глава 1
Четвёртый урок. Время — почти обед, разница лишь в час, так что можно было бы сказать, что сейчас предобедье, да только Мише ни к чему есть, совсем ни к чему. Он, в очередной раз испытывая жалость к себе и своей жизни, прогуливает. Нет, не так. Он, поддаваясь своей вдохновенной натуре, намеренно пропускает урок, идёт к железной дороге и смотрит впереди себя — с какой целью?
Ему тошно от всего — разве люди могут быть настолько глупыми, настолько бесчувственными, разве могут они видеть корень всех проблем, разве? Разве понимают они, насколько человек низок в своих поступках, насколько его теории о сверхчеловеке бессмысленны, разве всерьёз они думают, что все люди — деревья?
Издалека приближался поезд. Миша вперил свой взгляд в него, словно в спасательный плот, словно этот поезд мог пресечь все его попытки думать, осознавать и чувствовать.
И поезд этот действительно мог. Нужно было лишь сделать пару шагов по направлению к железной дороге. Нужно ведь совсем немного для того, чтобы сделать что-то в угоду себе, правда же, Миша?
Поезд приближался стремительно, даже слишком. Миша почему-то с трепетом ожидал встречи со светло-серыми вагонами, с маленькими окнами, почти иллюминаторами. Внутри — люди, и им обязательно куда-то надо, а куда, это совсем не важно, это пустое. И знать тебе, Миша, не обязательно, смотри лучше за собой, тебе что, больше всех надо?
Прежде, чем поезд полностью перекрывает обзор Миши, он замечает по ту сторону железной дороги каких-то людей. Небольшая группа, сколько человек — не видно, слишком плотно стоят друг к другу. Миша застывает, все его органы замирают вместе с ним. Поезд проносится мимо, люди в вагонах смотрят в окна, но, увы, не на него. Все внимание принадлежит той кучке странных, растрепанных детей, которые стоят по ту сторону и которые — теперь-то понятно, почему! — привлекают взоры чужих своим видом.
Миша совершенно забывает, что он хотел сейчас сделать, лишь обескуражено смотрит на кучку пришельцев в масках животных. Они-то его не видят.
Казалось, что они не видят никого, даже самих себя. Быть может, они думают, что выглядят пустыми, полыми, стеклянными. Думают, что выглядят не странно, а даже очень приемлемо.
Но в памяти людей, которые смотрели в окна в этот момент, все равно останется след от их существования. Эфемерный, неглубокий, может, даже не такой въедливый, как малиновый сок в белый хлопок, может, вовсе незаметный. Но точно не такой, как двадцать пятый кадр — более ощутимый.
Поезд проехал мимо, бросив прощальный взгляд на стоящих по разные стороны людей. Слева — Миша Тургин, городской мальчишка, человек-мысль, чужое воплощение чужого разума; а справа — какие-то люди, люди-животные, животнолюди. Теперь Миша к ним хорошо присмотрелся. Впереди, в нескольких метрах от железнодорожных путей стоит человек, лицо которого наполовину скрыто маской кролика, или зайца, кто его знает. По телу его струится чёрный вельветовый плащ, небрежно перетянутый поясом на бедрах. Из-под плаща слабо проглядывается грудь и ярко-жёлтый свитер. Дальше, прямо за кроликом (или зайцем) стоят двое, почти как единое целое — сова и волк. Сова хорошенькая, облачённая в школьную юбку чуть выше колена, в капроновых чёрных колготках и в пальтишке с воротником-стойкой янтарного цвета. Фигуристая, более крупная.
Последний человек, носящий маску волка, был одет скромно. Тонкая ветровка тёмного синего цвета, потрёпанный бордовый свитер и грязные штаны. Точно волк. Само его воплощение.
Откуда их вынесло? Да и что они принесли с собой? Маски принесли, кажется, ещё немного печали и страха — по крупице. Страх у них, видимо, особенно в почёте, ибо вон, какие они страшные сегодня.
