глава 2
С разбитой губой, с рассеченной бровью, с пощечиной от хлёсткого удара Дашки из девятого «А» Мишка Тургин возвращается на своё место. Идёт туда, куда зовёт, пока ещё целое, сердце.
Туда, к рельсам. К железнодорожным путям. В сердцевину его мыслей.
Четвёртый урок. Одиннадцать-десять, почти обед. Миша не ест, Миша голодает, у Миши нет аппетита, потому что сейчас поедет поезд. Даже если не взаправду, но в его голове точно поедет. И крыша тоже.
Стоит, стопы мнёт. Железная дорога пуста, как пустой бывает библиотека, где признаки жизни подает лишь один человек, и то, потому что вынужден. Травка под ногами — жёлтая, уже немного примятая. Это одно из тех мест, где железная дорога разделяет два мирка: лесной и городской. По ту сторону рельс — неизвестность, а что там, в этой неизвестности? Люди какие-то, может, даже и не люди, так, животные. В лесу же живут.
Поезда всё нет, и в Мише крепнет уверенность, что сегодня уже никто не приедет. Урок только зря прогуливал.
Миша хотел уйти, но не посмел, потому что его вновь что-то остановило. На ухо словно нашептал кто-то: «Лишь звёзды покажут, куда нам ползти — ты пришёл, чтобы снова уйти»...
Звёзды, звёзды — везде эти звёзды, все они лишь точки в небе, в бездне крошечные частички бытия, разве можно ориентироваться по частичкам бытия? И разбросаны они хаотично — хаос сплошной, не «хаус», нет.
Каков голос был у этого наваждения? Был ли это вообще голос? Ну, раз он что-то сказал, а Миша услышал, значит, был. Да только вот голос внутри него самого, и вещает он только внутри него, через него, про него.
Голос внутри человека окраски не имеет, его нельзя различить по тембру или тональности, он безликий, не мужской и не женский, но почему-то всё равно твой, родной. Почему-то именно этот голос ты узнаешь из сотен других голосов, почему-то именно он — не-мужской и не-женский — именно твой.
Губа кровоточила, бровь ныла, а щека горела. От стыда ли? Если от стыда, то горит всё лицо, в горле ком, и кислота какая-то во рту, и море сожалений в желудке. Солёные сожаления. Сплошная щёлочь и кислота.
А с чего всё началось, Миша? Он подумал, просмотрел весь день от начала до обеда и наткнулся на ту самую точку, когда всё это произошло.
Миша был в классе — холодном, с одной чугунной батареей, с двумя метровыми окнами, с метавшимся от холода учителем — то льнет к батарее, то бежит к двери — и был очень несчастлив. К нему подошли парни и буквально за шкирку вытащили со своего места.
Мишка невиновен был в том, что произошло потом. Просто под руку подвернулся, а вывернуться не смог никоим образом.
— Он нам не отвечал, загрузился как будто, — говорили они потом, оправдываясь. — Ну, мы его и вытащили. Проветриться.
Втащили в туалет (Миша не разглядел, в какой) и принялись легонько поколачивать, словно пытаясь реанимировать полудохлое тело за счёт своих наэлектризованных кулаков.
Когда ноги подогнулись, и Миша скатился по кафельной стенке, в его голову пришло чёткое осознание того, что нужно что-то менять. Людей менять, нацию менять. Мир тоже нужно срочно поменять. Но, желательно, конечно, начать с самого себя.
И в это нынешнее «себя» Миша вложил всю свою ненависть, всё недовольство, вложил и запер, чтобы избавиться, как от ненужного мусора. Этот исход был правильным. Этот исход был тем самым исходом, который Миша видел во снах. Этот исход нашептывало ему его сознание.
Его Голос. Когда чьи-то мысли — не его, но в нём — становились совсем невыносимыми, он боролся, он бунтовал, сопротивлялся, и Голос отступал.
Но никогда не исчезал.
Казалось бы, стоит запереть это «себя» и высадить на отдельной грядке — вдруг из сорняков прорастёт роза? — но он не мог, просто не мог позволить этому расти, потому что это никогда бы не стало розой.
Очнулся от удара, по щеке, по зубам. Прикусил изнанку своей щеки, вздрогнул и потом увидел девчонку перед собой.
— Вставай! — рявкнула она.
Дашка это. Даша Колосова (или Волосова?) из девятого «А». Его бывшая подруга, немного поэтесса, немного актриса, немного математик, немного писательница. «Немного» — это её девиз.
Миша-то её сразу узнал. Рукой было потянулся, да отпрянул сразу же. Вряд ли она мнимая, вряд ли она эфемерная. Бьёт она по-настоящему.
