глава 5
Миша Тургин был против насилия. Когда били животных, он отворачивался. Когда на войне в наших стреляли, да хоть на том же Невском пятачке, он закрывал глаза. Думал о другом, только не о разорванных животах, не о них. Не о кишках, не о пленных, не о голоде, не о бомбёжках, о чём угодно думал, только не о насилии!
Когда издевались над людьми, он страдал. Тихо, про себя — в себя даже — смахивал с лица озабоченность, непринуждённо улыбался, словно ничего не произошло, словно перед ним не сцена войны или пыток, а картина природы.
А внутри бушевал ураган.
Миша Тургин был против равнодушия. Когда девочка со спичками умерла от голода и холода, Миша презирал весь мир за их равнодушие. Бессердечность губит похуже холода, знаете ли.
Когда люди были равнодушны друг к другу, он сострадал. Обеим сторонам сострадал, потому что они не виноваты за то, что их друг к другу не тянет. Но виноваты они были именно за то, что никак не хотят из-за этого меняться.
Когда два этих понятия — насилие и равнодушие — сталкивались, смешиваясь в неприятно-красный цвет, тогда Миша страдал и сострадал. Тогда его постигал целый спектр неприятных эмоций, граничащих с отчаянием.
Буквально в паре шагов от школы Миша видел, как группа старшеклассников разбираются с каким-то сопляком. Миша на секунду задержался возле них, чтобы посмотреть на дальнейший исход.
Сопляку, то есть, мальчишке, на вид было лет двенадцать. Остальные выглядели, по сравнению с ним, даже слишком взрослыми.
— Сотню гони, — рявкнул один, с сальной шевелюрой.
Ребёнок был на грани истерики. Он прижимал руки к лицу и жался к земле, если бы не хватавшие его со всех сторон руки, он полностью лёг бы наземь. Миша, поймав взгляд проходящего мимо человека, выдержал этот натиск, словно прохожий говорил: «Иди, помоги ребёнку, ты же мужик». Миша, признаться честно, с таким же взглядом смотрел и на прохожего.
Сейчас начиналась настоящая игра, и далеко не между старшеклассниками и ребёнком. Миша делает шаг — по направлению к школе, единственное препятствие составляет только ручка входной двери. Прохожий идёт в противоположную сторону, куда путь держит, неясно, но ясно то, что идти он будет дольше, а стало быть, повесить разыгравшуюся перед ними сцену можно будет на него.
Миша хочет метнуться к двери, но прохожий так ловко уходит от ответственности, что у Миши наступает шок — двухсекундный.
Миша Тургин, — ловит он себя на мысли, — тот самый Мишка Тургин, что против насилия, тот самый Мишка Тургин, что против равнодушия, — неужто пытается убежать?
В Мише говорит ещё один голос, но уже не «кое-кого», а совести. Голоса у них идентичные, с той лишь разницей, что первый звучит в голове всегда, а второй появляется ещё и с болью в груди.
Прохожего нет. Тоже ушёл, сумел-таки сбросить груз ответственности на плечи Миши, на хрупкие мальчишеские плечи.
Миша смотрит на потасовку. Мелкого уже трясут, как будто эта несчастная сотня посыплется из него мелочью. Трясут и кричат, мол, где наши деньги? зачем взял?
Извлекая из своих глубинных смыслов одну-единственную реплику, Миша начинает акт справедливости:
— Чего пристали к ребёнку, парни?
Фраза, как фраза, самая обыкновенная, мирная. Миша пацифист, он даже в борьбе идёт мирно и без крови.
Парни, трое как один, поворачиваются к Мише. Миша, к своему удивлению, не боится. Даже не переживает. Верит, почти искренне, что люди эти добрые на самом деле. Что матери у них дома, что отцы не пьют, что сами они сигаретки чисто из интереса стреляют, верит и надеется, что его не побьют.
Они просто ступили на кривую дорожку. Они ошиблись, Миша. Они упали, но ты можешь их поднять, прояви лишь немного дипломатии. Оголи провода, Миша. Надави на гной, и он прольётся.
Мишу трогают — в отличие от сцены признания — чужие ошибки.
— А тебе чего? — кричит тот, что с сальными волосами. — Вали куда шёл!
