её сбыть подальше от себя? Разве не понимает, что бьёт её не потому что Ника накосячила, а потому что хочет бить? Мама Мишу никогда не била. Говорила, что это не гуманно. Не по-человечески как-то.
Иронично, при условии, что Миша уже не совсем человек-то.
Отец поколачивал, но тут уж его нужно было разозлить как следует, иначе же просто ругал, да запрещал что-нибудь.
А тут побои. Регулярные.
— Значит, ты уедешь? — спросил Миша.
— Да, уеду. Сразу после экзаменов, потому что в Питере нужно обжиться.
— А Женя?
— А что Женя? Он — своей дорогой, а я — своей.
Перед Мишей вновь всплыли эти кадры, которые он успел увидеть под тургеневской аркой. Боже, и даже после такого люди расстаются?!
— А как же все мы? — воскликнул Миша обескуражено.
— А вы, — она улыбнулась, — вы навсегда останетесь в моём сердце.
В общем, странная была эта Ника. Чересчур любвеобильная. Глупенькая.
Быть может, она очень понравилась Паше, быть может, в неё влюблён Женька, но сам Миша никогда и ничего не смог бы противопоставить Лизе.
Ника была хорошая, лёгкая, она являла собой пример чистой искренности, короче, то самое, что могло бы приглянуться угрюмому Женьке. Или сверхчеловеку Паше.
У Лизы татуировка поперёк запястья, у неё глаза как два болота, волосы как пепел, у Лизы маска кролика, самого жалкого существа на планете, но Мишу всё это не заботит. Он поможет ей победить и ни за что не попадётся этим людям на глаза.
Интересно, куда они все подевались? Действительно ли затерялись в городе или вернулись в лес? В лесу безопаснее, ибо свидетелей меньше, и доложить о них тоже некому.
Миша и сам однажды чуть не доложил.
Когда Миша прибежал в логово, там было пусто. Видимо, все действительно разбежались по разным углам, как трусы. Миша решил остаться здесь. Вдруг, вернутся всё-таки.
***
Когда глаза открыл, стемнело уже. Вокруг лишь деревья да стены деревянные. Миша встал, размял затёкшие конечности и выглянул в дыру — овальное окно, куда частенько задувал ветер.
Всё на месте: деревья, призрачный шелест ветра в кронах, папоротники и опавшая хвоя, немного подгнившие листья и растущие прямо поверх них грибы.
Доски под ногами отсырели, а земля намокла, словно был дождь.
На бурый войлок мха, на шелк листов опалых
Росится тонкий дождь, осенний и лесной.
Неожиданно вспомнились стихи Волошина. Когда он их учил? Лет сто, кажется, назад.
У Миши с Максимилианом была какая-то смутная связь. Стихи его, будучи прочитаны единожды — впервые — всё равно звучали так, словно Миша их слышал — не в этой, в другой, кажется, жизни.
Многократное чувство дежавю, строки, словно снившиеся ему на протяжении всей жизни — первой, второй, третьей...
Словно бы из звёзд сотканные, они манили его, манили эти стихи в самую бездну — чёрную, как его зонт. Миша выписывал какие-то строки, впитывал в себя слог этого поэта, заедая львиной долей стихов Маяковского.
Говорил ещё тогда, мол, вливаюсь в свою (надеюсь) стихию. Постигаю чужие мысли и упиваюсь их буквами. «Путями Каина» стал для него настольной Библией, сборник стихов — совсем небольшой — был зачитан до дыр, заложен закладками, стикерами, там подле каждой буквы таились собственные, Мишины буквы, написанные вот так вот невинно карандашиком.
— Буквы ведь зачастую слова создают, а слова создают картину, а картина — это всегда красиво.
Взгляд прояснился, Миша вгляделся в лес пристальнее. Заметить бы душу какую-нибудь — живую ли, мёртвую ли, врага или друга, хоть кого-нибудь бы.
Но никого вокруг. Лес абсолютно пуст.
Миша выбрался в прохладу сумерек, взглянул на время: семь-тридцать. Ещё пару часов до того, как нужно будет вернуться домой. В квартиру, где всю жизнь свою прожил. Бесполезную, каменную, грустную жизнь.
