глава 7
Она одна. Без зонта, без поддержки, совершенно беззащитная и уязвимая.
Один в поле не воин, но Миша практически уверен, что она одна стоит всех этих воинов.
Миша смотрит на неё, инстинктивно ищет взглядом поезд. Но железная дорога по-прежнему пуста, и далеко впереди неразличимо ни одно движение. Пусто, всё пусто! Холст, масло...
«Все ушли».
(ему хотелось бы однажды действительно изобразить эту картину и повесить в доме — своём или вашем).
На лице у Кролика всё та же маска — вычурный Кролик с позолоченными ушками, поколотая, с полуцветком во лбу. Маска выглядит тяжёлой, кажется, что с лица тотчас же свалится — но этого не происходит.
Слышен шум машин, шипят они как кошки, свистят точно змеи, их гул доносится отовсюду, хотя на самом деле только с трассы.
Миша видит, как Кролик тянет к нему свою руку. Словно приглашает войти. Подзывает к себе.
— Вы всё-таки решили взять меня? — спрашивает Миша, радуясь.
Кролик молчит, лицо её невозмутимо. Сейчас она похожа больше на статую, чем на девушку. Фрика Миша в ней больше не видит, потому что под маской лицо человеческое, а не свиное рыло.
Она всё так же стоит, протянув руку. Миша делает шаг — в голове стучит сердце. В ботинках хлюпает, от воды, от долгого стояния на одном месте, от всего. Колени затекли, хочется нестерпимо присесть. Но Миша всё равно идёт, Миша ради этого не ест и прогуливает. Всё ради этого.
Вот, подходит к самой железной дороге, застывает и смотрит, как там девушка эта, которая воин — один в поле. Когда Миша в прошлый раз хотел пройти сквозь эту дорогу в лес, его что-то не пустило. Это, решил он, знак. Знак того, что готов он к этому не был.
Убегаем с планеты,
Здесь прямая дорога...
Ещё шаг, более уверенный. Видя, что она руки не убирает, Миша приободряется. Значит, ещё шажок и он сможет дотянуться до неё пальцем.
— Вы бы знали, как долго я ждал этого, — бормочет Миша и протягивает руку в ответ.
Кролик безмолвно подхватывает его ладонь и тянет на себя. Миша, словно сквозь невидимый портал, переправляется из Нави в Явь.
Не сказать, что это было легко, перейти вот так из одного мира в другой. Точно через портал прошёл, сквозь стену [пыльную, белую] просочился.
Правь, слепой гонец, — говорит в нём его «кто-то», — беги от смерти, заземлись здесь, во сне, ибо твердь леса — твоя твердь, Миша.
Оказавшись «по ту сторону бытия», Миша вновь ловит взглядом лицо Кролика. Кажется, что сейчас, в эту минуту, все слова бессмысленны, но Кролик внезапно говорит:
— Лиза.
— Прости, что?..
— Ты имя моё спрашивал, что, забыл уже?
Миша было отступил от неё, словно не признал. И с чего вдруг её отношение поменялось к нему? Решает перевести стрелки, вывернуть ситуацию наизнанку, чтобы за себя не так стыдно было:
— А моё ты помнишь? — спрашивает.
— Конечно, помню. Миша.
Мишка, Мишенька, Михаил — имя-мёд, имя-нектар, имя-сладость. Имя, которое не нужно запоминать, ибо, единожды услышанное, оно оседает в голове само, а потом всплывает. Всё время.
И произносить хочется это «Миша» — долго, бесконечно, постоянно, раз за разом, вот ведь зараза какая прицепилась. Как сейчас говорят? Заело?
Миша непроизвольно сжимает руку спутницы крепче, словно боится, что она вырвет её и уйдёт, даже не показав дорогу обратно.
До сих пор для него было загадкой, почему они решили взять его к себе, почему вдруг подобрели так, неужели нашли в нём нежелательного свидетеля, который в любой удобный момент может сдать их «инкогнито»? В принципе, он едва так не сделал. Остановило его, по сути, только то, что Миша захотел быть понятым, он хотел рассказать им — или себе — кто он такой и чего стоит. А тут было совсем не о «геддонах».
И Кролик, и вся её рать готовы были его выслушать. Так он думал, по крайней мере.
Кролик, теперь Лиза, вынимает свою ладонь из хватки Миши и неловко зовёт его за собой. Внутри Миши всё трепещет. Всё переворачивается, вертится-крутится-загибается, как водоворот в бутылке.
Миша следует за ней, как за поводырём. Идёт так, как за священником следует грешник, блудник, пьяница — кто угодно. Как за королём идёт его свита, как за курицей бегут цыплята, так и Миша следует за Лизой.
