глава 13
Если мотнуть Мишу от того состояния, в котором он пребывает сейчас, и оттащить к тому состоянию, когда он впервые понял, что Женя и Ника не просто так друг с другом практически не разговаривают, то можно обнаружить причину такого их решения.
Пару дней назад, когда Миша уже более-менее обжился, но Паши её и в помине не было, они все вместе гуляли по улице Ленина, изредка обращая внимание на проходящих мимо людей, на зазывающие своими красочными вывесками кафе, рестораны, магазины, лавки. К тому времени уже достаточно похолодало и Лиза, снявшая перед прогулкой маску, зябла от холода. Ника и Женя держались отстранённо, но от кого именно — от Мишки с Лизой или друг от друга — ещё предстояло выяснить. Миша сам за собой холода не чувствовал, чувствовал только какую-то щемящую тоску в области груди, которая расплывалась по всем его органам и не давала вздохнуть, чтобы не обжечься.
Ему хотелось поддержать Лизу, но у него не было ничего, что могло бы согреть её. До этого он купил ей стаканчик кофе, который она выпила судорожно, будто боялась, что он остынет раньше, чем она согреется. Ненадолго это помогло. Только потом её тело — маленькое, хрупкое тело — вновь начало мёрзнуть. Лиза стоически терпела их прогулку, во время которой они практически не разговаривали, лишь Ника бросала какие-то фразочки в воздух. По их компании можно понять, что все они друг другу, несмотря на общее дело, люди совершенно чужие. По крайней мере, Миша так думал до окончания этой самой прогулки.
Ему было невдомёк, что их молчание — не невозможность найти общий язык, а лишь безмолвное соглашение друг с другом — абсолютное понимание, которое не через слова происходит.
Через прикосновения. Через взгляды. Через жесты.
Миша не спрашивал, куда они идут, потому что знал, что так надо. Они идут туда, где им будет хорошо. Тепло, возможно. Даже, если они не смогут тогда поговорить, они попытаются, по крайней мере, друг друга понять.
Кафе «Umbrella» — словно чёрное пятно на яркой улице, где преобладает жёлтый, по большей части бледный, но и не только он. Миша считал эту улицу самой безопасной и самой спокойной, хотя гулять вдоль её разномастных домиков надоело уже давно.
Всмотрелся вперёд, а там всё было таким обычным, таким привычным, таким орловским. Конечно, Миша не ждал кардинальных изменений от этого города, но эти пейзажи стали слишком привычны.
Ника шепнула что-то Лизе, та хихикнула, и Миша понял, что всё-таки они ещё не потеряли нить с чем-то живым, человеческим.
Взглянул направо, а там вновь желтизна, жёлтая, но не насыщенная, скорее выцветшая, пренеприятная. Там арка, выкрашенная в бледно-розовый цвет; на той арке небрежно нарисован портрет Андреева, того самого, который «Кусаку» написал, ну, «Ангелочка» ещё, последний рассказ и самого Мишку напоминает, хотя бы потому, что он тоже нуждается в любви. Его родители, Сашкины, Мишкины, все они — пустые, хоть и жалкие. Им действительно требуется помощь, но не такая, какую оказывают в клиниках, а другая. Помощь под названием «Внимание».
Справа от портрета, на другой стороне арки написаны строчки о том самом городе, где Мишке довелось родиться. Мишка пригляделся к этим строчкам, и понял кое-что.
Его город слишком самолюбив. Его город гордится сам собой, точнее, достаёт последние крупицы того, чем ещё можно гордиться. Досконально, до самой последней, он выгребает эти сокровища размером с сахарные гранулы, чтобы потом рассыпать по всем улицам. Чтобы было, чем гордиться.
И гордится ведь чем-то старым, Тургеневым ли, Лесковым ли, Андреевым ли, а нового ничего предложить не может, время не то сейчас. Литературой прославляться сейчас глупо. Литература ведь изжила себя давным-давно, и даже литературная столица — о, Господи, словосочетание-то какое, — никого, кроме своих столетних литераторов, больше не признаёт. Не признает.
