двойное убийство
Мишка сидел возле кровати. Она была не очень мягкой, жёсткость впивалась ему в лопатки. Лиза примостилась рядом, видок у неё был потрёпанный — после резвой пробежки от «Инкогнито» они решили отсидеться в логове. Откуда здесь взялась кровать — точнее, койка, — Миша не знал, да и спрашивать не решился. Само как-то образовалось, а это не его ума дело.
Внезапно пришла в голову страшная мысль — признаться Лизе во всём. Сказать, что он ничтожество, что он малодушно хотел прибиться хоть к кому-нибудь, хотел отыскать животнолюдей, хотел быть причастным к чему-либо — и что слово «Инкогнито» ему знакомо как никогда хорошо.
Миша рот открыл — и закрыл. Мутная тьма, обволакивающая их маленькое помещение, давила на голосовые связки внутри рта, мешала произнести звук — приходилось проталкивать чистый беззвучный воздух обратно наружу, чтобы тьма оставалась во тьме, воздушный кисель не забивал поры и дыхательные пути, чтобы ничто не мешало нормальному функционированию человеческого организма. Мишиного организма.
Лиза чуть звучно дышала. Её одышка ещё не успела превратиться в ровное дыхание, поэтому она посвистывала носом и шипела ртом.
— Лиза, — произнёс Миша, взбаламучивая мутный кисель, — я хочу тебе кое-что сказать.
— Если бы хотел — давно бы уже сказал, — ответила она, делая небольшую паузу между синтагмами.
На это потребовался ровно один вдох и один выдох.
— Мне просто хочется, чтобы ты была готова, — проговорил Миша, глядя в пустоту перед собой.
Вот она — сидит прямо над ним. Спиной Миша чувствовал её заинтересованный взгляд. Интересно, что он сейчас ей скажет? Что хочет бросить эту глупую игру и уйти, может быть? Как тогда она отреагирует? Что скажет ему? Что, наверное, она не может его отпустить. Ты слишком много знаешь, Миша, ты слишком глубоко влез в это с нами, поэтому давай-ка ты оставишь в покое свои глупые попытки слиться.
Доведи дело до конца или сгинь.
Миша задрал голову, вывернул шею, чтобы посмотреть прямо в её кроличье лицо. Она посмотрела в ответ, взгляда не отвела — лишь в темноте слегка шевельнулись её руки. Полупрозрачный свет, льющийся из дверного проёма позади Лизы, подсвечивал её спину, из-за чего её тело превращалось в простой чёрный силуэт, кроличьи ушки слегка светились, а лицо сильнее тонуло во тьме.
— Ты помнишь нашу первую встречу? — спросил Миша, чувствуя, как маска лисы давит ему на нос.
— Когда ты кинулся под поезд? — спросила Лиза. — Нет, не помню.
— Врёшь. Во-первых, ты помнишь. Во-вторых, наша встреча была совсем не тогда. Я стоял возле железной дороги, мимо проезжал поезд — а тут вы вышли. Проводили поезд взглядом и ушли. Зачем, кстати?
— Было бы нечестно всё время прятаться от наших врагов. Нужно давать им фору, не правда ли? Вот мы и даём — мелькаем в окнах поездов, автобусов, забегаловок и кафешек. Так мы проверяем, кто на нас может донести.
Рука Лизы метнулась к её косам — что-то там за что-то зацепилось, поэтому пальцами пришлось волосы от зацепки отдирать. Вторая рука сжимала колено, которое так сильно напряглось, что готово было задрожать. Но Лизе было всё равно — она натянулась, как струна, натянула маску поплотнее, закрылась и выставила защиту. Попробуй разбей.
Выведи из равновесия.
— Что вы делаете с доносчиками? — спросил Миша.
— А что мы можем сделать? Они не являются членами нашей команды, поэтому наказать мы их не сможем.
Миша кивнул, словно бы понял логику. Она и правда здесь была, но какая-то однобокая. Если уж «геддоны» позволяют другим наблюдать за ними и доносить, то зачем их наказывать? Зачем вычислять доносчиков, если они не являются членами их команды? Чтобы ставить на них «метки», чтобы потом не брать к себе в команду?
— Вы наказываете только своих? Как? — спросил Миша, чувствуя лёгкую дрожь в пальцах.
