Акулий король

Наступило утро; Шарлиз, приподнявшись на локте, устало потёрла лоб и помассировала гудящую голову, запустив пальцы в волосы. В первые мгновения она совсем позабыла, что было вчера и чем закончилась поездка в «Альтамару». Только когда она окинула взглядом уже знакомую, пусть и чужую спальню, припомнила, как они приехали с Донни поздней ночью и, дойдя до его постели, походя раздевшись и не отрываясь друг от друга, снова занялись любовью. Она помнила вязкую, густую темноту, его тепло и вес тела на себе и ту жадность, с которой она его ласкала. Что было после, Шарлиз действительно не могла разобрать, потому что её, утомлённую за весь день, слишком быстро сморил сон. Но теперь она почувствовала его тяжёлую руку поперёк живота и услышала тихий, ворчащий храп совсем рядом, за плечом: это заставило её улыбнуться. Кое-как повернувшись к Донни, она уютно свернулась возле него, слушая зарядивший за окном дождь. Осень в Чикаго выдалась на редкость непогожей и холодной. Это был верный предвестник ранней морозной зимы.

«Как я могла только вчера быть такой несчастной?» - подумала Шарлиз, погладив мужскую щёку тыльной стороной ладони. Она, впрочем, несмотря на своё прекрасное настроение признавала, что прежние проблемы никуда не делись, хотя часть из них разрешилась. Она великодушно простила Донни, подойдя к этому вопросу со всем пониманием, так не свойственным спонтанной, переменчивой молодости, однако в Шарлиз в то же время проявлялись черты характеров обоих покойных родителей: педантичного отца, внимательного, далеко планирующего человека, способного выстраивать в голове своей схемы и наводить мосты с теми, кто был ему выгоден, и очаровательная женская опытность, хитрость и яркий, образный ум матери, способной ловко добиваться своего, ни с кем не портя отношений. Они были людьми достаточно умными, родившимися в хороших семьях... и обеспеченными, чтобы жить в своё удовольствие - но вмешалась судьба, у неё были свои планы на семью Кане. Что ж, и такое бывает.

Шарлиз никогда не спрашивала у провидения, за что это с ней случилось, почему именно ей выпало столько несчастий. Она мудро рассуждала, что есть люди, живущие ещё хуже, чем она, и, раз ничего изменить нельзя, не нужно и потрясать кулаками в небо. Правда, именно с утратой родителей и сестры Шарлиз утратила и свою веру в Бога. С огромной внутренней обидой на высшие силы, отнявшие у неё семью и будущее, она отказалась быть игрушкой в их руках и отказалась надеяться на них. Очутившись в соборе вместе с Донни Мальяно, она поразилась, что такой человек, как он - логичный, последовательный, строгий, умный, ничего не оставляющий без своего внимания, сам кузнец своей судьбы - вместе с бедняками смиренно стоял у алтаря и молился, склонив голову. Что его побуждало делать это?

Всматриваясь в усталые, зрелые черты спящего лица - крупного, мясистого, волевого - она думала об этом и не понимала. Возможно, поймёт позже, когда лучше узнает Донни. А может быть, ей это будет всегда чуждо.

От одного размышления Шарлиз последовательно перешла к следующему.

Он сказал, что она не вернётся в пансион.

Это нарушало то, что Шарлиз задумала. Она, с одной стороны, была бесконечно этому рада: а какая женщина не была бы, узнай она, что любимый предложил остаться с ним? С другой стороны, она не знала, на каких условиях Донни забрал её.

Страшнее чего угодно, даже возвращения в пансион, для Шарлиз было стать второй Камиллой - и жить в беспокойстве, и ходить вот так, словно тень, за ним, а потом, когда он заведет себе какую-нибудь новую, несчастную вторую Шарлиз, мстительно её выискать, чтобы просто ковырнуть и сделать больно той, кто столь просто увёл мужчину из-под носа: мужчину, который был с тобой пять долгих лет, а потом в одночасье избавился. Шарлиз не винила Камиллу: она понимала, что та не могла ничего поделать с Донни, потому что в их отношениях выбирал именно он. Но она пока ещё слабо понимала, что Камилла в самом деле не была заинтересована в любовных отношениях с Донни, и хотя он сказал ей открыто, что между ним и Камиллой была только близость плотская, но не духовная, основанная на почти что деловых отношениях, Шарлиз допускала: он ведь мог не знать, что в самом деле чувствует к нему женщина.

Однако дело сделано. Хотя Шарлиз и сочувствовала ей, относясь с женским подниманием, но никто не мешал также втайне затаить на Камиллу обиду и злость. То, как она обошлась с Шарлиз, было скверным; имела она на это право или нет, неважно - Шарлиз не собралась спускать этого с рук. Но главное было даже не это. Главное теперь - добиться того, чтобы она не оказалась на месте Камиллы. Шарлиз в глубокой задумчивости умостилась головой на подушке возле Донни, слыша его дыхание у себя на щеке. В этой игре он пока что лакомый приз, желанный выигрыш, и это за него боролись две женщины.

Надо, чтобы всё было наоборот.

