глава 14
Миша переносится в другое воспоминание. Вот оно, эфемерное, неяркое, призрачно-белое. Оно, как патока, как раскалённая карамель — окутывает липким коконом, греет изнутри. Миша никогда не забывает такие воспоминания, ибо, к несчастью, они имеют свойство повторяться.
Такое уже было однажды, когда Миша вынужден был сдавать очередной пробный экзамен. Он шёл мимо аптеки, беспечно скинув портфель на одно плечо. Вроде бы, никому до него не было дела, вот только это «вроде бы» — просто видение.
Миша шёл, и Мише было всё равно на прохожих. Сзади его начал кто-то догонять, Миша решил, что этот человек просто очень сильно куда-то спешит. Ну, ничего, видимо опаздывает.
Потом Мишкин портфель подхватили и так же быстро унесли, не успел он и опомниться. Стоял посреди дороги, скрытый со всех сторон густым туманом и не понимал, что сейчас произошло. Кто-то шёл и по инерции — по инерции ли? — подхватил его портфель.
Тогда было такое же раннее утро, туманное, влажное, холодное, лишь с тем отличием, что Мишу обманули, а не он себя сам. И потом этот туман ещё долго стоял у него перед глазами своим призрачным безразличием, практически неразборчивым для других.
Миша смотрит свои воспоминания, как фотоальбом: пару страниц влево, и вот, они уже в парке. Парк тогда был в тумане. Парк был опустошён, вывернут, забыт.
Кому придёт в голову идти в парк осенью, в туман и в будни? Миша в школу не пошёл, он вообще-то там уже несколько дней не появлялся. Всё лишь думал о своих «геддонах».
Паша, уже в маске ястреба, сел на карусель и лёгким взмахом руки пригласил Нику сесть. Та садится напротив, смотрит на Лизу и Женю, но те делают вид, будто заняты созерцанием белесого тумана.
Ника-Ника, на кого же ты покинула нас? — вопрошают глаза Жени. Да, его горящие глаза выжгли в маске дыры, проткнули насквозь туман, уставились прямо на лицо девушки, на лицо предательницы.
Ах, Ника, Ника! Где ангел-хранитель твой? Где — твоя невинность?
Миша ничем не занят, он смотрит на Пашу и не понимает, почему тот так отличается от них всех. Вроде бы обычный парень, волосы цвета шоколада, глаза бледно-серые, даже светлее Мишиных. Они с Никой принялись отталкиваться от колеса и крутиться. Лиза подозвала Женю за собой, и они вдвоём скрылись в тумане. Куда они пошли?
Надо же, и ни слова не сказали им, как будто надеялись, что их не заметят.
Миша кинулся было за ними, но, услышав резкий смех Ники, замер. Её длинные пшеничные волосы развевались над землёй и парили, как перья. Именно тогда, в тот момент, она показалась Мише красивой. Одной из самых красивых девушек.
Ей бы волосы покороче, — сказал Мише его «кто-то». — И посветлее. Её лицу бы подошла такая причёска.
Паша сегодня ярко контрастировал с туманом. Он был облачён во всё чёрное, чернильно-синее и тёмно-серое. А вот Ника была похожа на ангела с её светлыми парящими волосами и белой мягкой курткой.
— Миша? — воскликнула Ника, переставая отталкиваться от колеса.
— Я уже ухожу, — проговорил он, отступая.
Вновь закралось ощущение, что он подглядывает, — только на этот раз его заметили. Было странно оставлять Нику с Пашей, хотя какой-то частью мозга Миша понимал, что ничего такого между ними нет, Женя вон, вообще не беспокоится. Да и стоило бы?
Где он, кстати? Куда же подевались они с Лизой? Они утонули в тумане, затерялись меж сосен, а теперь прячутся.
В беседке, например.
Миша обнаружил деревянное здание, выкрашенное зелёной облупившейся краской, давно забытое, исцарапанное столетними надписями имён. С продавленной лавочкой, с полусгнившим полом, с угловатой крышей, увитой паутиной, это строение представляло верх потерянности. Такое же, как и эти дети.
Грязные, мёртвые дети.
И Женя с Лизой действительно сидели там. Угрюмые, нелепые в этих масках, но немного устрашающие.
Теперь Миша не верил, что когда-то считал их странными. Теперь они выглядели потерянными, немного жалкими, но не страшными, нет. Они выглядели так, словно их жизнь нехило помотала, причём каждого из них по нескольку раз.
— Что вы тут торчите? — спросил Миша, присаживаясь на влажную лавочку подле Жени.
Тот позволил себе немного расслабиться и выдал:
— Здесь они.