Было темно. Но боясь, что Лиза может увидеть волнение даже в темноте, Миша тоже вцепился пальцами в колени, отчего затрясло уже его самого. Расслабиться не получалось — очень давило ощущение виновности, неправости, а после — стыда.
— Делаем из них приманку, — отвечает Лиза с усмешкой. — Оставляем их наедине с теми, кому они донесли. Хотя, чаще всего наказывать приходится не за доносы.
— А за что?
Лиза помолчала, словно никак не могла подобрать правильных слов. Возможно, она чувствовала то, что Миша хотел ей сказать, поэтому пыталась придать дальнейшей реплике максимальный эмоциональный окрас:
— За предательство. За малодушие. За слабость. Были среди нас те, кто хотел сбежать, выйти из игры, чтобы никогда не иметь с нами дела. Я могу их понять. Но моё сердце — нет.
Миша напрягся, представляя себе многочисленные пытки для тех, кто попытался сбежать. Интересно, «Инкогнито» съедали их заживо или всего лишь переманивали на свою сторону? Ни один из этих вариантов Мише не показался хорошим. «Инкогнито» явно с гнильцой — и хоть Миша никогда близко их не видел, но знал, что выглядят они страшно. Так страшно, как только может выглядеть самый обыкновенный среднестатистический житель этого города.
— А что бы вы сделали, узнай, что один из вас совершил двойное предательство? — спросил Миша с напускным безразличием.
— Кого ты имеешь в виду? Что вообще ты этим хочешь сказать? — тон Лизы накалился, огрубел, словно в её мягкий голос натыкали толстых иголок.
Миша не сводил взгляда с её полу-лица, полу-маски. На секунду ему показалось, что он видит её настоящее лицо — хмурое, сероватое, с болотными глазками, с высоким лбом, с небольшим носиком и яркими скулами.
— Угадай, — сказал.
Предательство, которое он совершил дважды, давно подтачивало Мишу где-то в районе сердца. Страшно было признаваться в этом не только Лизе, но и самому себе. Долгое время Миша делал вид, что это не он доносил, ведь помимо него животнолюдей видело ещё много человек — поезд наверняка набит был битком. Разве он один виноват в том, что донёс?
Но чувство несправедливости, чувство виноватости и стыда точно жгли где-то в груди, а оттого и приходилось быть душераздирающе честным — и, во-первых, с самим собой. Во-вторых, нужно быть честным с лидером банды — в данном случае это Лиза. Что же ты, Миша, никак не можешь собраться и стать хоть немного смелее?
Раздевайся до души, Миша.
Лиза вздрогнула. Медленно встала, не сводя испуганного взгляда с тёмного Мишкиного лица. Стрела понимания пронзила её, вылетела насквозь, оставив позади своего пути толстую длинную дыру. Руку не просунешь — стрела тонкая была всё-таки, вострая и прыткая, но, если прошла навылет — значит, убила.
— Угадала? — спросил Миша, с издёвкой парадируя себя прошлого.
И кого-то ещё.
— Господи, — прошипела Лиза, отшатываясь от Миши, отходя к противоположной стене, чтобы удариться об неё спиной — и медленно съехать вниз.
«Господи» звучало в ушах обоих как удары в набат. Миша хотел бы закрыть уши, чтобы эхо не долбило его слух, но слово, точнее, его фонетическая оболочка, уже залетело внутрь головы для того, чтобы многократно ударяться там о стенки Мишиного черепа.
Теперь они сидели ровно друг напротив друга. Лиза уронила голову в ладони, маска её во тьме выглядела белесым пятном, которое Миша очень хотел стянуть. По сути, её настоящего лица видеть ему ещё не доводилось. Оно было для него загадкой.
— Вот почему они пришли потом к той части леса, залезли вглубь и прочесали добрые сто метров в каждом направлении, — прохрипела Лиза, отнимая от лица руки.
Затылком она принялась биться о стену, из-за чего её маска слегка подрагивала, съезжала куда-то вниз, а потом истеричным движением хозяйки была откинута в сторону.
Пусть валяется. Толку от неё здесь?
Миша с интересом рассматривал Лизино лицо. Увидев его впервые полностью, он испугался, что она накажет его ещё и за это. То, что его ждёт наказание за предательство, ему было понятно с самого начала.