Самое тяжёлое, что может случиться с мужчиной, привыкшим получать всё, что хочет - неудача, отказ. Отношения между ним и ней развиваются так быстро, так гладко, так естественно, что это пугает даже её саму. Нужно дать ему время; он слишком спешит и хочет взять её в оборот, чтобы она не успела опомниться, как стала его. Но Шарлиз подсознательно чувствовала, что играть с чувствами Донни следует с осторожностью: если он хотя бы на мгновение почувствует, что им манипулируют, всё может быть кончено. Она интуитивно понимала, что он был способен как дарить ей комфорт, любовь и ласку, и отдавать всего себя, так и жестоко наказывать невниманием, если что-то пойдёт не так, и если она его серьезно разочарует. Что ж, он прожил жизнь в определённом статусе: в бизнесе мягкие люди не задерживаются: Шарлиз не питала иллюзий, что он слишком сговорчив и сентиментален. Не подчиниться ему было невозможно: он источал властность, и Шарлиз признавалась себе - ей даже нравилось собственное зависимое положение. Оно давало некоторые преимущества, как любимой женщине. Кроме того, существовало ещё одно обстоятельство.

Шарлиз искренно полюбила его и душой, и телом. Она не могла допустить, чтобы он оставил её из-за мимолётной ошибки в том, как выстроить их отношения. Как преподнести себя - ему.

Она крутила одну и ту же задачу в уме, как изощрённую головоломку, пытаясь понять, что делать дальше, и наконец, спустя долгое время, была вознаграждена решением. Когда Донни вздохнул всей грудью, приоткрыл глаза и проснулся, Шарлиз, притворно смежив веки, дремала, погружённая в свои мысли, уже зная, как быть. И когда её обняли и разбудили поцелуем, она не сразу улыбнулась сквозь сон, а медленно, точно красавица из сказки, кошачьи потянулась, прогнулась в спине, подалась Донни навстречу и непритворно зевнула. Она была в прекрасном расположении духа и поцеловала любимого в ответ, слушая, как он, хрипло со сна посмеиваясь, говорит ей нежности на чужом, но таком приятном слуху, мелодичном языке - слова, полные душевной приязни, которые он источал из себя с такой лёгкостью и так неутомимо.

У Шарлиз был план. И это её радовало. Но она не знала, что план был и у него тоже. Кажется, эти двое действительно стоили друг друга.

2

Донни, Шарлиз, Алессия и Фрэнни собрались за завтраком все вместе; когда с ним почти кончили, подъехал Анжело - чертовски усталый: под глазами его залегли тени, лицо выглядело помятым. Извинившись перед всеми и выпив чашку кофе, он ушёл домой, чтобы отоспаться. Вскоре Алессия и Фрэнни тоже покинули особняк Мальяно, и Донни с Шарлиз остались одни.

Чего она ожидала от уединения с ним? Пожалуй, будь он моложе, будь он не самим собой, и она мечтала бы о выходных, во время которых оба захотят насладиться друг другом, не выпуская из объятий и позабыв обо всём остальном мире. Другие девушки, оставаясь с молодыми и бойкими возлюбленными наедине, рассказывали, как их ублажали день и ночь напролёт, не выпуская из постели и прерываясь только на быстрые завтраки и обеды. Они никуда не ходили и почти ничего не делали, в первое время дни и ночи напролёт желая насытить свою неутомимую похоть. Это звучало из их уст как-то даже гордо: сколько раз он сделал это с тобой? Вы взаправду совсем не выходили из дома? Сколько он мог сделать это до конца за раз? Девушки, наслушавшись бахвальств своих более опытных подруг, разрумянивались. Каждая воображала в качестве любовника молодого мужчину с сильным телом, способным удовлетворить все их прихоти. Но Шарлиз пришлось мириться со многими условностями: со спокойным, даже чрезмерно, характером Донни, с его возрастом и опытом, с насмешливым взглядом на такие наивные, пустые любовные отношения, с его размеренным образом жизни, с тем, что он не видел необходимости в том, чтобы непрерывно ублажать свою похоть, а также с тем, что он словно хотел как можно больше пережить вместе с Шарлиз - пережить и запомнить. Это её удивило и обрадовало. В постели или вне её, он интересовал Шарлиз просто так. Секс между ними не был главным мерилом, иначе это напугало бы её. То, что естественно для молодого мужчины, для зрелого - уже разврат и склонность к блуду.

К счастью, ни то, ни другое Донни не интересовало, хотя Шарлиз понимала, что физически он действительно сильно её вожделеет.

Некоторое время они отдыхали уединённо. Привели себя в порядок, побродили по дому. Шарлиз в лёгком домашнем платье быстро замёрзла и надела сверху шаль; Донни пришлось разжечь камин внизу. Шарлиз всё удивлялась: он был в одной тонкой голубой рубашке и совершенно не мёрз, и если коснуться его тела, можно ощутить даже сквозь ткань, какое оно невообразимо горячее. Нет-нет, но она прятала замёрзшие ладони в его руках, слушая, как порывы ветра с озера страшно воют снаружи, хлеща в окна.

Донни показал Шарлиз библиотеку, куда мало кто заходит: эта приятная небольшая комната, забитая книгами, очаровала Шарлиз. У огромного круглого окна прекрасно расположились кушетка и кресло с пуфом, пригодные для удобного чтения. Ещё одна низкая лежанка стояла у стены. Библиотека была вдвое меньше спальни Шарлиз, однако хранила непередаваемый уют.

