глава 6
Миша втягивается в опасную игру. В игру между двумя группами, ни одна из которых точно не может быть на сто процентов хорошей. Обе группы имеют свои тайны, которые Мише только предстоит разгадать.
Миша боится, и Миша чувствует возбуждающий азарт. Открыв свою Книгу, он пишет. Обиды являются к нему уже не просто символами, уже не просто чем-то эфемерным, едва уловимым. Обиды он вытаскивает из себя уже клешнями, каждую мелочь помечает, прячет в своего персонажа, глубоко-глубоко, в самую глубину персонажа.
Миша выражает свои недостатки, округляет их до целого числа, преувеличивает, карикатурно уродует все события, подставляет ситуации, которых не было, и делает, в общем-то, всё, что творит со своими текстами писатель.
Кажется, пора проведать Лену.
Миша начал увлекаться писательством относительно давно, Ксюша его этим заразила. Тогда он и читать-то не очень любил, так, проглядывал текст за текстом по школьной программе. Любил стихи мамины, точнее, стихи золотого века, но которые читала ему непременно мама, потому что мама читала великолепно.
Сквозь путаницу в словах, сквозь забывание строк, сквозь пропускание строф, сквозь маму и её чтение, он слышал что-то прекрасное, слышал каждую букву и её сочетание с другими, в стихах Пушкина слышал рокот волн, переливы и стрёкот, в поэзии Фета пели птицы, Тютчев завораживал (замораживал) и отогревал своим огнём.
Чацкий был оратором, Некрасов ему вторил, оба они — говорили прекрасно и по делу.
В строчках «Средь мира дольнего...» Миша слышал марш, слышал считалочку, что-то строгое, серьёзное, но облачённое в чёткий красивый ритм.
Золотой век Миша, как и мама его, чувствовал лучше. Чувствовал каждой фиброй, вникал глубже, потому что идеальная рифма и ритм его завораживали.
Хорей — двухсложен, дактиль — трёхсложен, но у обоих ударение идёт на первый слог...
То, что Миша пишет, он никому не показывает. Пишет в стол, чтобы потом, набив достаточно руку, выйти в свет. Правда, руку можно набивать до бесконечности, а Миша не готов столько писать, хотя всё равно пишет.
Когда пишешь, в голове чище.
На улице вечер, отец второй раз вышел из дома, чтобы проветриться и развеяться. Мама вновь работает, но теперь её «до девяти» наступает ровно в девять.
Всё идёт на поправку, но Миша всё равно недоволен. Когда повод для обид извне иссякает, он начинает копаться в себе. Копается глубоко, в самое дно лезет — в самое пекло.
Пытается вспомнить обиды детские, обиды юношеские, обиды сегодняшние, и вчерашние, конечно же.
Доходит до абсурда: Миша начинает вспоминать то, чего на самом деле не было. И как с Дашкой целовался, и как Лёшу чуть не убил, — какого Лёшу?
Был один, на самом деле. Его частенько хотелось ударить. Даже не столько ударить, сколько придушить, вздёрнув за ворот рубашки, глаза ему выколоть, понемногу, по чуть-чуть.
То был главный Мишкин таракан, помимо голоса (въедливого, да?). Всё время лез к нему в голову, провода оголял — на свой манер — чтобы потом всем рассказать, какой Мишка Тургин чудак.
А сейчас, когда Лёши уже несколько лет не существует в пространстве, когда армия его забрала, а может, и море поглотило в пучину морскую свою, Миша сам готов оголить провода и поведать миру о своих тараканах.
Каждый имеет право на то, чтобы выложить клейкую массу своих мыслей перед мыслителями и по-умному назвать это «философией».
Миша вспомнил те нелёгкие времена, и на душе стало так, как надо. Комфортно, одним словом.
Произошла однажды ситуация страшная, где вновь столкнулись два понятия, против которых Миша выступал. Миша выражал протест, как мы помним, против пресловутых насилия и равнодушия.
Миша помнит, как одна его одноклассница жутко сглупила — позволила себе увлечься мальчиком. Мальчик этот был уже даже не мальчик, нет, скорее мужчина, непорядочный и неправильный.
Преследуя свои бессмысленные мечты относительно этого мужчины, одноклассница Мишина, — её, кстати, Алина зовут, — позволила себе ещё одну, более глупую вещь — поверить в его порядочность.