Миша, ты-то тут как оказался? Какой леший тебя попёр в лес? И пошёл, главное, через торговый центр, поближе к Гринну, к бестолковым забегаловкам. Фудкорт на четвёртом этаже, сбегать туда, набить до отвала желудок рублей на пятьсот и отдать Богу душу.
А, может, — им?
Книг купить хотел ведь, да? Хотел купить книг и ещё немного еды, если не себе, так собакам каким-нибудь. Голодные ведь, бездомные — шляются в поисках хоть какой-нибудь пищи. Где-то.
Где-то бедствие терпит...
Троица, не святая, но точно с потусторонним связанная. Кролик (или заяц) вон, так и светится, точно святая. У неё очень злое лицо, если присмотреться. Злое и недовольное, словно бы она сегодня поспать хотела подольше, а её на улицу выгнали да маску эту мерзкую нацепили, которая слишком опасна, даже для неё самой. Подумать только, голова зайца на теле хрупкой девушки (точно чудовище!), облачённой в чёрный вельвет и распустившей свои косы — пепельно-белые.
Как же зовут тебя, чудовище?
Они же почти пришельцы, по крайней мере, в этом городе, в го-ро-диш-ке, в котором входов — бесчисленное множество, а выходов — нет. Если и говорить что-то про его, Мишкин город, так это лишь одно-единственное слово — п-ц — только вот в приличном обществе такую характеристику вряд ли выдашь. Запикают.
Миша смотрел на них, как завороженный. Отмечал каждую деталь одежды, смотрел-смотрел-смотрел, то на Кролика, то на Сову, то на Волка. Он думал, что их проблемы заключаются лишь в их внешнем виде, ведь они такие необычные — почти страшные.
Зачем же им создавать эти проблемы, Миша не знал, но предполагал, что им скучно без проблем, вот и создают их себе.
У Мишки зато проблем было много, он вот по учёбе отставал, завалы, хвосты, пропуски — и почему сегодня? И проблемы эти крутились не только вокруг учёбы, они плясали, водили хоровод, вокруг его семьи тоже, окружили, так сказать, дом. Оцепили школу, дом, за Мишей угнаться пытаются, но Миша-то знает, куда бежать надо, если тебя прижимают.
Бегите, детки, в лес. Всегда в лес, лес есть жизнь, лес беззаботен, он спасёт, он убережёт.
Они не видели его. Если бы видели, точно бы попытались подойти. Интересно, чего они ждут? Очередного поезда? Или того, что на них упадет метеорит?
Миша вдруг осознал, что сам стоит и ждёт чего-то. И чего ждёт, спрашивается? Когда проедет очередной поезд и закатает тебя насмерть, — подсказывает сознание, но так ненавязчиво, так тихо, что это и не шёпот вовсе, а какой-то шорох внутри черепной коробки. Как будто это внутри него самого — невыражаемое, существующее в нём без формулировок и без какой-либо основы. Вероятно, mea.
Вдруг, человек в чёрном пальто повернулся и все остальные, как по команде, двинулись за ним. Они поравнялись, изображая из себя троицу, если не святую, то хотя бы великую, степенную, гордую за себя и за других, двигающуюся вместе, но словно бы по отдельности.
Миша заметил, что прошли они прямиком в лес, и путаные ряды стволов приняли их, как Моисея принимало море. Кинулся было за ними, да только преграда какая-то встретилась — то ли рельсы не пускают, то ли ноги сопротивляются. Так и остался стоять с чувством тревоги и восхищения посреди местности — немного холмистой.
***
То, что отец опять пьян, Миша понял ещё на входе. Стоит, наполовину разувшись, в глазах уже заведомо страх, а в душе смятение. Отец пьян. Какая беда!
Лежит на диване в гостиной. Телевизор на громкости пятьдесят три процента, чуть громче, чем обычно — процентов на двадцать. Неумелое, неловкое бормотание, означающее лишь то, что человек на диване уже невменяем.