Рядом с аркой этой, если уж мы берёмся обозревать этот «памятник» до конца, находится паб. «У моста Эверест» — слишком поэтичное название для паба. Веет чем-то свежим, прохладным, по-настоящему охотничьим; что, в принципе, и получаешь в итоге. Веселее него только винотека «Отцы и дети» — опять же, дань Тургеневу.
Миша никогда такие заведения не посещал, но тайно рассматривал их, ибо уж очень они были заманчивые.
Лиза тоже рассматривала этот паб, может, её тоже привлекла арка, а может, она хоть где-то захотела погреться. Миша подхватил её за локоть, кивком показывая на ушедших далеко вперёд Женю с Никой. Они молчали, да и Лиза с Мишей не знали, что говорить. Понуро шли за ними, да рассматривали окрестности.
Справа Миша заметил похожую арку, только теперь тут не Андреев был, а Тургенев — и слова о любви.
«Только ею, только любовью, держится и движется жизнь».
Вдруг Лиза, не отдавая себе отчёта в том, что делает, тронула Мишу за руку, да так пылко, что у того стремительно поднялась температура. Он взглянул на неё, она всё также безмолвно смотрела прямо перед собой. Прямо на эту арку.
Миша повлёк её за собой, вдогонку за Женей и Никой, потому что те ступили на ровную дорогу и оказались на дороге более широкой — стали спускаться в сквер. Миша видел немного сутулую, но высокую спину Женьки, волосы видел, уже не рыжие, а тёмно-медные, под стать нынешнему освещению. На часах шесть-тридцать. Им пора по домам.
На улице стремительно темнело, хотя сейчас ещё что-то было видно, а что конкретно — оставалось лишь додумывать. Лица отпустила Мишину руку, видимо, достаточно напитавшись её теплом, её жаром. А Миша действительно готов был выкипеть весь до самого основания, иссохнуть, иссякнуть, испариться, исчезнуть, в конце концов.
В сквере деревья. Оно и неудивительно, ибо мир — деревья, ибо люди — деревья. Но здесь настоящие были. Уже пожелтевшие, жухлые, готовые рассыпаться в любой момент, да не только рассыпаться...
Сквер они решили пройти поперёк и выйти к ленинскому мосту, чтобы там, сжавшись, точно стая птиц, под большими арочными туннелями, в молчании прожигать остатки вечера. Женя и Ника остановились, потом Ника подхватила Лизу за руки и повела куда-то.
Женя взглянул на Мишу, и Миша, к своему удивлению, обнаружил в чужих глазах столько огненных искр, что на секунду испугался, не сам ли дьявол явился по его душу. Но Женя не мог быть дьяволом, даже если бы захотел.
Женя и за ангела бы не смог сойти, как следует.
Потом вынул из кармана что-то, что-то маленькое, с ладонь размером. Достал и поднёс Мише — на, любуйся. Это была кукла, кукла не простая, не та, которую Женя делает в бесчисленных количествах, кукла принимала Женины черты даже сквозь пелену сумерек. Тут и волосы его рыжие, теперь уже почти коричневые — от света. Нос вздёрнутый, та же сутулость проглядывается, — хотя, может, Миша сам себе это надумал.
Всё-таки сделал куклу. Самого себя. Всё-таки решился — всё-таки понял.
Миша взял в руки его творение и ощутил что-то новое. Понял, что неважно, что литература медленно гибнет в чертогах этого города, что помимо классики ничто больше не может завоевать эти улицы, эти мосты, театры, аллеи, скверы, памятники, — каждый клочок земли, каждую горсть, — всё оно уже неважно. Всё померкло на фоне того куска дерева, что Миша держал в своих руках, словно бы он — новая жизнь. Живая, новая, полюбовно рождённая, нас-то-я-ща-я.
Когда Ника с Лизой вернулись обратно к ним, солнце погрязло в молочных облаках, постепенно окрашивающихся в цвета тех арок и зданий, в цвет опалой листвы, только чистой, только яркой, только свежей.