Знакомы они были в прошлой жизни, что ли. Давно дружили, с младшей школы. Там Даша всегда получала грамоты за свои заслуги, там и Мишу любили, глаза учителей ещё выражали какую-никакую заботу, и тогда всё было вроде бы хорошо. А потом старшая школа на голову — как сосулька.
Только потом Миша узнал, что в женском туалете отключился. Затолкали его туда, как неудачника какого-то. Побили, поцарапали — и ушли. Всегда уходят. Всегда всё пусто.
И Дашка побила. Словно забыла, что любила когда-то этого самого Мишку.
— Мишка-а-а, — шептала, — ты только не бросай меня, хорошо?
Хорошо. И ты меня не бей больше никогда, Дашка.
Миша даже не понял, как оказался посреди дороги, причем не железной, а очень даже асфальтированной, не заметил, как пронеслась мимо машина — красная, кровяная, гранат блестящий, «KIA» с экзотическим названием. Настоящее лакомство.
Среди тысячи похожих тачек вечно ищи
Свой жёлтый «KIA RIO», белый «KIA RIO». Я пошёл.
Пошёл на обочину, не слушая маты и брань, слушая только своё сознание и бессознательно передвигая ногами. От дороги, от дороги. Ступил на первые осенние листья, прошёл пару метров, сел на автобус до следующей остановки, а там и увидел «В цветах».
В школе сейчас перемена, можно сходить к маме.
***
Мама сидит в курточке, руки в карманах, глубоко запрятаны, до самого отказа. Вокруг цветы, благоухают, цветут даже осенью, даже в холод, даже в плюс семь — потому что мама заставляет их жить.
Поддерживает в них красоту и благоухание, чтобы сбыть первому попавшемуся, первому, кто забредет случайно сюда, просто спросить дорогу до туда-то.
Появление Миши не вызвало в Юлии Анатольевне удивления, напротив, она всегда ждала его. Всегда думала, что он придёт домой, то есть, сюда. Не к отцу в его логово, в место, где они, увы, прописаны. А сюда. В цветы.
Миша скинул портфель, присел рядом с ней, перевёл дух. Сегодня всё как в тумане. Сегодня он — Ёжик, а день — туманный.
— Опять из школы сбежал? — спросила мама, поглаживая руки и кольца.
Миша хмуро кивнул, соглашаясь. С мамой лучше соглашаться.
— Что с лицом, Миша? Тебя били?
— Я... подрался, мам.
По взгляду видно, что не верит. Ну как такой, как Миша, может с кем-то подраться? Разве что сам с собой может — это у него хорошо получается. Это в его стиле.
Среди шуршащих пакетов и множественных запахов сидят они: Мать да Сын. Сын немощный, беспомощный, сынок-с-ноготок, мальчик-с-пальчик. Зато Мать — как Дева Мария, как святая, как женщина с диском над головой. Как в эпоху Возрождения рисовали.
— Вернешься хоть? — спросила, с сожалением.
— Да. Вернусь. Постараюсь.
Замолкли. Миша, чувствуя, как в нём запекается кровь, сидел подле своей Девы Марии, подле Матери, подле святой. И думал, что, несмотря на её невозмутимость, она тоже хочет сбежать отсюда. Хочет стать кем-то другим. Чужим.
Не её это жизнь. Жизнь, закованная в цветы, жизнь с двумя беспомощными мужчинами, с никчёмными существами, которые не живут — существуют.
Миша хотел бы пожелать ей какого-нибудь Матвея.
Побег из собственной шкуры — выход отчаянный, выход-невыход, который вроде бы безопасный, но очень неправильный. Когда выходишь за пределы своей жизни, когда бежишь от самого себя — разве надо оно тебе, Миша? Мама?
Но мама Миши умная, годами умудрённая женщина. Она на рожон не лезет, так, тихо ямку под себя роет. Хочет менять жизнь, ага.
— Не задерживайся сегодня, мам. Пожалуйста, — говорит Миша, подхватывая портфель и продвигаясь к двери.
Мама молчит, а лицо её — сцена для смятенных чувств. Она безмолвно соглашается, — говорит Мише его «кто-то», — да только ты всё равно не верь, ибо согласие ещё далеко не обещание.
— Миша, не давай отцу пить больше, — говорит мама на прощание.
Миша уходит, и его лицо теперь тоже, ну, для смятенных чувств. Только теперь не сцена — полигон.
***
Всё повторяется. Миша разут на одну ногу, из гостиной бормотание, неясное, смутное, что-то о Юленьке и Мишеньке. О том, какой он «пьяненький».
Громкость телевизора около пятидесяти процентов, плюс-минус. Миша хочет в комнату, но Миша не может, ведь он тоже дал безмолвное слово матери, он выполнит. Лишь бы только вернулась.