Почти такое же, какое он себе представлял. Почти то же, что он увидел в своей грёзе.
С некоторым отличием — лицо настоящей Лизы было красивее Лизы придуманной. Реальность превзошла ожидание. Бинго.
Лиза начала говорить, свирепея с каждым словом:
— Ты собой доволен? Ты же в курсе, что предательство приравнивается к убийству? Среди нас были трусы, слабовольцы, мягкотелы и просто идиоты, — но ты! Превзошёл! Все! Ожидания! Ты практически убийца, ты почти самоубийца — тебя отделяет лишь малюсенький шаг от того, чтобы стать им окончательно. Как тебе в голову могло прийти после этого идти к нам? Скажи мне, Миш — ты собой очень доволен?
— Их я тоже предал, — пробубнил Миша сдавленно. — Второе моё предательство (или убийство, если хочешь) было направлено в их сторону. В первый раз я просто ошибся, пойми. Я понимаю свой прокол и поэтому я сказал о нём тебе.
— Ты же клялся. Глупые слова! Скажи, ты доволен?
— Нет, блин! Я не доволен! Я написал о вас лишь раз и больше не отвечал им! Я хотел быть только с вами, понимаешь?
— Тогда зачем ты заговорил с ними?
— Я искал о вас информацию в интернете. Я хотел найти вас, а не их. Но нашёл их. И решил, что, если я не могу найти вас, значит, я выведаю о вас у них. Понятно?
Лиза вновь схватилась за лицо. Она была расстроена, разочарована, зла, — отчаяние сочилось из неё ручьями.
— Нет, мне не понятно! Почему ты написал им о том, где видел нас — ты же это написал, я правильно понимаю? — если бы ты мог спросить у них о нас напрямую? Кто даёт информацию вместо того, чтобы её требовать? В конце концов, мы всё время виделись на тех чёртовых железнодорожных путях! Почему ты вёл себя как истукан? Почему ты вообще туда пошёл?
— А что я мог делать? Побежать за вами? Да вы меня сами отвадили, а я не стал соваться. В первый раз я обалдел от того, что увидел. Как по мне, попытка найти странное явление в интернете прежде, чем соваться к нему, намного лучше, чем сделать наоборот. Тебе так не кажется?
Пальцы Лизы схватились за волосы — чтобы дёрнуть и вырвать. Ничего, конечно, не вышло, но это агрессивное движение как будто чуть умерило пыл кролика.
— А пошёл я туда, — продолжал Миша, — потому что чувствовал, как меня что-то тянет. Я прогуливал урок и решил прогуляться до железной дороги. Я словно чувствовал, что встречу что-то важное для себя.
— Всё. Замолчи. Я всё поняла. Мне нужно подумать. А ты, — Лиза встала, одновременно подхватывая с пола маску. — Ночуешь сегодня здесь. Родителям объясняй, что хочешь. Я тебя не выпущу. Вот тебе твоё наказание, Миша — раз ты так хочешь его получить.
Она вышла, завалив проход фанерой. Помимо этой комнаты в их логове была ещё одна — самая главная. В переводе на обычный жилой дом это была бы гостиная. Комната, в которой остался Миша, могла бы сгодиться за спальню.
Миша лёг на жёсткую кровать и уставился в потолок. Наверное, она пошутила. Не заперла же его, в самом деле? Просто приказала своему пёсику сидеть на месте. В любой момент он может выйти. А что будет, если и правда выйдет? Она исключит его из их команды? Всё-таки натравит «Инкогнито»? Или не просто натравит — скормит?
Мише тоже предстояло подумать.
***
В десятом часу ночи Мише надоело сидеть взаперти. Конечно, он продержался уже очень долго, будто бы целую жизнь прожил, но так дело не пойдёт — дома его всё-таки ждут. Да и в этой будке стало прохладно — у Миши закоченели руки. Он нерешительно потёр их, дунул, чтобы хоть немного согреть. Двигались они всё равно с трудом.
Маску решил снять и оставить на кровати. В городе и без «геддонов» от неё не было никакого толка.