Лиза — такое светлое имя. Имя, наполненное солнечным светом, имя без рефлекса, без тени, только свет — жёлтые искры. Солнечное, но не тёплое, скорее обжигающее, до ожогов, до загара, до второй кожи.
Входя в лес, Миша понимает, что деревья смыкаются над его головой в некое подобие крыши. Всё это похоже на магию, на волшебство, как в сказках. Во все эти чудеса мешает поверить только то, что Миша в русском реализме плавает, никак не в городском (лесном) фэнтези.
И всё-таки, оказавшись здесь, Миша впервые чувствует себя на своём месте.
— Так почему вы решили взять меня? — спрашивает Миша ещё раз, хотя может и впервые.
Лиза не спешит с ответом. Кажется, она тоже погружена в лесную атмосферу. Дождь всё ещё идёт, но могучие кроны пускают минимум влаги, поэтому здесь всё более-менее сухо. Сыро.
Пока шли, Миша всё воспроизводил в голове какие-то картинки, быть может, облака, или древесную кору, листья ядовито-зелёные или голубоватую хвою елей. Под их ботинками — хлюпающими, мокрыми, водяными — тоже хвоя, палочки-веточки-листики, осенние такие, налитые краснотой.
— Потому что ты приходишь, — не поворачиваясь, говорит она. — Сверлишь нас своим взглядом, пытаешься привлечь внимание к себе, а потом вообще под поезд кидаешься... О чём ты думал вообще?
О чём он думал? Разве мог он думать что-то в тот момент, когда наваждение захватило его? Он даже не понял, как бросился — просто отключился и всё.
Мишу вдруг поразила пренеприятная мысль: что, если бы он упал в обморок прямо там, на железной дороге? Лёг бы поперёк рельсов, пластом, и разрубили бы колёса его напополам.
— Да ни о чём я не думал, — говорит Миша угрюмо. — Помутнение было просто.
Лиза замирает, затем спустя пару мгновений поворачивается на носках к нему — глаза в глаза, лицо и лицо, человек и животное. Миша не видит, какую гримасу она состроила, но отчётливо видит, как глаза за маской обезумели.
— «Просто»? Хочешь сказать, что тот твой поступок — «просто помутнение»?! А если нас тогда не было рядом, ты бы мог погибнуть, прямо на этих чёртовых рельсах!
Миша и сам догадывался об этом, но почему-то её слова поражают в самое его это «естество». Влево, чуть ниже, как результат — онемение сердца.
Онемение рассудка.
Странно, что её это задевает, — говорит Мише его «друг», — быть может, она чуть не погибла вместе с тобой, а, Миша?
— Но я же не погиб!
— Самоубийцы не умирают с первого раза, Миша. Никогда.
Её фраза — заблуждение. Заблуждение хотя бы потому, что Миша не самоубийца, он шагнул навстречу новой жизни, никак не для прекращения старой. Перешёл просто не вовремя.
Да и разве самоубийцы не умирают с первого раза? Мише всегда казалось, что изобретательность этих людей несколько превосходит эту же способность у других, обычных. Мише говорили, что если люди чего-то хотят — они этого добиваются, почти сразу же. Разве смерть, к тому же желанная, не приходит вот так, — сразу же?
Миша помнил, как женщина сбрасывалась с моста, а Раскольников смотрел на это. Кажется, та женщина погибла сразу же, как только захотела.
Не пыталась же она броситься в канаву дважды?
«Они душой цвели так нежно,
Ну а мыслями уже,
увы,
в канаве».
— Но я не самоубийца! — восклицает Миша, дёргая её за больное.
— А кто же ты? Что же ты, Миша?
А что он? Он — нормально.
Мишка молчит, ему не нравится колкий взгляд её, его трясёт от одного только воспоминания о том, как она ушла в тот раз. Если уйдёт вновь, он ни за что не выберется отсюда.
Не дождавшись ответа, Лиза разворачивается и бредёт прочь. Миша тащится за ней, ведь Мише некуда больше идти, только — за ней.
Деревья поскрипывают, когда они проходят мимо; ветви едва различимо движутся, качаются вверх-вниз, иногда замирают и подрагивают, точно боятся чего-то. Листья жухлы, листья жолты, как окна в соседнем доме, листья опадают один за одним, ложатся на сырую землю, ещё тепленькую, как только что забитая дичь.
Лиза шагает твёрдо, Миша не видит её лица, но видит волосы, видит её руки, которые в воздухе летают, выделывают пируэты и вновь прячутся в карманы пальто. Наверняка она сжимает их там в кулаки, упирает в ткань грубую, пытается прорвать шов ногтями.