Миша быстро, но тихо разулся и аккуратно прошёл к себе в комнату. Школа его сегодня доконала. Добила, достала, довела, до мозга костей проела — эта школа. Иногда ему хотелось испариться или встать на место кого-то другого, того самого счастливого человека, кому и на Руси жить хорошо, вольготно, и родители у кого самые настоящие — не картонки с неестественными потребностями. Ему хотелось бы занять место отличника своего, Сергея. Уж тот явно Богу душу продал, чтобы так хорошо учиться.
Нет, нельзя быть таким умным, как Серёжа, это против правил. Вообще быть отличником, ничего особенно не делая — против правил. Те, кто так делает, те, у кого всё в порядке с мозгом, прокляты. Боги тоже проклинать умеют, а уж таких отличников, как Серёжа — подавно.
Мама его во время беременности таблетки принимала какие-то. Мама у него, блин, весь мир перехитрила.
Миша завидовал. Ох, как сильно он ему завидовал. Тому не приходилось ежегодно, ежемесячно, блин, подбирать хвосты, бегать за учителями в поисках хотя бы троечки, потому что Серёжа — не троечник. Судьба у него такая, быть не троечником.
Насколько это хорошее чувство — злорадно светить пятёрками в дневнике перед всеми остальными, мол, похвалите меня, я же отличник, чёрт возьми! — и насколько же оно низкое по отношению к другим людям?
В Мише закипает тихая злоба, всё время, пока он прокручивает все эти моменты в своей голове, пока он просто ищет, где бы кости свои бросить, в нём уже кипяток через край льётся, дайте только выплеснуть — в чай, может быть.
Руки на стол кладёт, шарит в поисках ручки — срочно выплеснуть надо.
Это было похоже на припадок, причём он с каждой мыслью лишь усиливался и въедался в сознание ещё глубже, словно корнями врастал. До тех ровно пор, пока Миша не выдёргивал сорняк этот оттуда.
Не выбрасывал засыхать на солнце, нет, лишь пересаживал в другое место и любовался этим сорняком, изредка.
Кстати, о сорняках.
Матери нет, она опять «В цветах».
«В цветах» — магазин напротив школы Миши, такой ветхий и немного кривой. Чем-то даже на трейлер смахивает, задрипанный, затасканный, обветшалый. Но, зато там продаются цветы. Всевозможные — от простых ромашек до ландышей и орхидей. Мама Миши — флорист, правда, не очень известный и не очень прибыльный. Всё, что она может, заключается лишь в уходе за цветами в этом маленьком магазинчике.
Мама у Миши леди занятая, она с девяти до девяти на работе, ей некогда таскать распоясавшегося отца, у неё цветы в ларьке (извини, мама, в магазине) вянут, они не могут выжить без рук её — кстати, очень тёплых и нежных.
Но Миша знает, что маму не работа держит, а банальный страх за своё благополучие. Ведь так просто сидеть в одиночестве в магазине и провожать взглядом проходящих мимо людей. Думать, что дома всё хорошо. Да, Миша, тебе ли не знать, как приятно обманываться.
Иногда Мише хотелось написать про свою маму книгу. Не про себя, не про кого-то левого (или правого), а про маму свою, про всё то дерьмо, что она вытерпела. Он хотел обличить её страхи и понять её — влезть в её шкуру.
Миша вообще был любитель представлять себя на чьём-либо месте, потому что в чужой шкуре априори живётся лучше, чем в своей.
Свою маму он видел страдалицей, которая совсем не заслужила таких никчёмных мужчин, как Миша и его отец. Оба они как-то не вписываются в её жизнь, они оба какие-то слишком грубые, неотёсанные. Миша, быть может, ещё как-то нежность проявляет, но это ровно до того момента, как начинает по-настоящему любить. Тогда в нём просыпаются отцовские гены, тогда он становится грубым.