Миша всё ещё держал в руках куклу, но потом всё же отдал её Жене, потом долго ещё смотрел на ладони. Не понимал как будто, что они только что тронули. К чему прикоснулись.
Забылась на пару мгновений эта обида на людей, в чьи головы уже нельзя было никакими упрёками и инструментами вбить классическую литературу, а что уж говорить о современной — которая роднее, всё-таки. Хотя бы по времени ближе.
Миша видел, как гибнет всё, по крайней мере, в его городе, в его литературной столице, людям уже не литература интересна, им лишь бы шмотки новые схватить, чтобы потом выбросить после n-ного количества носки — только ткань переводят попусту.
Голым ходить не круто, но делать из одежды культ в несколько раз ужасней.
Ничего не говорили. Да и нужно ли было? Лиза сидела отстранённо, молча разглядывала последние остатки людей, питалась их безмолвным присутствием, их, может быть, потайными надеждами, страхами, отчаяние их глотала — как торт.
Миша наблюдал за Лизой и питался от неё. Она обладала какой-то сверхъестественной способностью передавать свою энергию другому. Делала ли она это по собственной воле или по умолчанию, Миша не знал. Сегодня он особенно сильно погрузился в город, в котором живёт, прочувствовал, так сказать, его гнильцо, но по-прежнему не отступился от него. Верит, надеется, ждёт, что город этот — п-ц — изменится, изменит весь остальной мир. Не всё же одними классиками питаться.
Тот вечер, глубокий, тяжкий, Мише запомнился не только поэтому.
Время восемь-тридцать пять. Медленно бредут обратно. Лиза хотела бы пройти к Орлику, чтобы там посмотреть на переливы воды в полумраке, но Ника и Женя заторопились домой, а потому Лиза не стала упрашивать. Хотела пойти с ними, но Миша всё-таки предложил ей остаться — раз уж хочет.
Вот и разъединились. Понимание от этой потери, к счастью, прервано не было, поэтому Миша мог по-прежнему молчать и рассматривать каждую часть тела Лизы. Он и не думал никогда, что девушка может быть такой красивой, особенно в сумерках. Особенно в самые холодные вечера осени.
Он хотел бы её поцеловать, они ведь так близко сидят, но не смел. Вспоминал периодически слова эти глупые — про любовь. Выдраны у Тургенева из контекста, и приняты за истину в последней инстанции, за закон — нерушимый.
И так приятно стало в области груди, когда вспоминал, как её рука его руку схватила, сжала судорожно, словно испугалась чего. Любви испугалась, что ли?
А Нике Женька нравится. По ней видно — из неё это вылезает, хотя она и пытается затолкать это обратно, не выходит. Женьке Ника тоже симпатична, странно, что они спелись. Женя, конечно, мастер делать кукол, он вообще парень не чопорный, до безумия простой, но что-то в нём простых девушек всё равно должно отталкивать. Его сутулость? Его рыжие непослушно торчащие волосы? Может, его голос, его слова, его лицо и так далее, — что-то ведь всё это время отталкивало?
А Нику устроило. Ещё одно доказательство, что не бывает людей плохих, не бывает ужасных — даже такого кто-то да полюбит.
Миша уже сам любил этого взбалмошного, простого паренька, который даже не заботится о том, что делает, — просто делает. И всё.
Вдруг очнулся, когда понял, что Лиза смотрит на него, буквально прожигает взглядом. За этот вечер она была настолько немногословна, что Миша почти позабыл её голос. Хотел свой подать, но кто-то словно перерезал ему язык, связал голосовые связки, чтобы молчал. Скрывался. Таил.