Но Мише некуда уже «валить». Как там, у Пушкина: «Закрыты ставни, окна мелом // Забелены. Хозяйки нет».
Вообще-то, есть одно место, но вряд ли Мишу туда пустят, как бы он ни старался, ставни действительно закрыты.
Вместо этого он подходит ближе. «Ближе к ядру, Миша, шагай беспрерывно, шаг-два-три, ибо шаги твои безмерны, а ноги неповоротливы. Шагай — всё время вперёд», — думает Миша со зловещей полуулыбкой.
— Что вы хотите вытрясти с этого ребёнка? — спрашивает Миша, меняясь в лице.
Лицо окаменело словно, коркой покрылось, оспинами заросло, но то в глазах чужих. Миша чист в изнанке, Миша чист в помыслах, Миша чист везде, но не снаружи.
— Он сотню мою украл, прямо из заднего кармана! — восклицает второй, по-смешному обритый.
Третий ничего не добавляет, его задача — держать ребёнка. Робот малозадачный, стремящийся выполнить одну-единственную функцию, причём бесплатно. Неужто сотку будут меж собой делить?
Мишу одолела смелость, он понял, что перед ним своеобразные Наполеоны, которые тоже низки перед небом, на которых смотришь — а дух не уносит, ноги не подкашиваются и голова не кружится (вертится-загибается).
— Если он отдаст вам то, что взял, — говорит Миша нехарактерным для себя голосом, при этом смотрит на мальчишку в упор, — вы отпустите его?
Взять бы клятву с них, да только Библии рядом нет.
Третий, с серьгой в ухе, вдруг выпускает тоненькую ветровку голубоватого цвета из рук. Миша переводит взгляд на двоих оставшихся.
— Пускай возвращает, — говорит первый, взмахивая своей гривой.
Ребёнок, заплаканный, испуганный, дрожащей рукой лезет в карман. Достаёт мятую купюру, тонкими пальцами тянет навстречу руке первого, а тот жадно хватает, как будто это последняя сотня в его жизни.
— Зачем ты украл деньги? Ты же знаешь, что это нехорошо.
Мальчик кивает. Кажется, он и сам понимает это, да только всё равно не может не сделать.
— Булочку купить хотел, — ноет он, — с маком.
Девочка со спичками.
Миша притягивает дитё к себе, смотрит на троицу, не ту, которой восхищается, смотрит на ту, что перед ним. Низкие создания, таких даже маска животного не спасёт.
— Я дам тебе сотню, — говорит Миша, а мальчик смотрит на него, как на Иисуса.
Голос в Мишиной голове дивится такому перевоплощению. Казалось бы, недавно совсем, Миша писал в свой закрытый паблик какую-то ерунду, ругался с собственными мыслями, унижал себя и давил на жалость. Его можно понять и простить, ведь Миша — Вавилонская башня, он сам себя порой не понимает, он алогичен, непоследователен и сбивчив.
Вчера Миша писал о том, как его гнетёт отсутствие друзей и всеобщего признания, а сегодня Миша — почти герой.
Что-то шепнуло ему, что лучше было бы обернуться и взглянуть за тот светло-жёлтый дом — вдруг там будет что-то интересное. Миша игнорирует этот голос, потому что он не сумасшедший. Кто с ним вообще разговаривает, м?
Я, наверное.
И всё же, оборачивается. Это движение уводит сердце в стопы, потому что за углом мелькнула маска. Настоящая. Маска «геддона».
Миша начинает непроизвольно спешить, уносясь всеми мыслями к существу, что следило за ним, а пытается поскорее нащупать бумажку, сотка-сотка-сотка, да где же ты, чертовка?!
Руку протягивает, с бумажкой, только рука не Мишкина, она другому принадлежит. Это тот, второй, у которого голова бритая, руку тянет.
— Тебе нужнее, — говорит, — беги, покупай, пока я не передумал.
Миша уже сам от напряжения сжимает рукав мальчишеской курточки.
Первый смотрит смягчённым взглядом прямо в Мишины глаза, прямо в серость алюминия.
— Мы могли бы стать друзьями, — говорит Миша с удовлетворённой (но немного нервной) улыбкой.