— Вы о ком?
— «Инкогнито», Миша. Я же тебе говорила.
Миша поймал взгляд Лизы и долго его не отпускал, словно именно он был нужен ему больше жизни. Сегодня она смотрела на него по-особенному: там, в глубинах её глаз, холодность уступала место симпатии.
«Я и сам знал», — подумал Миша с досадой.
Ему стало не по себе. Если эти черти здесь, если они готовы пойти искать их — малочисленную стайку отброшенных на второй план чудиков — стало быть, они серьёзны в своих намерениях.
— А почему Нику с Пашей не позвали? Хотите, я позову? — спросил Миша.
И вновь поймал. Женя, кажется, ничего доселе не замечал, но то, как Миша каждый раз пытался словить Лизин взгляд, явно его настораживал. Он, Женя, пытался втиснуться среди них.
Пытался, да только был отброшен, как деталь ненужная, как третий лишний.
— Они — приманка, — произнесла Лиза сдавленно.
Казалось, ей тяжело выносить эту ситуацию. Миша — он помнил — видел в её лице безысходность и апатию, которая, быть может, растрогала бы любого, кто взглянул бы на неё. Мишу вот растрогала.
Из глубин его души что-то выдернула, рядом с собой положила, приголубила и вновь — по локоть в плоть.
— В смысле? Хочешь сказать, что Ника и Паша сейчас под прямыми взглядами «Инкогнито» и они совершенно не в курсе об этом?!
— В том-то и дело, Миша: они в курсе, — сказал Женя. — И они абсолютно не боятся. Мне кажется, мы сдаём позиции.
— Нам пора перестать бояться, — произнесла Лиза.
Миша заметил, как Лиза избегает смотреть кому-либо в глаза, как голову к коленям прижимает, — ниже, ниже, ниже.
Женька тоже понял, что Лиза скрывает что-то, да только он, как и Миша, верить в это не хочет.
— Но почему я тогда ничего об этом не знал? — воскликнул Миша.
— Но ты же пришёл в беседку, — пробормотала Лиза, — я думала, ты знаешь, что происходит.
— Нет!
— Прости. Я должна была и тебя предупредить, — сказала Лиза.
Миша едва поверил её раскаянию, но вдруг заметил лукавую улыбку. Её задор был ему совершенно непонятен.
Он какой-то лживый, лицемерный, гадкий, абсолютно параллельный их ситуации. Лиза, казалось, забавлялась. Словно вся эта ситуация не представляла никакой опасности, словно бы все играли в войнушку.
Миша никогда не понимал её правил.
— Пойду, проверю их, — произнёс Женя и выскочил на выход.
Миша видел, как Логунов скрывается в тумане.
Миша никогда бы не смог поверить в то, что Лизе на всех них глубоко наплевать. Она хотя бы пытается как-то выправить ситуацию, хотя бы внешне. Правда, план её до конца не ясен. Правда, взглядом она больше встречаться не хочет, видимо, думает, что Миша её тогда с поличным поймает. А Мише не хочется её ловить, хочется просто верить ей и всё.
— Должна была предупредить, — проговорил Миша с обидой.
В его голове всё никак не укладывалось, как так вышло, что все в курсе о засаде и приманке, а он нет. Вдруг, Лиза врёт — про него или про Нику с Пашей?
И вновь хочется верить, а верить, увы, не в кого.
И Миша вновь вспоминает ту ситуацию с портфелем.
— Да, я же извинилась, — сказала Лиза.
Миша вновь обратил свой взгляд на туман. В нескольких метрах проклёвывались слабые очертания их друзей, чёрная курточка Паши, рыжие волосы Жени. Ника, видимо, сливалась с белизной в воздухе.
— Зачем мы нужны этим «Инкогнито»? — спросил Миша.
В его голове уже как-то само собой сложилась мысль, что о его связи с «Инкогнито» лучше молчать.
Молчание чаще всего ценнее слов, хоть они и весят довольно много. Лиза — по ней видно — знает цену и словам и молчанию, ибо рта не открывает да голоса не подаёт. Молчит, дразнит своим видом, намеренно-неряшливым, её лицо — сцена, а Миша — зрительный зал.
Лиза сидела неподвижно — Миша это точно помнит — вбирала в себя этот влажный воздух, этот тяжёлый запах осени, ранней (поздней), но безрадостной. Миша также помнит, как она смотрела на него, — в очередной раз с неприязнью.
Самоубийца, — слышится в отдалённых закоулках сознания, — сдайся да покайся, отдайся Дьяволу, оставь свою Мать, иди ко мне, я опутаю тебя этой проклятой золотой нитью.