Миша, собирая своей обувью слипшиеся между собой еловые иголки, листья прогнившие, да почву раскисшую, всё думал о том, где все. Как и сказал один из «Инкогнито», нет у них связи между собой, наверное, только у Лизы между кем-то из близких к ней «геддонов». К Нике да Женьке.
К Зайцу может быть, или к Белке. Миша так и не спросил, кто эти люди и почему Лиза так сухо о них отзывается. Не любит их, может? Или считает предателями, врагами народа, может, хочет забыть о них, как о прошедшем этапе. Вместо двух девочек теперь у Лизы есть два мальчика.
Миша всё шёл, огибая сердце леса, это несчастное дерево, которое служило одновременно и ориентиром и поддержкой заблудившемуся путнику. Миша бы с радостью поклонился ему, этому дереву. Родине бы всей этой поклонился, как просил Тургенев. Как там было?
«Когда будете в Спасском, поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу — Родине поклонитесь, которую я уже, вероятно, никогда не увижу».
Да Миша и рад был бы поклониться, хоть что-нибудь поблагодарить душа его звала, взывала к поклону, последнему, вероятно.
Взглянул на дерево это ещё раз — то ли дуб, то ли тополь, хотя, скорее всего дуб. Взглянул и не поклонился, но не потому что передумал благодарить за всё.
Потому что знал, что ещё обязательно вернётся.
***
Почти у самой железной дороги заметил Лизу. Она бежала, пригнувшись к земле. Длинная юбка была порвана и теперь висела на ней клочьями. Позади неё были слышны крики и грохот.
Преодолев «разрыв между мирами», Лиза схватила Мишу под локоть и оттащила обратно, в лес.
— Что? Куда?.. — воскликнул он, но Лиза заткнула ему рот.
Тогда только понял, что дело плохо. Метнулся за ней, стараясь не отставать. Надеялся, что Лиза всё-таки отпустит его руку, но она вцепилась в неё намертво, и всё тащила, тащила куда-то.
К дубу, наверное.
В сердце лесное.
Только потом услышал, как Лиза всхлипывает. Видимо, их игра приняла серьёзный оборот. Интересно, насколько серьёзный?
Лиза петляла, старалась скрыться меж деревьями, а потом, видимо, от долгого бега, чуть не упала, споткнувшись о корни. Миша рефлекторно её подхватил, потащил за собой, только вот куда, куда?
Миша не слышал ничьих шагов или криков, но почему-то был уверен, что Лиза бежит от очень серьёзной опасности. Она, закашлявшись, выдавила какое-то слово, которое выходило из неё с боем, с последним воздухом, а Миша, едва его расслышав, подхватил кролика на руки.
Спрятались за дуб, буквально вжались в его могучие корни, привалились к стволу, ожидают. Лиза дрожит, её обуяла истерика, а напускное спокойствие вдруг потерялось где-то.
Оба медленно сели, Миша буквально чувствовал каждого муравья, который, ползая по стволу, огибал его прижатую к коре спину.
— У них, — выдавила, задыхаясь, — оружие.
У Миши всё обмерло внутри. У них оружие, а если у них есть оружие, значит, они серьёзно намерены покалечить и Лизу, и Мишу и всех остальных.
Что они сделали с Никой?! Где Женя и Паша? Где все? Чёрт возьми, а что будет с Никой? Уж не собираются ли её распять?
— Где остальные, Лиза?
— Не знаю, не знаю, не знаю! — выкрикнула она и вдруг зажала себе рот дрожащими руками, пальцами чёрными-земляными впилась в щёки, ногтями царапала кожу и всё время дёргалась — то от пения птиц, то от шороха ветра. — Ты последний остался.
Ты да я. Вот такая вот игра весёлая получилась.
— Ты же слышал наш с ними уговор? Конечно, слышал, ты же тогда там сидел...
— Слышал.
Миша привлёк Лизу к себе и вцепился в её дрожащее тело, как в куль с ребёнком, как в сумку с деньгами. Как в самое дорогое.
Мы заблудились в этом свете.
Мы в подземельях темных. Мы
Один к другому, точно дети,
Прижались робко в безднах тьмы.
— Если тебя поймают, останусь одна я. Я буду... совсем одна. Если поймают и меня, я сдамся. Мне придётся сдаться, о, Боже!