- Её обустраивала моя последняя жена, Кэтрин, - поделился Донни. - Рита очень любит здесь отдыхать, когда приезжает в гости. Я-то нечасто бываю: все нужные книги хранятся внизу или в кабинете, а здесь - так, склад.

- Мне нравится, как всё задумано. Всё так сказочно и мило, - с улыбкой сказала Шарлиз, утаив от Донни короткий укол в грудь: Кэтрин, последняя жена, заставила её пылко взревновать.

Она понимала, что это глупо - ревновать к прошлому, но ничего не могла с собой поделать. Этот огонёк разгорелся в ней по щелчку, и пусть она думала, что утаила его, но Донни всё заметил по глазам - и остался доволен. Ему льстило, что она не хотела делить его ни с кем так же, как не делился ей он. Одна мысль о том, что Шарлиз спустя месяц могла уехать от него, заставляла кровь вскипать в жилах. Донни впервые за долгие годы, с того дня, как в двадцать с лишним женился на Виадоре - своей второй супруге - ощутил, что такое настоящая сицилийская верность. Чем дольше он находился возле Шарлиз, тем чётче понимал, что он - страшный собственник. Он пытался урезонивать себя и сдерживать, но это чувство было сильнее, словно какое-то подсознательное, инстинктивное желание вытеснить из её жизни всех, кто мог бы составить ему конкуренцию. Ведь он сознавал, что годы играют не на его стороне. Сейчас ему пятьдесят, и он всё ещё красив той матёрой, эффектной зрелостью, которая делает его убийственно привлекательным для определённых ценительниц таких мужчин. Но через пять лет морщин на его лице будет больше, и он наберёт ещё вес, и его виски покроются густым серебром - и через десять лет ему станет шестьдесят, а Шарлиз - только двадцать восемь. Как она посмотрит на его лицо, на его тело? Захочет ли лечь с ним в одну постель? Он был не глуп и хорошо понимал, что в тридцатилетнем возрасте женщина только познаёт границы своей томной, прекрасной зрелости. Она молода, хочет жить и наслаждаться жизнью. Сможет ли он подарить ей ребёнка? Он хотел бы от неё детей, но не сейчас: пока что она так юна, и ему не хочется бередить тот невинный, тёплый свет в ней бременем материнства. Донни хорошо знал, что дети пусть и являются несомненным плодом любви, но саму любовь способны задушить на корню, если женщина окажется дьявольски уставшей, если семья ей настоиграет, если она к ней будет не готова, а мужчина не проявит достаточно такта и мужества, чтобы помочь в воспитании детей, если не будет для неё прочной опорой. В себе он не сомневался, а за неё переживал. Она рано потеряла родителей, у неё была невесёлая жизнь, и забирать её из пансиона, чтобы тут же обрюхатить, он не желал. В конце концов, он сам мечтал провести сколько-то времени только наедине с ней, радуясь обществу любимой женщины и открывая перед ней все доступные прелести этого мира. Он хотел вложить в её руки всё, что бы она пожелала - в пределах разумного, конечно - словно драгоценный жемчуг, нанизанный на чётки.

После библиотеки они с Шарлиз спустились в кухню.

Обед у них был простым: они разогрели перцы, начинённые фаршем, нарезали свежайшего хлеба, привезённого в дом Донни поутру - это был, как всегда, комплимент от старого знакомого пекаря Манцотти, которому Мальяно данным-давно оказал серьёзную услугу - и, съев это и выпив немного кофе с сыром, они оделись потеплее, чтобы прогуляться до озера. Шарлиз ободрилась: сидеть дома ей надоело, хотелось смены обстановки.

Закутавшись в пальто и взяв большой чёрный зонт из прихожей, дон и его возлюбленная спустились по тропинке между каштанов и, тесно прижавшись друг к другу под общим куполом, по которому накрапывал дождь, неторопливо беседуя, добрались до берега. Их окружала густая поросль и высокие старые деревья, образующие пролесок, кажущийся из-за непогоды и тумана угрюмым, но Шарлиз помнила, каким он был солнечным и прозрачным в погожий день. Пару сопровождала охрана, которая держалась на почтительном расстоянии, чтобы не мешать беседе и вообще дать столько приватности, сколько возможно. Впрочем, дон уже привык к тому, что его постоянно стерегут даже в собственном доме, так что не обращал на них никакого внимания - а вот Шарлиз обратила, и в первое время от этого ей стало неуютно.

Донни расспрашивал её о семье, о пансионе, об увлечениях. Разговор тёк плавно, нигде не задерживаясь. Никто из них не замолкал, не было никаких неловких пауз, а если возникала тишина, она казалась уютной, как бывает между двумя близкими людьми, которым хорошо друг с другом и помолчать. Донни и сам рассказывал о себе: немного, но вполне искренно, как чувствовала Шарлиз. Добравшись с ней по крутой, но удобно размеченной тропинке до берега и вдохнув грудью свежего, холодного воздуха с туманного Мичигана, простёршегося от края до края горизонта, точно море, Донни запахнул Шарлиз воротником, обнял и прижал к себе, любуясь вместе с ней на воду.