***
Он не самоубийца, он не суицидник. Миша просто рассудком помутился, не мог же он всерьёз подумать о том, чтобы свести счёты с жизнью?!
Сидит печальный, под веками огонь, руки мелко дрожат, под носом смородиновый чай. Кружка горячая, кружка огненная, взять бы да ко лбу со всего маху. Пальцы дрожат, слабость накатила от голода, ведь Миша есть не хочет, а хоть и обед.
Время — одиннадцать-десять, четвёртый урок. Сегодня сидит в столовой, ибо на железной дороге никто не появится, поезда не пойдут, а время только зря потеряет.
После той стычки, после макового мальчика, Миша сразу же метнулся за «геддоном», хотел догнать его и спросить — какого хрена?! Пока смелость ещё не покинула, пока руки мандраж не одолел, пока ноги держат ещё, хотел догнать и спросить.
Но эти зверолюди слишком хорошо ориентируются, что в городе, что в лесу. Скрылись, словно и не было их никогда. Сначала подумал, что привиделось ему это, рассудок от напряжения помутился, но нет же, нет!
Глаза его не обманывали, уши — да, воспоминания — да, тело — тридцать раз «да». Но глаза — никогда.
— И наше «сегодня» такое, как завтра, — почти засыпая, бормочет под нос.
Мама рассказывала ему стихи на ночь, чтобы он заснул, а Миша предпочитает петь.
Бормотать, бессвязно, пропуская строки, не повторяя припевы, промахиваясь по нотам, — всё равно поёт. Поёт и думает, как так получилось, что он — самоубийца?
Всё это время прятал эту мысль в себя — вовнутрь — а теперь бесполезно стало прятать, всё равно наружу рано или поздно выйдет. Всё равно явится в свет, если не мыслями, так словами. Если не словами, так делом.
Вчера вечером случилось кое-что очень важное. Во-первых, вернулась мама. После того, как бутылка, отобранная у отца, была вылита и выброшена, Миша отправил с десяток сообщений на мамин номер. «Приди, приди, мамочка, приди, папа пить больше не будет, он исправился, приди, мама».
Миша в свои пятнадцать лет мог канючить, как семилетний. Простая сыновья любовь, любовь к своей Деве Марии, к своей иконе, к мамочке своей. А вообще, Мишенька, оправдывай себя, пожалуйста, сам.
Но Миша не слышит голоса, который вторит ему. Он думает о своей матери. Она пришла, вся благоухающая, в цветах, с цветами, словно внезапно наступила весна. Миша и отец долго извинялись перед ней, а сами извинений не просили, она же мать, она же многое пережила — гораздо больше их.
Мишин папа хороший человек, только пьёт. Только пропивает все деньги, только сын страдает от его побоев, только мамы дома нет — она в бутылке, она «В цветах». А так папочка хороший. Только пьёт.
Миша частенько сравнивал отца с Мармеладовым, сравнивал и дивился тому, как их ситуации различны, но обе трагичны. В какой-то степени.
Тогда они собрались в кино, почти под самую ночь. На радостях, так сказать. Мише было всё равно, куда идти. Он больше был бы рад просто посидеть на кухне, просто поговорить. Просто пообщаться.
Но родители не разделяли его мнения. Они хотели помолчать. Подумать — каждый о своём.
Миша догадывался, что родители его подумывают о разводе. Иногда не подумывают, а сразу идут подавать документы, ибо сил нет больше. Миша и его папа, Олег, совершенно против такого поворота, но раз уж Юленька заставляет, значит, так надо.
Маме они оба подчиняются, хотя папа бастует, очень сильно. Миша — собачка, ручная крыса: укусить может, да умна слишком, ибо не выгодно.
В кино было откровенно скучно. Миша фильмы в кино любил, до безумия — они всегда как-то по-особому влияли на него, но сегодня всё иначе.
Вчера было всё иначе.
Во-вторых, «Инкогнито» вновь написали ему, просили «срочно дать подробную информацию», как будто она могла бы спасти их от настоящего Армагеддона.
Сегодня, будучи в столовой, Миша твёрдо решил, что во что бы то ни стало защитит этих животнолюдей. Уже почти своих «геддонов».