— Что в этом плохого?
— Я пообещала им, что если проиграю или сдамся, то... сделаю кое-что.
Миша прислушался: вокруг шумел лес. Поднимался ветер, свистел в кронах, доходил до самого низу, трогал своими руками призрачно-ледяными и лицо Мишино и Лизкины руки. Полностью их облапал, под куртку залез, плащ перевернул, остудил до костей.
До бедных, мёртвых костей.
— Что? — прошептал Миша, словно ветром прошелестел.
— Спрыгну с моста в Оку, — всхлипнула Лиза. — Ну, или на рельсы лягу.
— Умрёшь, что ли?
— Спор на то и спор. Но самая соль в том, что я должна выбрать что-то из этих двух вариантов... а потом выжить. Хотя бы попытаться. Выживу — отпустят и признают свой проигрыш. Выполнят тогда свою долю.
— Какую долю?
— У главаря, Степана, есть дом, точнее, квартира. В случае моей победы, они освободят её и съедут оттуда, навсегда.
— Значит, у них отката никакого не будет? — хмыкнул Миша.
— Они уверены, что я погибну, если лягу под рельсы или в реку прыгну. Сказали, что у них и так много преимуществ, и они за честную игру.
Она вновь прокашлялась, порывисто, судорожно, заткнула рот своими ладонями и подавила рвоту. Пока бежала, всё внутри наперекосяк встало. Сердце где-то в голове забилось, а лёгкие, — о, горящие лёгкие, — были готовы лопнуть.
Миша чувствовал тепло, исходящее от Лизы, но не мог признаться себе в том, что ему нравится та ситуация, в которую они попали. Вот Миша Тургин, мальчишка-который-раньше-был-городом, и Лиза — девушка-лес, девушка-кролик, девушка-свет.
— Какая у тебя фамилия? — спросил — почти спокойно.
Отвлечься-отвлечься-отвлечься. Если что — сможет её найти по имени, по фамилии. Хотя бы так.
Лиза молчала, глядела куда-то в пустоту, полупустая, полуполная. И лишь грудь её, как у забитого животного, быстро вздымалась, потом опадала, и так раз за разом. Вокруг шумела тишина, гнетущая, а оттого и громкая.
Вселенная сверлила просторы тишины
Тебе надо решать, куда бежать
Скрывать свои следы.
— Мишина я. Лиза Мишина.
Миша вдруг вздрогнул, до боли в костях, до удушья, подтянул Лизу к себе, сжал руками, как медведь — точно собственность. Ну, конечно. Она же Мишина. Лиза Мишина, Мише принадлежит.
Отныне и навсегда ли?
— Забавно получилось, — произнёс и губами к виску её потянулся.
Она вцепилась ему в бедро одной рукой, второй в предплечье, сжала куртку в руке, ткань измяла — всё от страха, от бессмысленной, бесконечной тревоги, за себя и за жизнь свою.
— Теперь-то стало страшно жить? — спросил Миша, припоминая их старый разговор.
— Может быть, и стало. Не знаю. Я просто боюсь, боюсь того, что случится дальше. Вдруг, я умру?
— Так ты смерти боишься? Лиза, смерть — это не состояние, это всего лишь ситуация, случившаяся всего раз и навсегда. Ну, как щелчок, как будто ты — в клетке, а её непроглядным куполом накрыли. Темно и спокойно. Как там Лука говорил: «Смерть — она всё успокаивает... она для нас ласковая». Это конец, понимаешь? Вполне логичный конец нелогичной истории — такой, как наша. Я бы на твоём месте боялся другого.
— Чего же? — почти успокоившись, пискнула Лиза.
— Как ни странно, но жизни. Поверь мне, смерть — это не страшно. Жизнь страшнее всего.
Раздался выстрел. Первый, второй, третий, бах-бах-бах, точно кулаком по столу. Птицы взметнулись вверх, закричали, загалдели, принялись виться вокруг собственных гнёзд, желая то ли дом свой защитить, то ли просто его не потерять.
Миша руки вскинул, Лиза одним рывком вскочила на ноги — взъерошенная, испуганная, как настоящий кролик в лесу. Миша, обезумев от страха, спросил:
— Так какое оружие у них, Лиза?