- Как вокруг красиво, - восторженно сказала девушка. - Понимаю, почему ты здесь поселился. Такой воздух...

- В этом месте хочется жить, - улыбнулся Донни и добродушно прищурился. Несмотря на то, что он был значительно старше всех её друзей и знакомых из прежней жизни, Шарлиз вдруг почувствовала, что он действительно полон нерушимой жажды жизни, такой сильной, что эта энергия в нём кипит и переливается через край. Она же и притягивает к нему остальных людей, заставляя подчиняться ему или сотрудничать с ним. - Я сюда часто приходил с детьми, когда они были поменьше, а семья наша была побольше. В последнее время засел у себя в кабинете и носу наружу не кажу, а ведь какая глупость, не любоваться озером, когда вот оно, у тебя под боком.

- Ты говорил, у тебя есть младшие сыновья, - заметила Шарлиз.

Донни с улыбкой закивал и, не размыкая тёплого объятия, неторопливо повёл Шарлиз по речной гальке, смешанной на берегу с тёмным сырым песком. От него пахло рекой, водой, холодом и дождём, и Шарлиз навсегда запомнила это сочетание запахов как чистое счастье.

- Пол и Лука, - подтвердил Донни. - Ты скоро с ними познакомишься. Они вернутся из колледжа ко Дню Благодарения: всего какой-то месяц, и семья ненадолго воссоединится. А я познакомлю тебя с ними. М, как тебе такое?

Шарлиз пожала плечами и откинула голову ему на плечо, заглядывая в лицо и любуясь им. В глазах её было много любви и нежности. Она ловко маскировала за этими искренними чувствами своё тайное намерение, которое так хорошо продумала этим утром. Донни на ходу поцеловал её в лоб, приласкал, пригладил тёмные густые волосы, переливающиеся на ладони, как шёлк; обнявшись крепче, он и она продолжили прогулку.

- А старшая дочь?

Тут он немного посмурнел. На лицо набежала быстрая тень, которую, впрочем, он ловко отвёл.

- Джулия уже взрослая, она живёт в Италии, у неё свой дом.

- И своя семья?

- Sfortunatamente, noувы, нет (ит.). Она занимается семейными заботами. Не уверен, что отношения вообще ей интересны - она настоящая imprenditriceбизнес-вумен , ей не до любви. А я и не заикаюсь о внуках: за это она меня с костями съест! - и он рассмеялся.

Шарлиз очень мило спросила, что он говорил на итальянском: Донни со всей сердечностью ей перевёл. Дойдя до конца берега, там, где озеро было отделено от высокой насыпи, поросшей деревьями, они направились обратно. Шарлиз, обняв возлюбленного за талию и признав, что ей на это не хватает длины руки, уложила голову ему на грудь, наслаждаясь плеском слабых волн о берег. Гуляя и слушая тишину, он и она тихо беседовали друг с другом. Дождь кончился, Донни сложил зонт и взял его в свободную руку, а когда ладони у Шарлиз замёрзли, повесил его на ручку, на сгиб локтя, и, взяв обе белые, узкие ладошки в свои, приятно грел их теплом и дыханием. Потом, подраспахнув пальто, прижал к себе Шарлиз, и обнявшись, они ещё сколько-то проговорили о всяких пустяках, чтобы потом вернуться домой.

Домой. Дом.

Шарлиз повторяла это слово, с изумлением поняв, что она прикипела к особняку как к живому существу - не потому, что он был богато обставлен и роскошно выстроен. В нём было что-то, чего не оказывалось в других солидных местах, где ей доводилось находиться. Ещё в детстве и подростком она бывала в богатых домах, так что роскошь её не изумляла, но вот вкус, с каким всё было устроено, и трогательная, немного деревенская наивность - вполне. Она видела себя счастливой в этом доме, рядом с этим мужчиной. Но как же было хорошо взбежать по ступеням, отряхиваясь от дождя, как хорошо повесить влажное пальто, вытереть шарфом волосы, сбросить обувь и, переодевшись в сухое, встретиться с Донни в гостиной, чтобы выпить что-нибудь горячего, согреться, отдохнуть. Время после обеда они провели вместе. Он, по обыкновению, взял бумаги из кабинета и, развалившись на диване, с банкеткой под ногами, чтоб можно было задрать их повыше, в расстёгнутой на три пуговицы рубашке взялся за работу, сделав пошире манжеты на запястьях: на правом поверх смуглой кожи поблёскивала тонкая цепочка золотого браслета, на мизинце левой руки был перстень с узким рубиновым глазом, который Донни носил не снимая. Шарлиз выбрала себе книгу на вечер. В мягких брюках и свитере она устроилась под боком у Мальяно, как кошка; до этого она сделала чайничек с чаем и принесла им - запах был восхитительный, тонкий и цветочный, и Донни сказал ей, что это сицилийские чайные камелии, и что у них такая интересная история...

- Расскажи, - попросила Шарлиз.

Он, открывший уже свою папку, смягчился, видя любопытный огонёк в её глазах, и, вздохнув, отложил бумаги в сторону. Он положил руку ей на бедро, ласково его поглаживая.