Встав, Миша подошёл к фанере. На вид не тяжёлая, но, чтобы её убрать, было недостаточно просто толкнуть её ногой — фанера краем упёрлась в потолок и застряла. Миша попытался дёрнуть её обратно на себя, но зацепиться здесь было совершенно не за что. Пластина была волнистая, но достаточно гладкая и без дырок — хоть бери и приделывай ручку самостоятельно. В конце концов Миша впился ногтями в слегка гофрированную (но уже потёртую) поверхность и, кряхтя, поставил пласт так, как он стоял до этого.
Только потом ему в голову пришла страшная мысль — фанеру можно было сломать, хорошенько ударив по ней ногой. Правда, портить чужое имущество Мише не позволяла его воспитанность, чудом уцелевшая после всего, что он творил.
Дальше было проще: Миша вновь вцепился в волны фанеры пальцами и сдвинул пласт в сторону почти до самого отказа. Выход замаячил перед ним спасительным светом.
Сквозь тяжёлую листву пробивался мутный лунный свет. Миша поёжился от пронзительного ветра, раскатистым холодом вздёрнувшего его курточку и сместившего капюшон набок. Этот капюшон Миша сразу же накинул на голову, потуже завязал шнурки у горла, всунул руки в карманы и помчался сквозь влажные тёмные деревья к городу, домой.
В голове маячили крики. Они непрерывно звучали, звенели, звали Мишу с собой, заставляли его сходить с ума, загрязняли мысли, повизгивали от соприкосновения о внутренние стенки черепа — Миша с удовольствием бы закрыл уши, чтобы вовсе не слышать своих бесов, но разве мог он закрыть их изнутри?
Бег, спешное лавирование между деревьев, кривая тропинка, быстро уводящая Мишу от домика в лесу, полнейшая темнота и лунные проталины немного выдували чужие мысли из Мишиной головы.
Никаких криков. Никакого голоса, что настойчиво диктует — кричит, орёт, пищит, причитает, визжит и ноет.
Только Миша и его внутренности. Пустота, разросшаяся внутри него злым красным цветом, оболочка-плёночка, которая готова оставаться всё такой же полой, свободной — просторной.
Когда от криков осталось лишь одно неприятное воспоминание, Миша остановился и перевёл дух. Внутри него всё клокотало, но теперь не от чужого голоса (как он дрожал!), а от пустоты, которая подобно прожжённой дырке разъедала внутренности.
Акценты ночного леса как будто немного сместились. Вокруг не было ни души, даже сверчки не трещали, светлячки не мигали яркими блёстками, мир вокруг застыл — а луна двигалась.
И Миша двинулся вместе с ней. Вступил под косой блеклый луч, задрал голову, глубоко вздохнул, предварительно ощупав пустую грудь. Холодный воздух прошёл сквозь ноздри и влетел в полое тело, отчего Мишу передёрнуло.
Холод с-с-собачий.
Замедлившись, Миша начал видеть больше: луна словно стала чуть ближе к земле, деревья сжалились и расцепили свои спутанные ветви, чтобы Миша мог видеть мерцающую влажную траву и крошечные ниточки монументальных паутинок. Помимо этого, Миша заметил ещё кое-что.
Сначала пришёл звук. Он был слабым — поначалу показалось, будто к Мише вновь вернулись крики. Но по тому, с каким интервалом нарастал шум, можно было понять, что звуки исходили извне. Они были где-то слева, где-то далеко-далеко, за пределами зрения и обоняния.
За пределами всего.
После звука появился слабый свет. Это мог бы быть свет луны, свет солнца, свет светляков или даже свет уличных фонарей. Но это было намного страшнее.
Самый страшный свет — свет фонариков.
Внутри Миши что-то подпрыгнуло к горлу — предположительно, сердце. Миша подбежал к первому дереву, которое увидел, неловко спрятался за него, с ужасом выглядывая, всматриваясь, вслушиваясь в мельтешащий и дрожащий свет.
Он неумолимо приближался.
После света показалась темнота. Четыре тёмных силуэта, слабо напоминающих человеческие. Они глухо переговаривались, но вместо членораздельных слов до Миши долетали неразборчивые бормотания вкупе с окриками и смешками.