Между ними, он помнит, была лава. Лава разлитая, лава огненная, лава, которую преодолеть можно в один лишь прыжок, — стоит только прыгнуть. Лиза тоже как лава, красная и горячая. Температура у неё, что ли, высокая? Вон как горит её лоб, её лицо — одно сплошное пламя.
Миша инстинктивно потянулся к её лбу, пальцами его коснулся — холодными — и замер. Лиза посмотрела на него, как на дурака. То ли удивлена, то ли обескуражена, то ли вообще раздражена, не понятно. И только глазки, как камни, смотрят, прожигают.
— Что ты делаешь, — спросила, не моргая, — Миша?
Миша подтянул руку к себе, прижал к груди, словно ту могли отобрать у него. Лиза всё смотрела, как статуя всё той же Пьеты, непонимающая, немая.
Нет, не обожгло. Лоб её был в порядке, не полыхал и не горел. Тогда что же это за иллюзия была? Неужели привиделось ему?
— Я не самоубийца, Лиза. И не надо на меня смотреть так, словно я Родину продал, — сказал Миша тихо.
И ни капельки-то она не поменялась. Всё тот же взгляд холодный, всё та же проповедь...
Как и у Даши.
— Я знаю, что ты не самоубийца, — буркнула она. — Ты же клятву принёс, что не будешь такими вещами заниматься. Или ты?..
— О, нет!
Поймав её взгляд в очередной раз, он не видит в ней больше врага — но и друга больше не видит. Она что-то среднее.
Взгляд вновь дружелюбный, полуулыбка на лице, словно бы она теперь точно уверена в Мишиной чистоте.
А Миша, в который раз вспоминая тот обидный эпизод с портфелем, понял, что это не его сейчас за нос-то водят, а он
себя.
— Нет, стой, — Миша вздрогнул, попятился к выходу, — ты не собиралась мне говорить.
— Что, прости?
— Ты не собиралась говорить мне, что Паша и Ника — приманка. Ты вообще не хотела говорить, что они приманка, потому что я тоже. Я тоже приманка!
— Мы все, Миша.
Лиза встала, сделала пару шагов навстречу, но вдруг попятилась, точно не рискнула приближаться больше. Кролик боится. Всё-таки боится. Кролик и должен лис бояться, нет разве?
Мы все приманка, оказывается. Неужели она так уверена, что «Инкогнито» клюнет на эту приманку?
— И чего же ты хотела добиться этим? — спросил Миша с надрывом.
В голове мелькнуло что-то о том, как хорошо звучит это слово. У него нет аналогов в других языках, ибо «надрыв» — это нечто большее, чем просто слово. Это что-то, что из души своей достать невозможно, никакими клешнями не выдернуть, никакими силами не вытянуть, это то, что глубоко в тебе сидит, в самом твоём основании. Береги это, как зеницу ока, даже если этого просто не существует.
Прежде, чем уйти, Миша ещё раз видит её гнусную, бессердечную улыбку.
***
Женька Логунов в панике. Он, сидя всё в той же облезлой карусели, держался за колесо крепко, очень крепко. Вокруг всё безмолвно и печально, они втроём — точно в молоке. Миша окутан молоком, Паша окутан, Женька тоже.
Миша помнит, что тогда костяшки его бледных пальцев — когда вцеплялись в колесо — были белы, как снег, и остры, как пики.
Напротив тогда сидел Паша. Лицо у него было серое, как пыль на белоснежных полках, как глаза Мишины. Ники нигде не было.
И сидели, главное, угрюмые. Точно чёрная кошка меж ними пробежала. Точно в воду опущенные сидели.
— Где она? — зашипел Женя, до отказа впиваясь в колесо пальцами.
Паша безмолвный, Паша — статуя мыслителя, икона «умиление». Паша виноват и Паша это понимает. И ведь подозрение на него сейчас пало, он же Нику последней видел. Умыкнули девку, а он прошляпил её.
Миша видел, что Женя не просто расстроен, он едва сдерживается от гнева. Вновь вспомнилась та сцена под аркой Тургенева, и в жар бросило. Судя по всему — их обоих.
Паша смотрел прямо перед собой, руки зажал в колени, чтоб не дрожали. Хотел что-то вымолвить, да не мог заставить себя. Сейчас на него были направлены четыре гневных глаза, но не оттого он молчал.
Любое его слово могло бы быть вывернуто наизнанку, как и он сам, — затем.
Он молчал бы бесконечно, но тяжкий груз ответственности за Нику вдруг перелёг с её хрупких плеч на его — очевидно, мужские — плечи.