- Есть такая деревня в Лукко, Сант-Андреа-ди-Компито: там свои огромные чайные плантации, очень старые. - Донни усмехнулся, потому что Шарлиз повозилась, подобрав ноги под себя, на огромный диван, в предвкушении хорошей истории внимательно глядя на любовника. Ему льстил такой интерес. - Гвидо Каттолика, человека, владеющего ими, называли «чайным безумцем», а история его семьи была прочно связана с цветком камелии. Двести лет назад его предок, Анджело Боррини, усадил кустами камелии дорожку к часовне Карло Людовико ди Борбоне, который был герцогом Лукки. А позже Анджело и его брат основали своё тайное общество борцов за свободу, символом которого стала камелия. Ещё позже из этого цветка вырос другой - камелия выступила символом Рисорджименто, объединения за господство раздробленной Италии. И вот спустя многие годы Каттолика, изучив все семьсот видов камелий в своём поместье, заинтересовался чайными камелиями и вывел такой особый холодостойкий культивар. Он долго оттачивал мастерство выращивания и заваривания и в итоге достиг совершенства: сейчас его компания производит только пятнадцать килограммов такого чая в год. Это совсем немного, но он принципиально занимается сам всеми этапами работы, так что продукт получается отменный. Мы его завозим единственными в Штаты: я с Гвидо хорошо знаком и в Сант-Андреа жил три месяца, когда-то давно, - вдруг Донни задумчиво, печально улыбнулся. - Мне тогда было двадцать три. Я только что потерял вторую жену...

Он не стал говорить, что дядя отправил его в итальянскую ссылку, чтоб Донни не мстил за Дору. Если это случилось бы, всей семье Мальяно пришёл бы конец. Там, залечив раны, он вернулся и сразу повстречал третью жену, которой попытался заменить свою единственную любовь.

- Как её не стало? - улыбка сошла с лица Шарлиз.

Глаза поблёкли. Она сочувствовала, он это увидел и растрогался.

- Это был несчастный случай. Не бери в голову, - он ласково обнял её за затылок и поцеловал в губы. - Это случилось так давно. Всё прошлое осталось в прошлом.

- Прости, что спросила.

- Ничего. Её уже нет со мной двадцать семь лет: я это пережил, смирился, боль утихла.

Он врал: такая боль никогда не уходит до конца. Она похожа на рану: нет-нет, но однажды вскрывается, напоминает о себе, кровоточит и ноет. Донни не хотел, чтобы Шарлиз ревновала к покойнице, не хотел, чтобы она думала, будто Дора ему дороже неё - он вдруг поймал себя на этом и едва не рассмеялся, правда, нервно: с чего вдруг такие мысли? Не думал же он так при двух других жёнах. Впрочем, он знал, что разница между ними и Шарлиз заключалась в том, что он был страстно одержим жаждой обладания ею, как когда-то был одержим и Дорой. Только теперь он вырос, и сила этого чувства возросла многократно, так, что пугала его.

Он полагал, ничто больше не сможет удивить его, ведь он столько всего пережил - однако вот она, кошечка, сидела под боком и доверчиво слушала его рассказы, принимала ласку, любила.

«А ведь могла бы оказаться одной из числа тех, кого мои парни пакуют в фургоны, как тех девушек, которые больше никогда не возвращаются», - холодно и отстранённо подумал он и дёрнул щекой.

Какое-то время они с Шарлиз уютно молчали, занимаясь каждый своим делом. Когда темнота за окнами сгустилась, Донни включил несколько ламп и, размяв плечи, попросил:

- Tesoro, в моём кабинете на столе лежат очки: принеси, будь добра.

Шарлиз вскинула взгляд от книги. Он просит зайти в свой кабинет? Она нерешительно замерла, будто пытаясь что-то возразить, но он рассмеялся:

- Да иди, что ты, у меня там нет ничего особенно страшного. Ты их сразу найдёшь: они в кожаном футляре. Давай.

Она встала, и он ласково подтолкнул её под бедро, качая головой и опустив взгляд обратно в текст. Шарлиз направилась к той самой двери за тяжёлой шторой, гадая, то ли это проверка такая, то ли Донни просто доверяет ей больше прежнего. Потянув за ручку, она открыла кабинет и обернулась: Донни не глядел на неё. Поставив локоть на ручку дивана, он удобно оперся о ладонь виском и скучающе пролистывал бумаги.

Шарлиз шагнула за порог кабинета. Там было темно, и она запнулась.

- Выключатель сбоку, наверху, - подсказал Донни, мельком, с улыбкой, взглянув на неё.