Тихо идёт, разувшись предварительно, но уже не в свою комнату, сплошь усеянную хламом, а в его, отца, комнату. В свою комнату хочется сильнее, но если не отобрать у отца бутылку, мама не вернётся. Они, как цветы без её нежных рук, погибнут. Завянут, сгниют, разложатся — откроются на съедение мясным мухам.
Идёт в гостиную, ощупывая тканью носков неприветливый, продавленный ворс коридорного коврика. Отец полуспит, полудремлет, губы бессмысленно шевелятся, как будто стихи вспоминают.
Однажды, когда Миша учился в младшей школе, а мама была дома, она читала ему стихи по памяти, чтобы усыпить его на ночь. Тогда Миша боялся, он заворачивался в одеяло, как в кокон и нервно дрожал, смертельно раздражая смертельно уставшую маму. Она бормотала что-то о судьях, о лире народу своему, читала Тютчева, Некрасова, Фета, даже Грибоедова. Она читала, покуда хватало памяти и, забывая слово или строчку, начинала по новой.
«А судьи кто?».
Тихо говорила, устало. Читать стихи по написанному, безусловно, легче, но у Юли нет такой возможности, поэтому она вспоминает всё-всё-всё, потом, сбившись, делает напряжённую паузу — на пару секунду, буквально, раз-два-три, — а потом начинает что-то другое — то ли письмо Татьяны, то ли плач Ярославны.
Удивительно, что она помнила стихи золотого века, удивительно, как наизусть заучила программу девятого класса, удивительно, что от серебряного века знала по минимуму. Не нравилось ей, что ли.
Иногда проскальзывало что-то о старинном золоте и желчи, а потом вуаль — руки-руки-руки, и в конце, срываясь — век мой, зверь мой!..
— Мама, — говорил он тогда, чуть не плача, — ты так грустно читаешь, как будто у тебя кто-то умер.
«Как будто».
Она бы сказала ему, что там у неё умерло. И ведь не только жизнь гнилая, не только нация вырождённая — литература, ведь, тоже.
Всё погибло, хотя некоторые и заявляли, что это пустая паника, паранойя бестолковая — вы все бестолочи, если верите в это! — а всё равно погибла. Не вся, частично, что-то ушло от неё всё же.
Вот и сейчас, когда Мише уже почти шестнадцать, отец его шепчет что-то, отдалённо похожее на монолог Чацкого, или на элегию, или на стихотворение «В саду» Фета. Только вместо «в саду» он упрямо вторит «в цветах».
— Отец, — говорит, — хватит пить.
Но это всё равно, что говорить огню «не гори». То есть, бесполезно что-то вообще говорить, давай, Миша, примени силу, ты же мужчина.
Ты же можешь?
Держа в голове мысль о матери, о её жалобном голосе во время чтения стихов, о её тихой просьбе, ответом которой было не слово, но безмолвное обещание. Простая мысль, призывающая что-то изменить. Просящая влезть и в эту шкуру, в шкуру своей матери, потому что иначе она сгниет без носителя, и некуда будет потом пойти.
Мама однажды уже сбежала.
«Папочка, прости».
Миша, собрав волю в кулак, а решимость сгруппировав в груди, вырывает «пузырь» у потребителя, выбегает в коридор, пока тот не опомнился и с размаху выливает прозрачную жидкость в раковину. Внутри бутылки образовалась воронка, подобная страшным водоворотам на картинках книг с приключениями. «Водовороты, — думает Миша, — воротится вода, вертится-крутится-загибается, и прямиком внутрь, в бездну устремлен её поток, её естество».
Его естество сейчас рядом с животными, нет, с людьми в масках животных. Но он здесь, — городской мальчишка, житель каменных джунглей, — а они там, вне досягаемости сети, в лесах непроходимых и глубоких, они на объездной, а может и не только там, может быть на шоссе четыре, рядышком с ТЦ — в городе п-ц, почти впритык к дороге. Живут ли там или кантуются, как бестолочи?
Все мы бестолочи, если верим в это.
Миша уверен, что не кантуются. Дом у них там наверняка. Большой-пребольшой. Сокрыт деревьями, со спутников не видно, улицы нет — не существует в лесу улиц, но дом сто пудово есть. Он дерево с камнем, он барокко, нарышкинский стиль наизнанку — дом-тортик, дом-особняк, дом-замок.
Мечтать не вредно, конечно. Миша умом-то понимает, что вряд ли бы никто не заметил дома в нарышкинском стиле, даже будь он уменьшенной в несколько раз копией.
Может быть, домик маленький, но уютный. Главное, что он вообще есть.
И Миша пойдёт туда, чтобы отречься от своей жизни.