— Автоматы.
***
Очнулся Миша, когда они бежали. Всё, что до этого — за пеленой страха. Как настоящие животные, — издевательски визжал в мозгу «кто-то», — бежите в панике от охотников, от людей, которые безлики для вас, животных. Ваши мысли лишь страх, как патока, заполняет. Мозг ваш теперь не рациональный — инстинктивный. Не человеческий, но звериный. Животный. И вы тоже — животные.
Лиза всё за руку Мишу держала, да почему-то вводила вглубь леса, подальше от их логова.
— Почему... — кряхтел, захлёбываясь, — не домой?
Логово уже не просто коробка, в которой они чувствуют себя в безопасности, это дом — родной дом в глубине родного леса.
— Если найдут логово, — отвечала Лиза, едва переведя дыхание, — если найдут, то пиши пропало. Всё равно, что всех нас поймают!
— Ещё одно правило?
— Да.
Вдруг, Миша споткнулся о какой-то корень, или в листьях запутался, — и полетел. Стукнулся локтями о землю, а с ноги кроссовок слетел, и в темноте потерялся.
Было искать начал, а Лиза за руку тянет, мол, пошли, времени нет.
Хотел отмахнуться, но вдруг опять выстрел... И будто бы близко совсем раздался...
Миша вскочил и побежал, так и не найдя ни кроссовка, ни вещи, о которую зацепился.
Выстрелы уже заметно притихли, а Лиза всё бежала и бежала, словно ничего ещё не закончилось. Думала, может, что чем дальше убежит, тем дольше её будут искать. Если логово найдут — она проиграла. А логово ведь всего в нескольких метрах от того места, где они с Мишей сидели. «Инкогнито» не глупые, они сразу смекнут, почему именно этот лес.
Пока бежали, Миша думал — почему не город? Почему не дом? Почему в этот лес — опять, опять, постоянно, зачем, они только хуже делают, если пытаются привести своих врагов к этой точке.
Да, скажут люди, совершенно нет в них никакой логики. Побежали, значит, в лес, как раз туда, где их могут легко поймать и убить, — или победить. Словно бы мяч загнали в собственные ворота — зачем?
Оправдание только одно: потому что мяч, блин, всё-таки дорог. Потому что больше бежать некуда.
Так ли некуда?
Миша предположил (хотя сам себе не поверил), что прибежал сюда, потому что был уверен, что здесь будет Лиза и остальные. Не будут же звери прятаться в городе, в самом деле.
Вдруг, Лиза вновь споткнулась, и чуть не разбила себе нос. Миша поднял её, бессильную, испуганную, растерянную, страшную — взглянул в её глаза грязно-зелёные.
— Ты всё равно не убежишь от них, Лиза! Готовься прыгать, или ложиться, я не знаю, — воскликнул Миша.
И мгновенно ощутил её удар на своей щеке.
— Я не сдамся! Они не должны найти логово. И нас не должны найти. Да даже если и найдут наш чёртов домик, они не смогут меня привлечь к ответственности, ведь не найдут меня, ха-ха!
Она хотела упасть на землю, закончить своё падение после того, как споткнулась, но Миша поймал её за руки.
— Ты должна уметь принимать ответственность. Ты вообще в курсе, в какую игру ввязалась?! Там — возле сердца леса — люди в масках, Лиз... люди с автоматами.
— Но я не могу! Ты же понимаешь, что это невозможно?
— Ты хочешь, чтобы я тебе обратное доказал? Никто и не просит тебя сдаваться! Признать поражение не равно сдаться, понимаешь? Ты проиграла в этом раунде, но ведь у тебя есть ещё один откат, достаточно лишь выжить! Так перестань сопротивляться, признай проигрыш и оставь борьбу до следующего раунда. Ты же живучая, Лиза, ты не должна сдаваться. Но проиграть... всё равно придётся.
Лиза умолкла. Выдернула руки из его ладоней, отшатнулась. А потом расплакалась, сжимая плечи пальцами — тоже неистово мяла, как простыню, как шёлк.
