глава 11
— Так значит, во мне нет никаких черт, которые пригодились бы вам?
На этот вопрос Лиза решила не отвечать. Она деланно отвернулась и полностью обратилась в слух. Женя тоже наблюдал, как будто только что произошедший разговор его не касался.
А Миша сидел в неприятном осадке. Разве это справедливо? Неужели он не заслуживает быть принятым в команду за счёт своих способностей, пусть и небольших? Это открытие, это молчание Лизкино неприятно его поразили. Если бы он не был настойчив, его бы не взяли. Если бы если бы если бы...
То, что он того мальчишку защитил, лишь показало, что он хоть для чего-то годен.
Паша, галантно подхватив Нику под руку, прошёл с ней вдоль привокзальной площади. Они обошли статую орла по кругу и свернули влево, на дорогу.
— Всё, — сказала Лиза, приподнимаясь, — она повела его домой. Они пойдут пешком, а мы сядем на автобус.
— Разве в автобусе будет безопасно? — спросил Миша.
— Не беспокойся, — ответил Женя хмуро, — про нас решат, что мы фрики. Как говорится: не обманывайте людей — они сами себя обманут.
Лиза просто кивнула. Сейчас наступал довольно скучный момент — поездка обратно, к домику в лесу. «Геддоны» в это время предпочитали молчать и вообще напускать на себя вид безмолвных статуй, которые лишь вертят глазами в глазницах, наблюдая за всеми твоими движениями — всеми твоими мыслями.
Это придавало определённый шарм их репутации, и люди, увидевшие этих зверей хоть раз, запоминали их надолго. Что бы Женька ни говорил по поводу того, что людям всё равно на твой странный внешний вид, люди замечали его. Отмечали. Запоминали.
И потом, может быть, давали наводку.
И, как это обычно бывает, люди не сводили с них глаз. Лизе всё нипочём: она делала вид, будто ничего не происходит, Женя вторил ей. А вот Миша буквально дёргался от каждого взгляда, как от удара током.
Вот же лживые взгляды, нацеленные лишь на объект, объект новый, объект неизвестный. И эти взгляды прожигают кожу, как окурки от сигарет, вспарывают вены, как неправильные стежки, ох уж эти чёртовы взгляды! Возможно, тебе лишь кажутся они, быть может, нацелены они даже не на тебя — в пространство, в космос. Как не сойти с ума от собственных выдумок?
Миша тогда ощущал себя самодельной сценой. Все смотрят, всем что-то не нравится, все приглядываются, вдруг, личико разглядят. Между ними, зрителями, и Мишей накал страстей, накал воздуха, накал всего: горит автобус, горят волосы, даже внутри Миши что-то горит. Стыд, наверное.
Но всё заканчивается ровно в тот момент, когда Лиза решает с ним заговорить.
— Ты же не думаешь, что мы взяли тебя из жалости?
Миша не думал тогда, Миша был уверен в этом.
— Ты просто так резко появился, — пробормотала Лиза вполголоса. — У нас не было выбора. Это не жалость, Миша.
А что же это? Не гордость ли, Лиза?
Не гордость, Миша.
Когда они приехали, Ника предположительно была только возле автовокзала, так что они выиграли немного времени. Точнее, довольно много.
Пока шли, Миша всё думал, что там было в его прошлой жизни. Он изредка появлялся дома, сидел подле материных ног, внимал её словам, иногда слушал её дуэт с отцом. Пьяненьким ли, трезвым, но всегда он говорил одно и то же:
— Что же ты, Миша, загулял?
Как вшивый кот.
Была бы Мишина воля, он бы не появлялся дома вообще. Мама его не приходила бы с работы, а отец держал бутылку как самое важное из того, что можно держать. Маму с Мишей-то держать больше некогда.
Но дома оставалась его Книга — та самая потрёпанная тетрадочка, испещрённая закорючками, его собственным почерком, «стенографическим», — как мама говорила.
В Книге были мысли. И мысли эти — кристально прочные, они есть Мишина твердыня, которую он покинул, конечно же, на время. В Книге были обиды, они сплетались из его мыслей и воспоминаний.