Она, блудница, выложила ему фотографии откровенного характера, слишком уж откровенные, которые вряд ли бы кто-то в своём уме стал бы кидать.
Что за этим последовало, нетрудно догадаться — вся школа об этом узнала. Миша не мог смеяться вместе со всеми, ему было совестно, ему было противно, он же был против насилия, даже такого.
И против равнодушия чужого он был, почему бы не помочь этой девушке, зачем сразу камнями оступившегося закидывать, словно он всё, потерянный человек.
Зачем рассказывать другим? Зачем вносить эту информацию в массы? Чтобы дружно, всем коллективом посмеяться — хорошая идея, отличная просто.
В Мише волк воет, в Мише заходится плачем ребёнок — внутренний голос. Говорит, дескать, и они когда-нибудь окажутся в этой ситуации, и уже ты будешь говорить им: «Так вам и надо, черти».
Миша ещё раз вспоминает эту историю, проверяет, всё ли в ней правильно изложено, представляет себе опозоренную Алинку, которая школу сменила досрочно, лишь бы не видеть ухмыляющихся рож. Лишь бы забыть, забыться, вычеркнуть из памяти этот эпизод, отвратительный и ужасный.
Выложив на бумагу ещё один свой секрет, раскладывает мнимый пасьянс — игра предстоит долгая.
***
Утром Миша собирается быстро, быстрее, чем обычно. Мама пойдёт на работу через пару часов, отца уже пару часов как нет. Возможно, опять гуляет, а может, надирается в баре. Свинья везде грязь найдёт.
Мама, проходя мимо сына, осведомляется, как он и что он. Что он, действительно?
— Я нормально, мам, — отвечает хмуро, не сбавляя темпа.
Что он, мама? Он нормально, мама.
Миша одевается и всё думает о том, как подойти к «геддонам». Они почти друзья его, почти родственники. Миша верит, что они подружатся. Что вместе будут жить в их домике — не барокко, но хотя бы так.
Миша вертит перспективы так и этак, и всё его впервые устраивает. Впервые не хочется порвать свой план; но хочется сделать с ним что-то ещё.
Выходя под проливной дождь, Миша надеется, что всё получится.
На улице сыро, даже мокро, в неровностях асфальта скопилась вода. Земля размякла от потоков воды, и люди, вынужденные идти по земле, на несколько дюймов уходили в грязную кашу. Одна женщина в коралловом пальто, с персиковым зонтом наперевес, бежала вперёд, ловко лавируя между прохожими и отстукивая каблуками капли воды.
Сегодня был весь мир в воде. Словно бы небеса выливали весь свой негатив прямо людям на голову.
Как мне надоела эта тема воды...
Миша, проходя мимо заправок и магазинов, неосознанно искал глазами ковчег. Сейчас бы он пригодился — в мире явно начинался потоп.
Мишин зонт, чёрный-пречёрный, с постоянно вылетающей спицей, с ручкой покусанной и даже не собаками, тот самый зонт, который ветер трепал и кромсали дождевые капли, этот-то зонт был уже не жилец. Миша чувствовал, что ещё один резкий порыв ветра, и спицы выгнутся обратно, обнажая его и так уже мокрую голову струям воды.
До остановки несколько метров, оттуда сразу же на автобус, до Комсомольской, оттуда в школу номер двадцать семь — родное гнездо, второй дом.
Миша часто считал свой город глушью, такой серенькой, без ярких достопримечательностей, без величия Москвы или культуры Питера. Думал лишь, что его родной город — Орёл — жалкая попытка быть таким же, как и остальные. Вот тут поставим торговый центр, много торговых центров, а здесь обязательно должна быть типография — огромное здание, но устаревшее. И название-то какое, наверное, то, которым люди в прошлом только и жили. «Труд». Раздалось вширь, тогда как все новостройки — бело-голубо-персиковые — уже вверх лезут. На площади главной обязательно сцена, иначе, где же слушать концерты во время праздников? Музеев несколько, но самый интересный имени Тургенева, усадьба Спасское-Лутовиново, правда, не совсем Орёл это, область лишь. Туда ещё доехать надо. Где-то музей Тургенева затесался, но Миша не был там никогда, родители не готовы развиваться настолько сильно. Есть парк, «страдающий», как называет его Миша — «Дворянское гнездо», там красиво и светло, но пусто как-то. Парк-непарк.