Шарлиз нашла маленький рычажок и отщёлкнула его наверх. Зажглись настенные бра, осветив уютную небольшую комнату, в которой все стены были заняты высокими книжными шкафами и перемежались с тёмными дубовыми панелями. Под ногами был брошен дорогой бордовый ковёр с коротким ворсом и замысловатым узором. Возле череды узких высоких окон стоял стол, за ним - кожаное кресло. Всё было солидным, массивным, строгим, но удивительно комфортным даже на вид, и полностью отражало нрав хозяина кабинета. Шарлиз мельком скользнула взглядом по книгам на полках. Там хранились разнообразные издания, посвящённые юриспруденции, праву и законам, также - толстые энциклопедии и справочники. Другие книги, в одинаковых обложках из кожи с тиснением, не были подписаны: Шарлиз не стала задерживаться у полок и сразу прошла мимо софы и двух кресел к столу. На нём царила чистота, пускай и не полный порядок. Под внушительным пресс-папье из куска светло-голубого, с белыми прожилками флюорита лежали стопки бумаг, испещрённых широким, размашистым, красивым почерком. Скорее всего, это и был почерк Донни. Шарлиз, как влюблённая молодая женщина, уловила это и запомнила, как запоминала всё, что составляло в её голове впечатление от любимого - это было подобно составлению общей картины из кусочков. В углу стоял на подставке большой красный коралл. Шарлиз не знала, что его привезла когда-то дону Джулия из Сицилии. Не по своей воле - коралл купила первая жена, чтобы сделать бывшему мужу хоть какой-нибудь значимый подарок. Несколько кожаных ежедневников лежали стопкой на другом конце стола. Возле них стояла острая золотая игла для чеков, на которых было наколото несколько бумажек - в том числе пара визиток. Шарлиз лишь мельком мазнула по ним взглядом... и похолодела, заметив знакомую визитку под несколькими другими.

Она быстро подняла глаза на открытую дверь. Донни читал и вряд ли видел её со своего места. Почти не размышляя и действуя крайне осторожно, Шарлиз приподняла тонкую чековую бумагу и вздрогнула, увидев под ней ту визитку, которую спрятала под стелькой туфельки. Сердце забилось так часто, что в ушах возникла пульсация. Облизнув пересохшие губы, Шарлиз взяла кожаный футляр - скорее всего, он и был нужен - и быстро вернулась обратно к Донни. На выходе она выключила в кабинете свет и заперла дверь.

Он надел очки, гостеприимно положил руку на спинку дивана, словно приглашая Шарлиз устроиться рядышком и прижаться, как было, и она так и сделала, взяв книгу. Она старалась скрыть мелкую дрожь, которая била всё тело.

Кто нашёл эту визитку? Когда она выпала? А выпала ли она вообще - или её комнату и вещи обыскивали? Если да, значит ли, что Донни ей не доверяет?

А может, он отправил её в свой кабинет с тем намерением, чтобы она увидела эту визитку и в чём-то призналась ему? Но в чём?

Бедняжке было невдомёк, что сразу после встречи с Айела её вещи действительно обыскали. Донни не доверял не ей, а им, понимая, что те две cagneСтервы, которых братья с собой привели, не случайно ушли вслед за Шарлиз. Он опасался того, что они сказали про него, и он опасался, что мог ошибиться насчёт своей возлюбленной. Он привык всё проверять, и он привык всех контролировать.

Всего этого Шарлиз не знала. Мучимая тяжёлым предчувствием, она почти не видела строк, которые читает, и не понимала смысла. Донни был спокоен и по-прежнему ласков.

Хорошенько поужинав часа через два, они снова прошлись вокруг особняка - и не случилось ничего плохого, хотя Шарлиз была начеку. Затем, уже дома, они легли в постель снова вместе. Шарлиз хотела пойти к себе, но Донни за руку отвёл её в свою спальню, ласково устроил там и сказал, что нужно позаботиться как-то о её вещах, потому что неудобно постоянно бегать из одной комнаты в другую. Шарлиз вспыхнула и покраснела.

День прошёл поразительно хорошо и тихо. Уже лёжа в постели, в темноте, и слушая, что Донни за спиной медленно засыпает, Шарлиз, даже сжавшись от этого странного чувства покоя, чувствовала прикосновение к себе массивного мужского тела. Ощущала, как вздымается его тяжёлая мускулистая грудь, как ровно и сильно бьётся сердце. Она положила руку ему на бедро, не оборачиваясь, и внезапно даже для себя призналась, будто боясь, что вместе с этим днём уйдёт возможность поговорить:

- Я увидела у тебя ту визитку на столе. Наверное, ты понимаешь, о чём я говорю.

Он молчал, но Шарлиз ощутила, что теперь Донни не так расслаблен, как был. Ей почудилось, что это было молчание крупного зверя, притихшего перед броском. Её вдруг охватил страх: что он с ней сделает, когда она скажет правду? У Шарлиз похолодели пальцы. По шее пробежали мурашки.

- Мне стыдно, - сказала она, - но это было случайностью. Я не хотела подсматривать. Просто случайно увидела её среди чеков и сразу хотела рассказать тебе обо всём.

Донни улыбнулся. Ему стало вдруг как-то приятно, что она сама завела об этом речь. Он любил, когда мог контролировать ситуацию, и любил, когда мог доверять женщине, с которой спит. Пока она говорила, он нежно убирал волосы от её шеи, а потом в задумчивости поцеловал сначала в одно местечко на затылке, затем пониже, и ещё ниже, и ещё, губами дойдя до позвонка. Шарлиз, запнувшись, продолжила:

- Это были те две девушки из театра. Я выходила в антракт; они догнали меня, наговорили гадостей.... и всучили мне какую-то карточку так быстро, что я даже не знала, как с этим быть. В моём элегантном платье нет ни одного кармана, чтобы её спрятать.

