глава 8
Сердце леса — его середина, ядро, если угодно. В вязком воздухе, обременённом тяжёлым озоновым слоем после дождя, слышатся и другие запахи: хвои, почвы, каких-то цветов — душица? — и многого другого. Запахи отдалённые, запахи почти невидимые, блуждающие от одного конца в другой — как Мишин взгляд.
Миша смотрит под ноги, разглядывает грибы на деревьях, топчет поганки (он ненавидит поганки), наблюдает за мерными шагами своей спутницы. А та, чувствуя, что Миша занимается, чем попало, пытается идти быстрее.
Миша видит, что она торопится, но не понимает причины этой спешки. Быть может, она проголодалась? Соскучилась по своим животным? А может, её напрягает его общество?
Все эти предположения по-своему глупы, да и опровергнуть их легче лёгкого. Проблема только в том, что Миша не хочет этого делать. Зачем докапываться до истины, если знаешь, что она тебя не устроит?
В этой лесной тишине, где дождь больше не идёт, но идут только они, Миша погружается в эйфорию. Она — как прыжок в пропасть, резкий прилив адреналина. И в животе так холодно и щекотно.
— Какой этот лес огромный, — говорит Миша, продираясь сквозь выступающие корни и вороша опавшие иголки.
— Он мог быть ещё больше, если бы его частично не срубили, — отвечает Лиза.
Эйфория всё ещё не отпускает Мишу, и он думает о том, какой хороший сегодня день.
Вообще-то, люди редко говорят себе о том, «какой сегодня хороший день», ибо день есть единица временная, единица переменчивая, которая не может быть стопроцентно плюсом или минусом. Правда, плохие дни бывают всё-таки чаще.
А что насчёт «это самый ужасный день в моей жизни»? Довольно-таки опрометчивое заявление. День может быть ужасным, может быть в несколько раз ужаснее, чем прошлый, может быть менее ужасный, короче, степень ужаса варьируется.
Когда мы смеёмся, мы не говорим, что нам смешно. Но вот когда мы плачем, чаще всего говорить об этом приходится — я плачу. Мне грустно. Я скучаю.
Кажется, что слова-антонимы мы использовать просто не в состоянии. Я смеюсь, мне весело, я интересуюсь. Мне хорошо — я счастлив.
Людям проще говорить «я хочу умереть», чем «дайте хотя бы пожить» — почему? Обрубить концы, запереть себя в могиле разве проще, чем двигаться и жить? Разве это не скучно?
Многие говорят «я хочу умереть» прекрасно понимая, что слова их вылетят в никуда и не вернутся из ниоткуда. Просто рассосутся, как таблетка под языком, улетучатся, как благородные газы, — и не достигнут ничьих ушей.
Если бы люди могли дать цену словам, если бы существовал у них какой-то особый вес, быть может, фразы говорились бы с умом.
Или, хотя бы с осторожностью.
Вдруг, Лиза останавливается. Миша едва не врезается в неё, благо, вовремя тормозит. Она всё так же безмолвна, лишь побелевшие руки выдают в ней напряжение. Кулаки сжимаются и разжимаются в зависимости от того, как она дышит. Странно, что во время ходьбы Миша не заметил этого.
Не заметил и того, что вокруг запястья, прямо через выпирающую косточку, пролегла полоса. Тонкая чёрная линия, очевидно, татуировка. Интересно, это единственное, что можно увидеть на её теле?
Молчание затягивается, а ситуация и не думала разрешаться. Лиза всё так же стоит, словно бы ничего ему не должна.
— Так мы пришли? — спрашивает Миша.
Она слишком много молчит. Вероятно, знает словам цену — измеряет их вес.
— Да.
И вновь они погружаются под купол молчания. Лес выглядел бы романтичным, будь сейчас сумерки, или опади все листья разом. Было бы красиво и бесчеловечно жестоко.
— Миша, — говорит вдруг Лиза, вздыхая, — сейчас я расскажу тебе о том, что ты должен делать. Пожалуйста, не задавай вопросов.