— А ещё, — говорит она почти про себя, — мы видели, как ты там... ну, того мальчика...
— Спас? — спрашивает Миша, ощущая в животе лёгкий холодок.
— Можно и так сказать. Ты хороший человек, наверное.
«Ты хороший человек, наверное». Всё «наверное», что он слышал в свой адрес, было очень ехидным, злым даже. А тут робкое, боязливое «наверное». Словно боялась обидеть его этой фразой — словно он тот, кто «вечно хочет зла, и вечно совершает благо».
Если бы Мише пару лет назад сказали, что он будет делать здесь, он бы сказал: «Не гоните, ребятки». А в итоге что? Он — в лесу, лес — в нём. Мишка в лесу, и лес в Мишке.
Только сейчас едва было утро, да и сосен здесь не было, это уже не картина И. И. Шишкина, это аляповатость какая-то.
Миша уверен, что Лиза ведёт его не в западню, а туда, где спрятала своих животных. То, что она — главарь их банды, сомневаться не приходилось. Возможно, она бы это опровергла, но мы-то с вами точно знаем, что к чему.
— Так почему вы носите маски? — спрашивает Миша, помечая пальцами деревья.
Лес глубок, лес непроходим, дремуч этот лес, могуч этот лесок, он есть жизнь, его аллегория, это тот самый лес, где ни развернуться, ни убежать — только в хвою зарыться да схорониться.
— Потому что, — отвечает она. — Ты потом поймёшь. Иногда это полезно. Скрывать лицо, значит, защищать свою «инкогнито». Те тоже так делают.
«Те»? Она же не про?..
— Кто такие эти «те»?
Лиза бросает ленивый взгляд на Мишино лицо:
— Забей.
Но Мише не до этого, он жаждет подробностей. Скорее всего, Лиза говорит про «Инкогнито». Говорит так, словно плюётся — явно ненавидит. Но его, Мишу, она тоже вряд ли любит, скорее недолюбливает. Разговаривает с ним по-свински, совсем неподобающе для кролика.
Миша не видит в ней больше кролика.
***
Как акула движется к своей жертве, так и Миша двигается к домику в лесу. С голодом, присущим только тому, кто изголодался по чему-то, с озорством, с отчаянием, с последней надеждой, — вот так движется. Он активно шагает за своим поводырём, а она ведёт, как луч света, как свет фонаря, или маяка.
Лиза хочет вовлечь его в свою веру, её вид ясно это показывает, говорит словно: «Эй, Миша, отрекись от своей Книги, от отца с матерью, от Библии отрекись. Да повинуйся мне, Миша».
Она — пастырь, она проповедник, глаголет истину, жжёт сердца людские, она — непризнанный Пушкин, а может и Ломоносов, или всё-таки Леонардо да Винчи?
Пластырем своим клеит его ранки, кровь слизывает, аккуратно, потихоньку, но одновременно с этим впивается когтями в брюхо — по самый локоть. Разве можно видеть в существе этом Кролика?
Свет — ещё можно, но кролика точно нет.
Миша смотрит на то, что его окружает. Смотрит и понимает, что, по сути, ничего этого на самом деле нет. Быть может, он действительно в сказку попал, забрала его сказка, поработила. Подчинили его этой вселенной, этим законам, быть может, он не хотел этого. Желал избавиться от пут обязанностей, от ответственности, от всего-чего-только-можно, но не смог.
А теперь он идёт за Лизой, и Лиза — его проводник в мир волшебства.
Увлекаемый странным наваждением, он догоняет отчуждённую Лизу и бредёт рядом с ней. Руки у неё вдоль тела болтаются, такие неживые, холодные, как у мертвеца. На голове всё те же косички, бледные-пребледные, как она сама. Плащ уже не вельветовый, скорее, вообще не плащ. Дождевик, тоже чёрный.
До недавнего времени руки её были живые, тёплые, быть может, но такие же бледные, такие же тонкие — прозрачные.
Мишин зонт волочится за Мишей.
Здесь, под деревьями, дождь не так страшен, как в открытом городе, но он тоже довольно ощутим.
— Куда мы всё-таки идём? — вопрошает Миша.
Держать всё за завесой тайны — такой себе план. А быть в неведении ещё хуже. Лиза не отвечает, её вид вообще не выражает ничего даже смутно похожего на готовность ответить.
Миша вообще не видит её лица.
— Лиза?
Лиза слабо поворачивается. Её лицо — камень, тело — кремень, из неё можно статуи вытачивать. Она сейчас как никогда похожа на «Пьету», только без Иисуса на руках. Ещё бы маску снять.
Когда Миша уже отчаивается услышать от неё хоть слово, она говорит:
— Мы идём в сердце этого леса.