— Я виновата, — прохрипела, — о да, я виновата. Затеяла этот спор, чтобы повеселиться. Знаешь, люди в достатке с жиру бесятся — вот и я такая же. Скучно мне стало жить. Страшно никогда не было, а скучно — да. Решила, что буду квартиру своей сестры отвоёвывать. Она мне не родная, сводная. Яна её звали, она Зайцем была. Связалась с этим Стёпой, а он её кинул, квартиру на себя оформил, и она ко мне плакаться прибежала. Говорит, дескать, дай пожить в родительском доме, иначе больше негде. Ну, я, дура, согласилась. А она же жить нам всем не давала, ни мне, ни отцу, ни матери. Вела себя, как шваль, как будто не из богатой семьи дочка. Наркотики по углам прятала, шприцы тырила из аптечки регулярно, я даже не удивлена тому, почему Стёпа выгнал её. Только вот неправильно это было. Дом её, Янин. Ей купили родители его, но какого чёрта этот мерзавец переписал её на себя, для нас двоих осталось загадкой. А может, Яна знала, а мне признаться не захотела. Может, сама ему позволила, а потом решила сделать вид, будто не было такого! Я её ненавижу, Миша. Она тоже мразь — под стать Стёпке.
Лиза отвернулась, стала смотреть влево, куда-то мимо деревьев, мимо леса, мимо всего.
— Я тогда-то и решила эту игру глупую затеять. Пришла к Стёпе, говорю, мол, поиграть с тобой хочу, чтобы в случае победы Янкину честь вернуть, а при проигрыше — свою потерять. Что же, если бы он не был таким азартным, не было бы всего этого. В общем, мы начали играть, толком даже о правилах не зная. Они уже потом появились, когда мы с ним поняли, что шансы как-то уравнивать нужно. Я думала, что всё быстро выйдет, максимум, месяц, но игра эта полгода длится уже, и всё ей конца не видно.
— А с Яной что сталось? И с Ангелиной? — спросил Миша, а у самого сердце сжало от жалости.
— У Янки передоз случился, ха-ха. Золотой укол в себя всунула — и всё. То ли она замучилась уже жить так, как бомж, то ли с ума сошла от наркомании, не знаю. Я два дня ревела, когда узнала об этом. Но ревела не из-за смерти этой курицы. Я ревела из-за того, что игру продолжать придётся, а иначе... ты знаешь. А Ангелина просто сдалась. Когда её поймали, она выдала им всё, кроме местонахождения логова нашего. Ну, её немного поколотили и отпустили. Только сказали, что это первая пощада, остальных резать будут. Не знаю, насколько они были серьёзны тогда в своих намерениях, но сейчас намерения стали намного серьёзней. А Ангелина возвращаться не захотела, — видимо, что-то ей там сказали, как-то её задели, она ведь никогда пугливой не была. Сначала прощение просила за то, что предала нас, а потом сказала, что игры такие не для неё. И ушла. Я ещё долго не могла в себя прийти. Всё думала: неужели найдётся ещё кто-то, кто согласен будет играть на моей стороне? Винила себя в том, что Яна умерла, что Ангелину побили, чёрт, да я даже сейчас виню себя за то, что решилась на эту игру. Куда я полезла? Стёпе изначально доверять нельзя было. Поэтому, считай, во всём виновата я.
Миша ближе подошёл, за шею обнял, вновь к виску потянулся, но она его оттолкнула.
— Если ты думал, что мне хорошо жилось, то ты глубоко ошибался, Миша. Я знаю, тебе хотелось на моё место встать — мной пожить, но хорошо завидовать человеку, не зная, что и у него проблемы имеются.
— Лиза, — взял её руку в свои ладони, — повесь на меня свою вину, пожалуйста, повесь хотя бы за мою слабость, за мои страхи, за меня самого, ведь я сам — комок слабостей и его сердцевина.
Лиза не ответила ничего, — лишь телом к его телу прижалась, спряталась в полах его куртки, руки за спиной сомкнула — и замерла. Долго мерла, очень долго.
Тогда и выстрелов слышно не было, и ветер не колыхал деревья, и птицы не пели. Грачи не кричали, вороны не кричали. Всё безмолвно, всё обмерло.
Миша глаза прикрыл — всего на секундочку, лишь затем, чтобы вспомнить.
С чего же всё начиналось?