Сердце леса не выглядело его ядром, скорее, это было похоже на прокариот, где не ядро, лишь непонятная форма. Прямо просматривалось лишь большое в обхвате дерево, которое даже с дубом в усадьбе Тургенева не сравнить. Кажется, оно было вполовину меньше тургеневского дуба.
Никакого домика в нарышкинском стиле, никакого тортика, особняка и замка. Одно дерево, слабо отличающееся от других ему подобных, но точно кому-то родное.
— Мы — «Армагеддон», это не религия и не секта, мы, можно сказать, группа по интересам. Кружок, только не по бисероплетению — у нас всё намного серьёзнее. Мы носим маски животных, чтобы люди не видели наших лиц и чтобы не воспринимали нас враждебно. Разве люди в масках животных — это враждебно?
Она с жалостью взглядывает в Мишины глаза, но он молчит и внимает её голосу. Едва откроет рот — польются слова, как поток воды, как рвота. Лучше молчать, ведь только так ты можешь показать, что знаешь цену словам, Миша. Даже, если ты совсем не умеешь считать.
Лиза смотрит в налитый свинец перед собой, в беспросветную серость, в грязь-слякоть-нечисть и продолжает:
— Но, у нас всё-таки есть враги. Это не правительство, скорее, такая же группа с личными интересами, которая пытается изловить нас. Они не носят масок, ибо им не нужно прятать свои лица — их всё равно никто не запомнит. Они безлики в этом плане, понимаешь? У них тысячи лиц, от мала до велика, но людей за лицами этими нет. Они зовут себя «Инкогнито», потому что это название как нельзя лучше отражает их суть. И такие, как они — ловят нас. Двоих поймали уже, — Лиза отворачивается и судорожно вздыхает. — И так ведь всегда было, Миша.
двое сгорели уже.
— Испокон веков животных ловят люди, — шепчет Миша.
Лиза кивает.
— А кого поймали? — спрашивает Миша, совсем забывая про обещание не задавать вопросов.
Кажется, подсознание ему когда-то говорило, что согласие — ещё далеко не обещание. Как и молчание не может быть стопроцентным согласием. В общем, руки развязаны.
Бесцеремонность вопроса Лизу не трогает, но Мишу трогает любая несправедливость по отношению к его — о Боже, теперь-то точно его — «геддонам». Он готов рвать и метать из-за них, потому что уверен, что вновь столкнулись два нелюбимых его понятия — насилие и равнодушие.
Если бы Миша был судиёй, он приговорил бы людей «Инкогнито» к смертной казни. Сама по себе, смертная казнь тоже какое-никакое проявление равнодушия и насилия, но оно оправдано самими Судиями, а значит, абсолютно законно.
Но, как говорится, «А судьи кто?».
— Белку и Зайца. Белка, точнее, Ангелина, была очень шустрой — наш бывший разведчик. А вот Заяц, которая Яна, была бесполезна. Так что, по сути, мы потеряли лишь одного полноценного члена команды.
Мише было интересно, кто же это такие, и что с ними сделали после того, как поймали, но Лиза — он уверен — никак не стала бы это комментировать. И отчего в их команду была принята Яна, если от неё не было никакого толку?
— В чём заключается ваша работа? — спрашивает Миша, впитывая всеми своими жилами накалённый воздух.
Впитывает и понимает, что после дождя грянет ещё и гроза.
— Мы профессионально отговариваем себя от самоубийства, — говорит она.
Пару секунд Миша воспринимает слова Лизы серьёзно, а потом видит её лукавую улыбку — и всё рассеивается.
— Если серьёзно, то мы просто веселимся. Играем в игру под названием «радость». Ты вообще часто радуешься, Миша?
Миша кивает, не понимая вопроса. Спохватывается, да только уже поздно.