Миша наблюдал за ними как призрак, вглядывался в каждую черту их лиц, пытался заглянуть к ним под маски, хотел всё-таки докопаться до истины, хотел предотвратить столкновение двух его нелюбимых понятий.
Взять бы бразды правления в свои ладони, повернуть бы их лодку носом на юг ли, на север ли, достичь бы полюсов и спасти бы мир. Хотелось всего, вот только делать ничегошеньки не получалось.
— Я не знаю, — подал, наконец, голос, — она отошла куда-то, сказала, что её затошнило.
— Может, вернётся ещё? — спросил Миша без особой надежды.
Женя даже не посмотрел на него. Но даже по его затылку видно было, что Мишка глупость сморозил.
— А Лиза где? — спросил хмуро Паша.
Зачем-то понадобилась ему Лиза. Как будто она могла его оправдать — глупость какая.
Миша замешкался, потому что уверен был, что она придёт. Прямо сейчас.
Сразу же.
— Была в беседке.
— Позови её, срочно!
Миша метнулся обратно, туда, откуда пришёл. Он уже видел очертания беседки, как вдруг обнаружил, что там кто-то уже есть. Мгновенно, как по щелчку, пригнулся, стал пробираться, согнувшись в три погибели, к полому домику.
Слышал голоса, но не слышал Лизу. Наверное, она и сейчас молчит, не выдаёт того, что у неё гости.
И гости эти незваные.
Миша привалился боком к стене беседки и прислушался к приглушённому голосу:
— Снимай маску, кролик.
Значит, Лиза всё-таки там. Сидит, наверное, и ждёт, когда её спасут. Скорее всего, — говорит сознание, — она сама себя может спасти, иначе бы кричала.
— Мы знаем, что нелегко сдаваться, но давай-ка ты не будешь юлить и сделаешь всё, что мы скажем.
«Мы». Стало быть, людей там больше одного. И все они пришли по их, звериную, душу. Миша до сих пор не мог понять, что этим людям нужно от них. Ясно было лишь то, что для них это всё как будто игра, потому что Паша и Женя до сих пор сидят на той несчастной карусели и выносят друг другу мозги. Нервы выкручивают своим молчанием удручённым.
А «Инкогнито» — что это за зверь такой? Кто есть они, если не дьяволы, призванные уничтожить «геддонов»? Звучит очень даже иронично...
И всё-таки, для них это всё игра. И действия у них какие-то заторможенные, словно спешить им некуда, да и оружия при себе нет — зачем оно? Напоминает всё это театральную постановку, где всё играет по-своему, и лишь Миша как запасной актёр, которого и ткнуть некуда, и выкинуть жалко.
Со времени, проведённого с «геддонами», Миша понял, как хорошо жить. Бывали в жизни этой, новой, и огорчения, и непонимание и даже ревность, но до сего момента Миша ни разу не думал о том, чтобы умереть.
Не был он самоубийцей, которые к цели этой идут намеренно, которые ни перед чем не остановятся; которые, всё-таки, добьются того, что Лизу выбесило тогда, — убьются с первого раза.
Миша не был самоубийцей, он слишком слаб для этого клейма. Миша, Мишка Тургин, был обычным среднестатистическим подростком, который молился богам во время страха, но который никогда в них не верил; который также кричал во время отчаяния, что хочет умереть, сейчас же, прямо тут, на месте.
«О, Боже, когда же всё это закончится?!».
«Я хочу умереть».
«Я сейчас умру, Господи».
Не умрёшь ты, Мишка, — говорит Мише «кто-то», — разве может умереть то, что мертво уже? У тебя вместо кожи кора древесная, под мышцами хвоя, кости твои теперь ветки голые, не иначе. Из Нави в Явь ты перешёл, ибо твердь леса — твоя твердь, Миша. Ты сосуд души, но душа твоя уже не человеческая, она приняла облики маски твоей — той, под которой ты прячешься. У тебя теперь два пути: или срастись с твердью, или вернуться к истокам. Выбирай, Миша, но помни, что сердце твоё есть теперь сердце не только человека, но и леса.
Миша, заблудившись в своих мыслях и воспоминаниях, вновь возвращается к эпизоду с беседкой. Тогда он тоже оцепенел, от холода, от страха, но голос Лизы вывел его из забытья:
— Маску я не сниму, ибо я даже перед своими зверями не снимаю её. А вы, дорогие мои гости, могли бы и снять, для приличия.
Так значит, они в масках? Но Лиза говорила, что «Инкогнито» не носят масок, ибо им это не нужно — их лиц всё равно никто не запомнит.