Она потянулась к Мише рукой, и тот обмер, как завороженный. Её пальцы, холодные-холодные-холодные, едва коснувшись горячей кожи Миши, скользнули к уголку губ, где была недавняя отцовская метка. Это движение привело их обоих в шок, напустило по всему телу мурашек. Миша прикрыл веки, хотя и не мог позволить себе разрывать зрительный контакт с этой девушкой. Из-под опущенных ресниц наблюдал, как она смотрит на его раны, которые Мишкин отец непременно старался оставить на лице, чтобы, наверное, показать всем, как часто Миша дерётся.
Для Лизы не хотелось скрываться. Что-то в ней было завораживающее. То, чему хотелось открываться, слой за слоем, часть за частью. Но она не принимала эту открытость, видимо, потому что сама привыкла таиться. Миша безмолвно, как и всё, что сейчас было вокруг них, пообещал себе, что раскроет Лизу. Хотя бы немного приоткроет завесу её тайны, которую она таит под своим каменным молчанием. И маской кролика.
Её холодные пальцы уменьшали боль, которую причиняли раны — особенно возле губ и на скуле. Миша, по-прежнему не произнося ни слова, взял её руку своей и несильно сжал, словно бы не совсем одобрял её исследования его кожи. Лиза вновь застыла, теперь она прикрыла глаза и стала ждать. Именно ждать, а не действовать, ибо руку свою она не вырывала — покорно позволяла Мише трогать её, сжимать и согревать.
Миша подался вперёд, всё так же придерживая её ладонь, которая теперь была чуть тёплой. Он знал, что Лиза наблюдает за ним точно так же, как это делал пару минут назад он. И Миша, сопротивляясь своей же логике (и чьей-то ещё) приблизился к губам Лизы. Она не отпрянула, но точно вздрогнула, потом сжала свою перехваченную руку, с такой силой сжала, что могла бы переломать все Мишины пальцы. Второй рукой он взял её лицо, которое, кажется, начинало понимать, что с ним сейчас делают, а потому начало отстраняться.
Миша надеялся, что поцеловав Лизу всего один раз, ему больше никогда не захочется этого делать. Это как получить желаемое, от которого ты потом отшатываешься, как от проказы. Но что-то тут пошло не так — программа сбилась, потерялась настройка, выскочил сбой. Ожидаемой химии между ними не случилось, но случилось кое-что ещё — Миша не мог разобрать, что, а Лиза, внезапно испугавшись, начала сопротивляться.
Поцелуй продолжался недолго, да и поцелуй ли это был, а не простое соприкосновение губ? Миша хотел продолжения, но Лиза внезапно высвободила свою руку из его пальцев. Высвободила и лицо, заключённое в оковы его руки, которая теперь застыла в невесомости — словно подпирала мост.
Нет. Нет. Давай посмотрим.
Вода действительно переливалась под светом фонарей, которые ещё с ленинского моста доносились до них, таких одиноких. На той стороне реки сновали люди, часто — парами, немного реже — семьями. Совсем редко поодиночке.
Вдруг Лиза встала, взглянула на Мишу сурово — как она любит — и пошла по направлению к улице 7 Ноября, к Тургеневскому мосту. Мише она не сказала ничего, когда он пошёл её провожать, отвергла это предложение, уверив его, что сама дойдёт. Справится.
А если убьют — значит, так надо.
Сама же в эти слова не верила. Видел Мишка, что она боялась того, что говорит. Она его самого боялась. Непонятно, чем Миша мог её испугать, только если тем, что он — Лиса, а она — Кролик. Такое соитие было бы губительным для них обоих. Её страх непонятно чего позабавил Мишу, но одновременно с этим и испугал немного. Доиграется ведь.
Так и смотрели друг на друга ещё несколько секунд. Она — с испугом, а Миша — с голодом.
Действительно, боится его. Его и того, что говорит. Правда, тут уже предстояло решить, чего же она боится сильнее — Мишу или одиночества.
Потом она его уверила с присущей ей холодностью, что дойдёт, не заблудится и не потеряется. Останется живой, потому что её время ещё не пришло.
Миша хотел ей напомнить, что по городу, вообще-то, ходят чудовища. Вот только кто они, — если не мы сами?