В комнате вновь беспорядок, особенно пострадал стол. Какие-то листы, исписанные почерком сумасшедшего, рядом стопка ручек, карандашей, линейки, ластики, кисти, черные чернила в банке — «универсальные», — клей-карандаш с лиловым стержнем («такое разве законно?») и самое, пожалуй, интересное — большая тетрадь без надписей.
Тетрадь потрёпанная, зелёная в клетку, внутри почерк — чёрные буквы, идентичные, совершенно одинаковые.
Ручку он так и не нашёл — шарил по столу, точно слепец, но не нащупал всё же. Зато тетрадь обнаружил, его заросший сорняками огород.
Миша здесь писал свои мысли пару дней назад. Писал о том, что его волнует; писал о том, как над ним издеваются в школе. Он писал до тех пор, пока не устала рука, пока косточки в пальчиках не заныли. Писал и поминутно вскидывал руку от боли — настолько был недоволен жизнью.
Ручка всё это время пряталась меж страниц этой тетради, Миша, ты искал совершенно не там. Сейчас, стоило только попытаться переложить кусок бумаги из одной руки в другую, как ручка, мирно спавшая в сгибе, вывалилась на стол.
Сейчас он едва притронулся к ней, то есть к тетради, а оттуда, из недр белых листов, уже прёт негатив. Преодолев комок в горле, непонятно откуда взявшийся, Миша открыл свою тетрадь и принялся пробегать глазами по строчкам, одновременно далеким и таким знакомым.
Как какой-то стих, который он учил когда-то, да забыл. Как там было?
солнце сжигает кожу,
солнце сжигает мясо.
я превратился в пепел,
и я ему не поддамся.
— Я ему не поддамся, — говорит Миша себе, а тетрадь, как виноватая, мнётся его руками, его пальцами.
Этот стих написала — когда-то, где-то, давно ли? — его подруга, теперь уже бывшая. Она бросила его на произвол судьбы, покинула, не попрощавшись. Словно и не было никогда её. Миша, найдя еще одну причину для обиды, прикоснулся чернилами к бумаге.
— Это не книга мыслей, — говорит ему кто-то, кто-то родной и очень знакомый, — это дневник обид. Твоих обид, наших обид, мы ведь с тобой — одно целое, верно Миша?
Верно, Миша.
***
Тетрадь отброшена, Миша же включил ноутбук и, всё так же слушая бормотание пьяного отца, открыл «Google».
Первым делом он загуглил то, что видел, а именно тех животнолюдей, тех придурковатых фриков, которые выбили его шаткий мир из колеи. Первая вкладка, вторая, третья, четвертая, пятая... десятая, одиннадцатая... Бесполезно. Их нет.
Форумы пусты. В чатах никого нет. Сайты дезинформируют, поисковик брешет, везде пусто, прямо-таки картина маслом «Все ушли».
Миша гуглит ещё что-то, сам не понимает, что. Как-то надо перефразировать, что ли.
И когда его надежда почти совсем иссякает, впитывается в рыхлую почву водой, первая же вкладка выводит его на чёрный сайт. Сначала приходит недоверие, а потом облегчение, и свет озаряет душу и обида уже не так глотку гложет.
Люди, которые содержат этот сайт, явно с приветом. Ну, не в смысле «Я пришёл к тебе с приветом», а в смысле — они сумасшедшие. Говорят о себе крайне мало, а из той информации, что дают, можно выудить лишь две вещи: они некая организация «Инкогнито» и они тоже ищут животнолюдей, которых называют «Армагеддонами».
Миша углядел здесь отсылку на Библию, но не стал углубляться в это с подробностями, ибо стенки его тонкого ума готовы были познать другую вещь — он может дать информацию о примерном нахождении этих «Армагеддонов», дать наводку.
Зачем «Инкогнито» нужна наводка — вот в чем вопрос. Остальное дело техники.
И вот, подумав немного, Миша, собрав всю свою тургинскую силу, принялся докладывать неизвестной группировке о другой неизвестной группировке, с целью вмешаться в обиход чужой жизни.
Лишь бы не чувствовать себя собой.