Миша оттолкнулся от дерева, в которое вцепился, и, не разбирая дороги, побежал прямо. Главное правило леса — никуда не сворачивать. Бежать всегда прямо. «Геддоны» сделали по-умному — построив домик, они специально расположили его входом к тропинке, по которой, если идти по ней, можно было легко заблудится — она уводила в какие-то дебри. Но, если от входа следовать прямо — напролом — то рано или поздно можно было выйти в город. Неясно только, в какой именно части города — лес простирается и длину и в ширину далеко, ветвится сильно, вход в лес охраняют колючие пушистые кусты, а земля усыпана жёлтыми иглами и палой листвой.
Вдруг Миша споткнулся о какой-то нелепо торчащий корень. С размаху упал на землю, от страха вскрикнув и вдохнув колоритный удушливый запах.
Гниль. Много гнили.
Стоял душный ноябрь. Листья уже осыпались, а те, что ещё остались, держались на одном честном слове.
Миша на том же слове держался за землю. Собирал себя по кусочкам, чуть ли не рыдал от того, что всё намокло, всё прогнило, всё — прогнулось. Один разочек и правда взвыл.
Но мгновенно замолк, когда услышал чей-то предупреждающий выкрик. Оборачиваться было страшно, но ещё страшнее было думать и гадать — где же прозвучал голос?
Внутри или изнутри?
Миша вскочил на ноги, старательно прислушался: внутри было отчаянно пусто. Так значит — это снаружи?
Резко обернулся, обомлел, увидев свет фонариков, брошенных ему в лицо. Ослеп на секунду, попытался развернуться, чтобы помчаться прочь, но очередной подножкой коварных корней был дезориентирован, проглочен наполовину светом, наполовину тьмой. Одно снаружи, второе внутри.
Миша упал на влажную землю, вновь оказавшись во власти перегнивших листьев и игл. Можно было бы сказать, что перегной принял Мишу в свои сырые объятия, но падать было так больно и неожиданно, что Миша не почувствовал ни сырости, ни объятий.
Ещё один крик — теперь отчётливо слышался птичий говор. Почему именно птичий, Миша? Почему не человечий?
Каким-то срединным чувством Миша понял, что это «Инкогнито». Не люди с фонариками, не патруль, не полиция, не спасатели — и даже не вернувшиеся «геддоны».
«Инкогнито». Не люди.
Птичьи крики переросли в поросячий визг. Мишу подхватили под руки, поволокли вперёд, хрюкая и плюясь. Миша дёргался, выбивался, пытался встать на ноги и побежать, но ноги как будто свело, под коленями саднило, а в носу хозяйничала грязь вперемешку с кровью.
Ха-ха, давление лопнуло. Миша, однако, пока что был жив.
Один свин просвистел что-то непонятное, второй ему ответил, а когда открыл рот третий, Миша отчётливо услышал:
— Этот один из них.
И это решило всё.
Свет фонарей выхватил из тьмы блеск металла. Одно существо, державшее Мишу за одну руку, начало плавиться, вибрировать, сгорать и тлеть. Миша моргнул — слезы крупными каплями упали на лицо и с только ему одному слышным грохотом прокатились по коже, оборвавшись у края подбородка.
Что-то капнуло, но точно не дождь.
Ужасный недочеловек, обнаживший нож, подобрался к Мише так близко, что тот отчётливо услышал запах гнили.
— Ты один из них? — просвистел он.
— А-а! — крикнул Миша, сразу же получив удар по лицу. — Нет! Я не знаю, о чём вы!
— Врёшь, иуда.
В пустоте Мишиного нутра что-то вдруг взорвалось. Перестав ронять слёзы на и так мокрую и жухлую траву, Миша внезапно почувствовал, что всё.
Это всё.
Настольная игра.
Он поднял голову, внимательно посмотрел на недочеловека с ножом. Нож блестел, а недочеловек выглядел так, словно в нём поселилась чёрная дыра. Вместо лица — что-то настолько отталкивающее, что даже лунному свету, многочисленным фонарикам и Мишиному ночному зрению было невозможно разглядеть отличительных и характерных черт — они были порыты мраком и отталкивали свет.
— Иуда, — пробормотал Миша, пробуя слово на вкус.
— Иуда! — взвыл главарь, размахивая ножом. — Сначала ты их, а потом нас!
— Вам я никогда не принадлежал. Не смейте обвинять меня в том, о чём я только я думаю!
Отталкивающее лицо приблизилось к Мишиному.
— О чём ты думаешь?