Он по-доброму рассмеялся, не отнимая от её шеи губ, и Шарлиз пронзило острым возбуждением. Тонкое шёлковое ночное платье царапнуло напрягшиеся соски, похожие на две маленькие ягоды на полных грудях.

- Это чёртовы ирландки, бесчестные стервы, - тихо сказал он и провёл губами вниз, к плечу. Шарлиз не сдержалась: она завела руку назад, Донни на щёку, и подалась его поцелуям навстречу. - С ними нужно быть начеку, крошка.

- Ты рассердился на меня?

- Я? Что ты, конечно, нет, - он покачал головой. - Наоборот, твоя искренность... твоя честность... слишком удивляют. Тебе не стоило переживать о таких мелочах. Многие люди будут говорить обо мне гадости. Гораздо лучше сразу делиться этим и смеяться вместе - или игнорировать.

Она не спрашивала о том, при каких обстоятельствах у неё нашли эту визитку, и Донни мысленно похвалил Шарлиз за это. Она не задавала ненужных вопросов, она не устроила истерику, она вела себя сдержанно - и только что прошла его проверку. Витале, конечно, успел убедиться в том, что Шарлиз ни в чём не виновата и никак не связана ни с одной криминальной группировкой или каким-либо её членом, кроме самого Донни Мальяно, но он знал, что в его деле нужно соблюдать осторожность. Как бы ни хотелось довериться любимой женщине, он не мог сделать этого слепо: от его решений зависело слишком много чужих жизней и судеб, в том числе - собственная, и жизни его детей тоже. Теперь же всё было в порядке, и это заставило его расчувствоваться сильнее прежнего.

Он мягко и бережно, но с силой сжал в ладони её полную грудь, свободную ото всякого белья, и услышал, как Шарлиз гулко вздохнула. Вздох этот был полон томного облегчения. Его тронуло, что она так открыто переживала за случившееся - это говорило только о том, что бедняжка пока ещё не понимает, во что именно ввязалась, но ничего: когда он введёт её в семью, когда женится на ней, станет легче. Хотя он и не расскажет ей, что к чему, она поймёт: со временем рука об руку они придут к общему пониманию совместной жизни, и она наверняка будет пусть не обо всём знать, но догадываться, чем занят её мужчина, но пока... пока что её нужно держать от этого подальше. Подальше - и подольше, ради её же безопасности.

Почувствовав прикосновение её узкой маленькой ладони, отведённой назад, ему на живот, Донни откинулся на спину, улёгся на подушку и с удовольствием наблюдал, как Шарлиз, скользнув под покрывалом, оседлала его бёдра и выпрямилась, уперевшись ладонями ему в грудь. Девушка сидела с таким неожиданно довольным видом и выглядела так трогательно, что он рассмеялся, любуясь ею.

- Почему ты улыбаешься?

- Потому что у меня стало хорошим настроение, - нежно ответила она и картинно выдохнула. - Ты не представляешь, как меня грызла и точила эта история и как легко оказалось от неё избавиться. Я полагала, они хотят наговорить про тебя всяких гадостей вроде того, что сказали тогда при встрече... я не хотела, чтобы ты расстраивался... чтобы ты надумал себе всякое.

- Ну, они вполне способны что-нибудь придумать, например, что я ем живьём младенцев на завтрак и каждое утро умываюсь кровью моих подчинённых, - Донни пожал плечами и хмыкнул. - Если ты поглядишь газеты, где упомянуто моё имя, может показаться, будто спишь с бандитом.

- Так и есть, - усмехнулась Шарлиз, поёрзав и почувствовав, что в её тело, обтянутое прохладным скользким шёлком, между расставленных ног, которыми она обняла его бёдра, упирается потяжелевший член. - Ты форменный бандит. Более того, ты бесчестный вор. Ты украл сердце у юной девушки.

- Ай-яй-яй, - попенял он со вздохом, поразительно собранный для мужчины, уже не способного утаивать своего сильного желания. - Синьорина Кане, вот тут будьте милосердны, это же неправда: это было не воровство, а честный обмен. Как я-то буду жить без сердца? Своё я ведь отдал вам, добровольно.

Она крепко взяла его за подбородок и склонилась для поцелуя. Он обнял Шарлиз, чувствуя на себе вес тёплого, налитого, молодого тело, такого гибкого и податливого в его руках: оно просвечивало сквозь шёлковое платье, ткань облепляла его, как вторая кожа, на груди и бёдрах. Её тёмные волосы, ниспадавшие по мягким плечам, и сами были что шёлк. Они упали и Донни на грудь, так, что закрыли ему лицо от целого мира, оставив только её нежный профиль, её руки, её дыхание, её взгляд. Он давно не был так странно, пугающе счастлив, как сейчас - беспримесно, искренно, чисто. С огромной любовью Шарлиз смотрела на Донни, то жадно скользя своими губами по его, то шепча - почти безмолвно - нежности, притом не прекращая поцелуя. Он обнял её под бёдра, чувствуя, как она движется в его ладонях, мягко трётся о него, гладит плечи и грудь, шею и скулы.

Вдвоём им было так хорошо. Всё, что они проживали вместе, они проживали правильно, кто бы что им ни говорил.