Миша же пошёл обратно через сквер артиллеристов, потом ступил на улицу Ленина, прошёлся задумчиво до судебного участка, потом застыл, обдумывая участь литературы в этом городе. Нет, к Ленке стоит всё же вернуться. Ленка — будущее этого мира, если можно себе позволить такую формулировку. И Миша позволит. Я ему позволю.
Когда дошёл до арок, которые, как ему показалось, отражали друг друга как зеркала, — увидел знакомые силуэты. Они по странной случайности его не заметили, может, потому что мимо ещё ходили люди, какие-то никчёмные остатки. Фонари освещали их лица — лица Ники и Жени.
Не ушли домой, значит. Стояли здесь зачем-то...
Миша заметил, что у Ники в руке что-то есть и рискнул предположить, что это сам Женька. Его кукла, точнее.
Сам Миша спрятался за противоположной аркой, за аркой Андреева, в которой что-то про Орёл начеркано.
Ника молчала, Женя ей вторил. Они стояли друг напротив друга, будто две статуи с одинаковыми лицами — лицами стыда и возбуждения. Миша смотрел на то, как свет фонарей плавно сглаживал все острые их черты, — забылась Женина сутулость, забылась крупная фигура Ники. Оба они будто уменьшились, стали крохами — влекомыми друг к другу.
Вдруг, Ника его поцеловала. Точнее, это не было чем-то неожиданным, наверное, потому что Миша давно заметил их духовную близость. Но сейчас близость стала не просто духовной, а по-настоящему телесной, физической. Она, эта близость, буквально съедала их обоих, они тоже пытались съесть друг друга. Волк и Сова. Как забавно.
Женя завёл Нику за арку, прямо за арку Тургенева, и видимость сразу же стала практически нулевая. Миша, чтобы не быть пойманным, обогнул улицу и затаился за деревом, скрытый в тенях. Немного света всё же падало на два подвижных тела за аркой, ибо там было что-то типа окошек, которые вырезали непонятно почему непонятно где.
Почему Миша смотрел на них, он понятия не имел. Просто вдруг решил проследить за делишками своих безмолвных друзей, которые — даже непонятно, а оттого и страшно — и не друзья, кажется, вовсе.
И Лизу не проводил. Пытался, конечно, да только она сама отказалась, уверила, что сама дойдёт. Дойдёт и справится. Миша ей поверил, конечно же. А стоило ли?
Миша прислонился к противоположной стене, прямо возле бара с романтичным названием. Но то, что происходило напротив, было, конечно, в несколько раз интересней. Миша мало что видел, но бледный фонарный свет едва-едва доносился до внутренней стенки арки.
Нику Женя прижал к стене, зарылся пальцами в её волосы, тёмные. Его собственные волосы теперь были почти чёрные, словно он мгновенно сменил окраску. Целовал нежно, но настойчиво. За всё время этих лобзаний он ни разу ничего не сказал, Ника тоже. Оба молчали, продолжая взращивать пальцами, губами, кожей — прикосновениями — безмолвное понимание.
Людей не было, словно стрелка часов перевалила за час ночи, словно бы комендантский час сейчас в самом разгаре. И только они втроём — любовники да наблюдатель.
Миша съехал по стене на плиты и, поджав колени к груди, уложил на них руку.
Час назад они с Лизой рассматривали воду, то, как она мерцала под блеском фонарей. Это было зрелище завораживающее, полностью поглощающее всё внимание Лизы, да вот только Миша на воду почти не глядел.
На улице было прохладно. Прохладно не до степени обморожения, но для человека в лёгкой толстовке — определённо.
Этим двоим холодно не было, этого пусть видно и не было, но тягучий жар от двух напряжённых тел неумолимо распространялся по всей улице. Миша даже греться начал под действием этого жара, а может, просто сам напрягся.
Почему-то Миша был уверен, что продолжения у этого соития не будет. Не на улице же. Не осенью же. Не в такое раннее время — же. Надеялся, по крайней мере, в это. Дожидаться продолжение банкета он не собирался.