Вместо ответа Миша с размаху ударил недочеловека лбом по носу. Цепкие пары рук (клешней) на мгновение ослабили хватку, что позволило Мише сделать отчаянный рывок и метнуться прочь от «Инкогнито».
Попытки схватить Мишу возобновились, настойчиво очертились рядом, отчего бедный оставленный в лесу мальчик вынужден был петлять и ютится за деревьями, чтобы хоть немного перевести дух.
Спрятавшись за очередным деревом, Миша взмолился всем богам, которых знал, о том, чтобы те уберегли его от клинка разозлённых птицесвиней.
Как хорошо, что Миша оставил маску в логове.
Миша посмотрел на руку — она кровоточила. Наверное, это была кровь, потому что ладонь саднило, она блестела и ощущала влажный холод. Если ещё раз упасть, можно получить заражение крови. Больше, пожалуйста, не падай.
За капюшон резко дернули, отчего Миша повалился на спину, но земли так и не коснулся — его подхватили под шею в попытках задушить. Миша пихнул локтем назойливую фигуру в бок, отчего та сложилась пополам, но хватки не расцепила — Миша повалился вместе с ней.
— Я тебя прирежу.
Миша вдруг ощутил резкую боль в боку. Потом ещё одну.
И ещё.
И их было много, — в смысле болей, — они пятнами расползались по одежде, обдавая теплом и жжением незащищенное тело.
Миша хотел подняться, но не смог. Свинья под ним зашевелилась, попыталась убежать, но Миша, слабея и теряя контроль над своими руками, схватил животное за горло.
Надавил, чувствуя, как острый кадык закатывается куда-то в пропасть.
Это поощрение, Миша.
Маленькая поблажка — за волю к победе.
Наверное, свинья умерла. Наверное, Миша умер тоже. Погиб во время двойного убийства. А всё почему? Потому что Иуда.
Дважды предатель.
***
Голос в голове не ослабевал. Миша выталкивал и выдавливал его так, как только мог, но он ни в какую не хотел уходить. Что-то говорил, что-то советовал, что-то предлагал, явно что-то запрещённое и неправильное. Не слушай его, Миша.
Пожалуйста, не слушай.
— Миш, ты серьёзно? Миш, проснись! — прокричала Лиза, тормоша Мишу за плечо.
Тот проснулся, но даже не понял, отчего так темно и кто его трогает. Испугался, вспомнив свою смерть, едва не заорал — но вовремя увидел, что перед ним всё так же стоит Лиза, крольчонок в масочке, который с тревогой смотрит на его ужас.
— Это ты? — спросонья спросил Миша, ощущая внутри своей пустоты смутное чувство облегчения.
— Я, я! Ты серьёзно собирался ночевать здесь? Скажи мне, ты дурак?
Миша, внимательней всмотревшись в черты маски и Лизиного полу-лица, понял, что готов расплакаться.
— Я дурак, Лиз. Я идиот.
Сев на кровати, не спрашиваясь, Миша обхватил Лизу за талию и уткнулся щекой ей под грудь. Лиза отпрянула, разражаясь руганью, но Мишу это ни капельки не интересовало. Он понял, что двойное убийство — сон.
Самый обыкновенный кошмар.
— Прости меня, — прошептал он, постепенно приходя в себя.
Лиза села рядом, притронулась к Мишеньке аккуратно, словно проверяла, здесь ли он. Вдруг улетел?
— Я не знала, что ты так буквально воспримешь мой запрет. Я иногда бываю... слишком истеричной, Миш. Могу сказать глупость, поступить импульсивно, из-за чего все окружающие страдают и обижаются.
Миша поднял взгляд, уставился на двигающиеся губы.
— Но ты, — продолжала Лиза, — не обиделся. Спасибо. Лучше ты меня прости.
— Мне не за что, — улыбнулся Миша, отворачиваясь.
Пустота внутри завибрировала, приобрела очертания прошлых органов, заныла от сладкой боли, которая, в отличие от гипертрофированной боли во сне, была настоящая и живая.
Миша чувствовал, как в нём усердно бьётся сердце, чувствовал, как затекла шея и ныло плечо — и это вызывало в нём какое-то нереальное счастье.
Как хорошо, когда есть она.
Настоящая, живая боль, полная звуков и движения.