«Если я не могу разобраться в своих чувствах, — думал Миша, — если не знаю, как правильно выражаются обиды, если я не могу сделать Книгу чем-то большим, чем просто книгой, — можно ли сказать, что я потерян в своих воспоминаниях?».
Мише было нехорошо. Дома было ещё хуже, а после поездки на автобусе его ментальное здоровье пошатнулось. Чувство было такое, словно на голову надавили, словно в нём вырезали что-то — что-то явное важное.
Старенькие механизмы заменяются новыми, но в Мише ничего не меняется, он лишь больше теряется в информационном поле, теряется посреди людских душ, и становится совсем неразличимым — не-главным-героем.
Он — дух механики. Он — вещества. В нём прячутся два демона, один из которых он сам, а кто, кто, кто же второй? Дух механики? Вещества?
Второй кто-то, кто выше Мишки стоит, выше и значительнее его, да только никто в него не верит, и никому он не нужен. Быть может, он то самое эфемерное поднебесное, что наблюдает за всеми, быть может, вмешивается как-то в обиход вещей, но не меняет мироздание радикально, потому что любые радикалы в его понимании — зло.
Во тьме блюду слепые равновесья,
Я полюс сфер — небес и поднебесья,
Я гений числ. Я счётчик. Я глава.
Женя пошёл прямиком в логово, наказав Лизе следить за приближением Ники и Паши. Миша решил остаться с ней, потом нужно было сбегать домой. Именно «сбегать», потому что после четырёх насилу проведённых часов с отцом, Миша больше не мог находиться дома.
Лиза стояла возле красных вагончиков, вглядывалась в расстилающийся перед ней город. Воротник жёлтого свитера подлетел к самому подбородку, оттеняя хмурое бледноватое лицо, наполовину скрытое маской. Миша разглядывал её косички, а она напряжённо вглядывалась в город.
— Набор новеньких — всегда нервный процесс, — сказала она резко, — именно во время набора мы открываемся чужакам крайне сильно. Мы практически голые перед людьми, понимаешь? Тогда мы становимся крайне уязвимыми. Уязвимыми и слабыми.
Миша поглядывал на неё и всё не понимал: зачем она ему это говорит? Быть может, тоже оголяет провода, а может, потому что молчание её тревожит понапрасну. Интересно, если бы здесь был Женька, она сказала бы такое?
Мише казалось, что всё, произошедшее между ними — интим. Когда говорят «интимный разговор» — имеют в виду именно это, правда же? Что-то личное. Что-то, что принято говорить только tête-à-tête.
— Поэтому ты так напряжена? — спросил Миша.
Он и сам был напряжён немного. От «геддонов» всё очень легко передаётся: и смех, и грусть, и даже напряжение.
— Да.
— Почему именно он? У вас есть какие-нибудь критерии в выборе новых союзников?
Миша поздно понял, что неверное слово подобрал. Но Лиза, кажется, ничего такого не заметила.
— На самом деле, критериев не так много. Мы просто видим, что человек нуждается в нас, и мы идём к нему. Всё предельно просто. Не знаю, что у этого парня на уме, мне вообще кажется, что он притворяется потерянным, но даже если и так, — должны же мы ему помочь?
Мише хотелось лечь. С её словами пришло осознание. Оно, как давно маячившее воспоминание, вдруг оформилось в его голове чётко и ясно. Если человек просит даже ненужную ему помощь, ты обязан принять её.
Ты должен уметь отдавать.
Был у Мишки брат, не по крови, но по несчастью. Брата звали Ваней, Иваном, Вано.
Миша был несколько старше этого человека, своего названного брата, он трепетно оберегал его и учил уму-разуму. Одним словом, наставлял.
На самом деле, Вано был внуком Мишиного учителя по математике. Вот уж кем Мишка точно быть не хотел, так это внуком его математика. Совершенно неотёсанный, неадекватный, некультурный, с постоянными претензиями, — разве это учитель?! Так, муха какая-то, совсем левая...