Миша всё-таки решает взглянуть на эту сцену и, приподнявшись, вскидывает голову.
На «Инкогнито» маски. Чёрные и белые, плоские, вырезанные из простого картона, прямо по форме головы и лица. Их лиц не видно даже сбоку, они, как и сказала Лиза однажды, абсолютно безлики.
Тысяча лиц, за которыми нет ни одного человека.
— И вообще, — продолжила Лиза, — зачем вы нацепили эти картонки на лицо? Всем и так понятно, что вы — злодеи.
— С чего ты вообще взяла, что мы — злодеи?
Лиза фальшиво засмеялась.
— С того, — сказала, — что вы обязательно проиграете. А злодеи всегда проигрывают.
Миша и сам бы посмеялся над её теорией, как смеялся однажды над её мнением по поводу самоубийц.
— Тебе всё смешно? — человек в белой маске наклонился чуть ниже. — Ты же в курсе, что мы всех твоих повязали?
— Но вы все здесь, в количестве пяти человек, — сказала Лиза надменно.
— У нас было пополнение, — сказал второй, в маске цвета ночи.
Лиза кинула на него полный желчи взгляд, и Миша с болью в груди понял, что на него Лиза смотрела совсем не так. «Она не злилась, — лихорадочно размышлял он, — она просто защищалась».
Ненависть выглядит не так. Кому, как не Мише, знать об этом. Ненависть выглядит скупо, она горчично-красная, как жёлчь, да и на вкус такая же. Ненависть в крови у всех людей, просто кто-то не может её испытывать так, как нужно.
Миша на этом деле собаку съел.
Ненавидеть и завидовать — как две сестры. Одна разжигает конфликт, а вторая его провоцирует. В Книге Мишиной как раз было несколько мыслей по поводу этих сестёр. Что-то о том, как ему надоело каждый раз выуживать из себя эту мерзкую пакость, как надоело всё время чувствовать эту желчь, перевариваться в ней, как же всё это надоело. Миша недоволен был этой записью, потому что она обнажала его чувства до предела.
Потому что провода оголяла, хотя до Лёши он бы никогда не посмел сделать это добровольно.
— У нас тоже пополнение, — сказала Лиза нарочито беспечно. — Мне-то что с того?
— Сдайся уже, кролик, — сказал человек в белой маске.
Вдруг, Лиза встала и жестами попросила их всех расступиться. Те почему-то послушались, и Лиза спокойно прошла к выходу. Миша отполз за угол и притаился. Странно, что они так спокойно пустили Лизу и даже не попытались её схватить.
Точно игра. Самая настоящая.
— У нас нет ни раций, ни телефонов, — сказала она, замерев неподалёку от входа в беседку, — поэтому связаться между собой и договориться мы — «Армагеддоны» — никак не сможем. Я вот, что предлагаю...
«Инкогнито» вышли на воздух вслед за ней, замерли позади, точно слуги, ожидающие приказа.
— Прежде, чем я сдамся, — Лиза обернулась на них, — поймайте нас. Всех до единого. И когда вы сделаете это, я сниму маску и сдамся вам, если угодно. Но от меня будет одно ограничение, которое стоило бы обозначить раньше: если наше логово выдаст кто-то из моих зверей, или кто-то, кто лишь притворяется моим зверем, вы не имеете права считать это своей победой, ясно?
Люди в масках помолчали, словно оценивали степень своего проигрыша.
— Ты только и умеешь, что обещания вить, — буркнул человек в белой маске и махнул рукой. — Ну что же, бегите, зверёныши.
Миша рассматривал стан Лизы, её аккуратные косы, руки в карманах, потом перевёл взгляд на лицо — кроличье. Смотрел на неё и не понимал, бежать ему или продолжать таиться. Её глаза болотные ничего ему об этом не говорили.
Миша вдруг понял, что Лиза смотрит не на них, не на этих безликих людей, а на него. На Мишу. Глаза её даже в тумане горели, как угли раскалённые.
«Лучами звезды была и погасла».
Неужели Лиза думает, что Миша — предатель? Да, Миша предатель, но какой-то недоделанный, немного бракованный словно. Предал их, «геддонов», но не до конца. Так почему она смотрит на него?
Этот взгляд — отчаянный, безнадёжный, до глубины души трогающий — был брошен в его сторону всего на секунду, но и этой секунды хватило, чтобы Миша понял: это не игра. Срочно нужно бежать, хоть куда-нибудь. Город большой и город их всех приютит. А потом он в лес побежит, да, непременно в лес.
В логово, в свою твердь.