Наверняка там Лиза Калитина жила, а к ней ходил Лаврецкий Федя, её родственник-любовник. И набожная она была — жуть просто! На Мишу бы, наверное, смотрела так же, как эта девушка в маске кролика. С ненавистью, с непониманием, с осуждением.
Лескова как-то редко упоминают в литературе, хотя Миша знает о нём достаточно, земляк, всё-таки. Вот, школа Мишина названа в его честь. Ну, музей есть, всё в том же «Дворянском гнезде». Правда, писатель этот всё равно остаётся в тени, либо намеренно люди хотят его забыть, либо их умы затмевают другие писатели — более возвышенные.
В основном всё носит имя Тургенева — того и гляди, спросят, мол, куда идёшь?
— В театр, — отвечаешь.
— В Тургеневку что ли?
Или:
— Где учишься?
— В ОГУ.
— В Тургеневке что ли?
То же самое могло бы быть и с улицами, музеями, памятниками, Тургенев же классик, да не абы какой! Зато, в честь Лескова астероид назван, он всех вас обыграл, ребята.
Тургенева, Миша, конечно же, уважал. Наверное, потому что земляк. Наверное, потому что Тургенев — мягкий, спокойный человек, близкий Мише по духу, по характеру. Над «Муму» он, как и все нормальные дети, плакал, «Записки охотника» его завораживали красотами природы и местности — той самой, где вырос. Но больше всего Мишу поразил роман Тургенева «Отцы и дети». Казалось бы, самый обычный роман, куда уж ему до величия «Преступления и наказания», или, может «Войны и мира». И, всё-таки, зацепил. Дал какую-то опору, веру в то, что всё плохо, но поправимо.
Миша видел, как его одноклассницы плачут над смертью Базарова, и сострадал. Думал много, думал долго, что же его зацепило так в «Отцах» и не тронуло ни капельки в «Преступлении»?
«Угадала?» — спрашивал Раскольников шёпотом. «Люди что деревья в лесу», — вторил ему Базаров.
Миша промок и продрог.
Орёл — это местность лесистая, правда, от этих лесов не осталось подчас ничего, лишь пустующие полосы по обеим сторонам дороги. Город первого салюта с салютами обыкновенными, но долгими. Город, пытающийся убедить всех в правдивости легенды об Иване Грозном и орле.
Мише тоже отчаянно хотелось в это верить.
***
Четвёртый урок. Миша вновь не в школе, дождь и не думает прекращаться, хиленький зонтик при нём. Чёрный, чернющий, как смоль, как уголь, как дыра в пространстве — вот такой.
Миша уверен, что «геддоны» выходят даже в непогоду, смотрят на поезда и уходят. Наверное, на железнодорожном вокзале они уже стали легендой, или достопримечательностями.
Для Миши же они — большее.
Он и в зной, и в дождик проливной, и в снег, и в град, куда угодно, лишь бы рядом, рядышком.
Поезду всё равно на дождь и любые другие непогодные условия — он просто едет. Мише же со своими «геддонами» приходится скрываться под зонтами.
Миша думает, поглядывает на грибочки под своими ногами, топчет поганки — намеренно, всё-таки, они ядовитые.
Дождь всё льёт и льёт, город позади него ощущается только за счёт машин, да и одиноко бредущих цветных зонтиков.
Железная дорога пуста, ей конца-края не видно, быть может, следующий поезд появится минут через пятнадцать-сорок.
От длительного ожидания у Миши затекли ноги, но бросить всё наутёк он не мог. Стоял и смотрел. Стоял, потому что земля сырая, влажная, землица мокрая, грязная. А у Мишки штаны чистые, по крайней мере, пока что.
Под такой водной стеной даже телефона не вынешь, чтобы время скоротать. Только в напряженном ожидании сверлить ту сторону Мишиного небольшого мира.
Улица безлюдна, здесь, на этом пригорке только Мишка, да лес, почти его лес. Оставшийся, один из немногих в этом городе. На объездной есть сосновый лес, очень величественный и глубокий, конечно, не такой, как леса в других областях России, но, всё-таки, одно преимущество у этого леса есть. Он просто родной. Дорогой сердечку лесок.
Это не город, а лес,
но он стал слишком привычным.
Миша видит Кролика, и его мысли уносятся вскачь.