...Мише было жаль Вано. Тот являлся объектом насмешек своих одноклассников, потому что был вынужден ходить в школу со своим дедушкой — самым грубым учителем по математике. Над Вано смеялись, Вано презирали, Вано недолюбливали точно так же, как недолюбливали его деда. Миша же, — о, толерантное дитя! — хоть и не любил своего учителя по математике, с Вано всё-таки дружил. Вано ведь нуждался в том, чтобы с ним кто-то дружил.
Пусть он и не показывал это.
Миша, докопавшись до этого места, задумывался: а зачем ему вообще нужно было это братство? Зачем он вытаскивал Вано из ямы, зачем раны его залечивал, зачем позволял утонуть в грязи вслед за ним, зачем?
Потом, правда, приходил всё к тому же выводу: потому что справедливость, потому что помощи человек просил.
Просто потому что.
Правда, потом Миша стал получать какие-никакие плюсы от их с Ваней дружбы. Вот и оценки по математике поправились, вот и вкусности Ваня на каждую перемену Мише таскает, вот и домашнюю работу делает, — они же братья.
Миша и сам не замечал, как хорошо он выигрывал в этой ситуации.
Ване, в общем, долгое время нравилась одна девчонка. Миловидная такая, весьма умная, недотрога, но решительная. Мише эта девчонка никогда не нравилась. Было в ней что-то такое, что отпугивает парней с мозгами. А вот Вано это не испугало.
Он вытоптал к ней тропинку, прорубил окно в её душу, залез туда и, пожалуй, остался. Она давала ему свою любовь, а Ваня принимал её, как ценный кислород, как дань, как похвалу. Неизвестно, что такое могло привлечь эту девушку в Ване, раз она пожертвовала своим дорогим личным пространством ради него. Может быть, он просто разжалобил её, как и Мишу в своё время.
Ибо, как говорит Франк, жалость идёт по одну руку с любовью.
Если раньше Миша мог получать какую-либо выгоду из контакта с Ваней, то сейчас эта ниточка оборвалась.
Будучи с этой девушкой, Вано невообразимо преображался. Становился грубым, самовольным, он и говорил как-то по-другому, и даже думал наоборот. Весь вид его выражал одну простую мысль: «Я сам по себе и никто мне не нужен». Мишу это откровенно бесило. Разве такого обращения он заслуживал по отношению к себе? Но мог ли он как-то повлиять на Вано?
Не мог.
Были драки, вроде бы «воспитательные», правда, Миша драться не умеет, да и насилие он не терпит, что же тогда потянуло его вступить на такой кривой путь? Гордость ли задетая, нервы ли расшатанные, зависть ли? Всего по чуть-чуть и ничего в частности.
И тогда прозвучала фраза — фраза-крюк, фраза-стрела, фраза-яд.
— Зачем мне брат, который эксплуатирует меня?
Тогда Миша сделал вид, будто не понял. Шутка невесёлая, грубая шутка, неудачная какая-то, Ваня.
В смысле эксплуатирует?
— Миша, чтобы взять — нужно дать.
На этом драка и закончилась. Третья драка, завершающая их дружбу, разрывающая сети. Драка без примирения — конец их братству.
Миша и рад был бы отдать, да только даже при всём желании он не смог бы сделать этого. Не в его силах отдавать.
Да и берёт он только тогда, когда дают.
Очнулся Миша только когда услышал переливчатый смех — Лизкин. Она тихонько посмеивалась в руку, то и дело взглядывала в Мишины глаза, в его собственную маску лисицы, — смотрела и смеялась.
— Что такое? — спросил Миша.
— Ты такой смешной, когда пытаешься вспоминать.
Миша стушевался. Как она поняла, что он вспоминал? Может, он не это совсем делал. Может, он просто задумался. Может, пустоту в голове слушал просто.
— Я, пожалуй, Женьку пойду, проведаю, — сказал Миша.
Улыбка мигом слетела с лица Лизы. Она безразлично отвернулась.
— Скажи ему, чтобы готовил маску.
— Чью маску? — спросил Миша не слишком заинтересованно.
— Ястреба.