Не собирался, да только всё равно дождался — Женя вдруг подсадил Нику, а та скрестила ноги на его пояснице. Оттянула рукой за волосы, чтобы он взгляд на ней свой остановил — чтобы видел её лицо в умирающем дне.
Ничего слышно не было, ни вздохов, ни стонов, ни шёпота, ни слов — коротких, длинных, предложений не было, звуков не было вовсе. Безмолвно.
Ночь, улица, фонарь, аптека. Её Миша заметил лишь после, когда уходить собрался. А до этого его взгляд был прикован к этой странной паре, которая на людях не выражала абсолютно никакой симпатии друг к другу, но ночью, едва зажгутся фонари, с них словно спадала пелена.
Интересно, а Лиза в курсе их отношений? Вряд ли бы они показывали ей больше, чем Мише. О том, что у них химия, можно было догадаться только по взглядам, которые они периодически бросали друг на друга, но даже в этих взглядах было столько сдержки, словно они оба дали обет безбрачия Богу.
И тут такое. Вырвалось.
Жуткая страсть.
Миша был так заворожен их ритмом и сильными, немного рваными движениями, что лишь в последний момент услышал шаркающие шаги. Несмотря на то, что медленно наступала ночь, а люди странным образом совсем испарились, этот человек, как и Миша, прекрасно понимал возможности этого самого времени. Это был мужчина в летах, со ссохшимся лицом, но ещё бойкий, живой.
Он шёл со стороны ленинского моста наверх по улице, чтобы, может быть, покурить за углом. Или домой торопился. На автобус.
Прошёл мимо арки, точнее, проплёлся. Ничего не заметил, никого не услышал. Действительно не дышали, или мужчине не до них совершенно? В любом случае, Мишкины друзья его, этого мужчину, тоже не заметили. Миша собирался уходить, чтобы не нарушать интим этой пары, но то, как Ника вдруг засмеялась, пригвоздило Мишу к земле.
Её смех нельзя было назвать зловещим или пугающим, смешным он тоже не был. Нет, не вынужденный. Это был искренний смех, вызванный, вероятно, лёгкой щекоткой или ещё каким-нибудь приятным прикосновением. И этот смех являлся единственным звуком, помимо звука тишины, который Мише довелось услышать.
Будучи всё также подсаженной, Ника положила свои руки на пояс и стала агрессивно его стягивать.
В голове Миши до сих пор звучал её переливчатый смех, который он, кажется, никогда у неё и не слышал. Ника вообще была для Миши мутным персонажем. Она много молчала, как Лиза, но иногда на неё находило такое острое словесное недержание, что она за полминуты вываливала тонну информации, которую всё это время, видимо, копила.
Миша знал, что у неё благополучная семья, но мама испытывает слабость не столько к своему мужу, сколько к коллеге по работе — Асе. Самостоятельное ли это имя, либо же сокращение, ни Ника, ни тем более Миша не знали. А мама Ники всё же испытывала влечение к Асе, а Ника об этом знала, — и это пугало их обеих.
Пару раз Ника обмолвилась, что каждое лето к ним приезжают её докучливые братья, поэтому она сбегает от их никчёмного внимания к своей тёте Анжеле.
Женя вновь вжал Нику в стену, чтобы не упала, держась за него одними только ногами, а сам начал колдовать над своими джинсами. Миша сам позабыл, что он и где. Его не мучила совесть (сейчас) и не гложил стыд, но что-то похожее закрадывалось в задней части мозга, правда, слишком маленькое и слабое, чтобы забить тревогу.
Наутро, быть может, Миша и будет страдать от того, что подсмотрел за ними, подсмотрел намеренно, но сейчас он напрочь позабыл обо всём.
Ника была в платье, и это существенно облегчало задачу Жени, как бы похабно это ни звучало. Вновь подсадив её, Женя прильнул к её груди, позволил себе вдохнуть запах её духов и порошка, которым она тщательно выстирала своё платье.