— Ну и отлично. Я принимаю твою версию о помутнении рассудка, но знай, что если ты попытаешься наложить руки на себя, на кого-то другого, или сдашь нас кому-либо — клянусь, я тебя выгоню и заставлю забыть о нас навсегда. Может быть, не только это, но знай, что жизнь я тебе испорчу даже в аду.
Эта её угроза совсем не сочетается с миловидной маской, с руками бледными-пребледными, с губками, а-ля бантик. Миша сглатывает кислоту и отвечает, теперь точно:
— Я согласен с твоими правилами, я принимаю их и обещаю избегать их выполнения. Я против насилия, я против равнодушия, поэтому я весь ваш.
Лиза кивает, вполне удовлетворённая его клятвой. Его обещанием.
— А где остальные?
Лиза оборачивается и, пристально вглядываясь в деревья, произносит:
— Все здесь, Миша. Просто мы немного не дошли до «базы».
Миша следует за ней, осматривает дерево, возле которого они стояли. Видимо, священное. Странно, что они не построили домик здесь, рядышком.
— И не страшно вам жить здесь?
— Жить? — переспрашивает Лиза. — Мне никогда не было страшно жить.
***
Идут ещё сто метров, и теперь Миша видит шалаш, состоящий из досок, брусков и деревянных пластин. Дом не тортик, дом не особняк и дом не замок. Дом-коробка. Коробок. Четыре одинаковые стены, площадью около двух квадратных метров. Не особняк, но все вроде бы помещаются.
Они здесь не живут, как выясняет Миша. Они тут кантуются. Веселятся. Бунтуют. Потом возвращаются — без масок, без позывных, без всего. Просто обычные люди.
Миша теперь может спокойно пересекать эту железную дорогу, но заходить он будет не оттуда, откуда смотрит на поезда, пойдёт немного в другом направлении — ближе к красноватым вагончикам. Те, конечно, смотрят прямо на жилые дома, но если постараться, можно в мгновение ока пересечь пару лишних метров и оказаться в лесу.
Волка зовут Женей, Сову — Никой. Они раскрылись практически сразу же, а вот Лизу пришлось уговаривать.
Лицо у неё необычайно правильное — пропорции соблюдены, нос вздёрнут, щёки румяные, глазки сияют. Скулы очерчены правильно — немного острят, но лицо всё равно выглядит мягким. Волосы светло-русые, пепельные, оттенок сероватый, немного неестественный. Глаза, а это зеркало души, тёмно-зелёного цвета, глубокие, как два болотца.
Одевается она всегда со вкусом: вельветовый плащ или дождевик, иногда надевает серую куртку с мехом — искусственным. Юбок не носит, но может прийти в платье по щиколотку или чуть выше. Строгие брюки — её приоритет.
Остальные орешки слишком просты, чтобы их раскалывать. Женя рыжий, с веснушками, несуразный такой, немного дикий — и в этом его прелесть. Ходит вразвалку, как медвежонок, он добродушен и лучезарен. «Такие, как он, часто страдают», — думает Миша.
Ника всегда носит своё пальто янтарного цвета с воротником-стойкой, ходит в юбке или в брюках, иногда позволяет себе надеть платье в тёмно-синий горошек. Волосы у неё как солома, и не только по цвету. Она хочет их исправить, немного покрасить, но пока не может.
И сам Миша. Глубокий мальчик, человек-мысль, человек-осознание, человек-зеркало. Чьё зеркало? А того, кто в него смотрит.
Миша сам одет в куртку чернильно-чёрную, с белыми вставками, с капюшоном. Волосы тоже чёрные, причёска — шапочка, очень короткая и плавная. Когда Миша так стригся, он был уверен, что эту причёску выбирает сам — собственным сердцем. Мама против не была, а жаль. Быть может, сейчас он не так сильно бы об этом жалел.
Хотелось побрить себя налысо, или отрастить полубокс, но шапочка так сильно прижилась, что Миша бросил попытки что-либо сделать со своей внешностью.
Он нравится себе и так. Верно, Миша?