Порыв был быстрый, как поры ветра, сдёргивающий кепку с головы, или зонт из рук. Ника обхватила шею куклодела и прижалась к его груди всем своим телом. Положила голову на плечо, потом повернула её — Миша решил, что в его сторону. Испугался было, но потом распознал, что она уткнулась в Женькину шею.
Напряглись потом оба. Женя так сильно вжимал её тело в стену, что Ника, наверное, с нею уже слилась, а сам Женя, похоже, трахается со стенкой.
Ника, чтобы не так больно было, впилась пальцами в его спину, нашла его губы своими и принялась целовать, целовать, целовать, до одури, до безумия. Пока самой дурно не стало, пока не задохнулась от собственных чувств, которые как порыв — молниеносны, резки и сильны.
Их соитие можно было бы назвать не столько любовным, сколько страстным, почти что вынужденным. Почему на улице? Почему под этой аркой, что так лживо — а может ли Тургенев (л)живо? — говорит о любви? Это очень символично, но настолько ли эстетично, настолько ли правильно, а?
Миша трёт руки, потому что они озябли, потому что всё его тело озябло — зачерствело. А Ника с Женей согрелись, ох, как согрелись...
Их движения стали медленными, плавными, но стонов слышно по-прежнему не было: Миша был слишком далеко. Теперь они двигались неторопливо, может, входили во вкус. Или просто уже добились того, чего хотели. В последнее верилось с трудом, а потом вообще опроверглось — Женя ускорился, а Ника всё ещё пыталась высосать из него всю слюну.
Просто ты не опытна,
Туман брось,
Вдоль стены накрошен ice,
Goodbye злость.
Миша поднялся, не в силах больше наблюдать за этим безмолвным сношением, свидетелем которого он стал — намеренно.
По стене, минуя арку с Андреевым, крался, то утопая в тени, то выныривая на свет. Думал всё о том, что видел, размышлял над природной этого явления. Страсть это или любовь? Если страсть, то это многое объясняло. Но всё равно, это не объясняло тех взглядов, которые они попеременно кидали друг на друга. Так глядит не страсть, так глядит... что?
Мише показалось, что он оглох, настолько было тихо вокруг. Возможно, действительно оглох — машины же должны шуметь вдали. Люди должны говорить — люди должны петь, смотреть, двигаться, издавать звуки разного калибра, они не должны молчать. Они не должны.
Никому ничего не должны.
Миша точно оглох — он не слышит даже собственных шагов, хотя они так близко, достаточно лишь подошвой кроссовка по камешкам проехаться — и будет приятный ушам шорох, означающий, что ты всё ещё жив.
Что ты ещё не умер.
То, что произошло между Никой и Женей, как-то выветрилось из головы молниеносно, вернулось лишь позже, когда он ложился спать. Встало тогда перед ним яркой картинкой, что пришлось вновь начать думать о Лене, о Лизе, чтобы это наваждение — фу, мерзкое, — скрылось.
Даже если Лиза и знала о любовной интрижке своих друзей, то Миша это ещё и видел. Видел вдали, ибо рассматривал другую сторону арки, но всё же. Видел.
На секунду подумал, а мог бы он когда-нибудь сам испытать такую страсть? Или любовь?
Все карты на руках,
Жаль, что я не ангел...
Мог бы, наверное. Но стоило бы попробовать.
Миша вышел к проезжей части, а там и ветер подул. Остудил горящую голову, а руки лишь сильнее озябли, руки-неруки теперь у Миши, неметь даже начали.
Осталось дойти до дома. Пробраться через ворох одежды в гостиную, окинуть взглядом дремлющего отца, поймать глазами маму, а потом стремглав — в комнату. Зарыться в одеяле и начать думать-думать-думать, постепенно погружаясь в глубокий, тяжёлый сон...
Миша вдохнул ночной воздух полной грудью. Осмотрел мир вокруг себя — мир, полный движения, ритма, экспрессии... короче, всего.
Здесь, в Орле, кипела жизнь. И жизнь эта была по-настоящему безмолвной.