Не раздевая Шарлиз, он вошёл, приспустив тонкие брюки для сна и подняв подол её платья. В спальне было холодно, её кожа быстро покрылась мурашками, и он, остановившись, потянулся за одеялом и накрыл её плечи. Шарлиз растаяла в нежной улыбке.

- Ты тоже замёрзнешь, - сказала она и с поцелуем упала ему на грудь, обвивая за шею руками.

После Шарлиз заботливо накрыла и его тоже, ласково огладила лоб, провела большим пальцем по густой тёмной брови, скользнула на висок и выше, запустив пальцы в короткие волосы. Ему показалось, что они знают друг друга вечность - и были до этого почему-то разлучены. В полной уверенности в том, что она принадлежит только ему, он неторопливо, но сильно толкался в неё, слушая дыхание поверх своей шеи и чувствуя, как она всё крепче поджимает ногами его талию. Вдвоём им стало жарко, они раскрылись, в темноте видя лишь очертания тел и лиц друг друга. Шарлиз издала тихий низкий стон, к несчастью, разочарованный, когда он вышел из неё и, не сдержавшись, почти моментально кончил, попав на одеяло.

- Вот же чёрт, - выдохнула она, крепко прижимаясь к нему ещё разгорячённым телом, - чтобы я завидовала куску ткани...

Донни невесело усмехнулся и покачал головой:

- Я от этого уже отвык, но мне точно понадобятся презервативы возле кровати.

- Я могу поставить спираль.

Он возразил, покачав пальцем перед носом у Шарлиз - и нежно дотронувшись до самого его кончика:

- Даже не вздумай, крошка. Я читал, если женщина долго носит спираль, в будущем у неё чаще случаются выкидыши и внематочные беременности. Зачем это нужно? Зачем себя калечить?

У него даже не возникло малейшей мысли, что он приказал Камилле Морган носить спираль постоянно либо предохраняться таблетками. Ублюдков от неё он боялся как огня, пусть она и утверждала, что была бесплодна.

- Да что ты... - Шарлиз с улыбкой закатила глаза и пискнула, когда он ловко скинул её с себя и прижал к постели своим телом.

- Без возражений, - сощурился Донни. - Я люблю тебя и не хочу, чтобы с тобой случилось что-то плохое. Поняла?

Он сказал это вскользь, походя, но Шарлиз замерла, удивлённо глядя ему в лицо, в добродушные, окутанные морщинками от улыбок светло-зелёные, цвета морского дна глаза. Он медленно кивнул, облизнул губы, смущённо отвёл взгляд в сторону, улыбнувшись краешком рта.

- Что ты так на меня смотришь, la mia bambolaкуколка (ит.), - его глаза смеялись, лучились радостью. Он выглядел очень довольным собой и тем, что признался. - Не нужно, не нужно. Я тебе ничего такого особенного не сообщил. Давай ляжем спать, если ты больше ничего не хочешь - завтра длинный день, я рано встану...

- Нет, я хочу, - пробормотала она и, обхватив его лицо ладонями, притянула к себе. - Очень хочу.

И пока в той темноте, слушая дождь и хлёсткий ветер, он старательно любил её, Шарлиз пронзало удовольствием. Хватая губами воздух, она дрожала, помутневшим взглядом вперившись в потолок и блуждая по нему взором, которым ничего не видела - одни только яркие вспышки света во тьме. Она совсем не знала, что Донни Мальяно с тяжёлым сердцем накануне отдал Витале несколько распоряжений.

Когда комнату Шарлиз обыскали и нашли визитную карточку Айела, первым делом Витале провёл очень серьёзное расследование. Всё это время, все несколько дней дон заперся у себя в кабинете и не показывался Шарлиз. Его грыз единственный страх: что она на самом деле работает на его конкурентов, что он в ней ошибся и она «подсадная», и нужна только для того, чтобы сблизиться с ним, проникнуть в его дом для простой расправы. Он в это не верил, но допускал, что такое возможно: за целую жизнь он повидал всякое и не хотел оказаться безрассудным глупцом.

- А что, если всё-таки она работает на них? - спросил Витале прежде, чем покинуть его кабинет.

Закурив сигарету, дон Мальяно смотрел на Шарлиз, лежащую на покрывале, расстеленном поверх газона. Она читала и не знала, что мужчина, который страстно ею одержим, за окнами своего особняка, в глубине тёмной комнаты решает её судьбу.

- Посмотрим, - коротко сказал он и поморщился. - Я не думаю, что это так. Это даже нелогично. Зачем так палиться? Скорее всего, всё выглядело иначе. Они поняли, что она не в курсе всех наших дел; ирландские бабы хуже мужчин, они все вхожи в дело, и им дали приказ посеять зерно сомнения в эту девочку, чтобы она испугалась, что связалась со мной, и набрала номерок. Дело простое. Они бы дальше окучили её. Напугали ещё больше. Наобещали денег, если бы она подбросила мне что-нибудь... отчего я бы, к примеру, поймал сердечный приступ, аневризму или удушье. Такое сплошь и рядом. В Сан-Франциско в прошлом году дон Фабрицио так и умер...

- Если это правда, её опасно оставлять в доме, - заметил Витале.

Дон, тяжело вздохнув, оторвал взгляд от Шарлиз. Он всем сердцем не хотел верить, что она могла бы его предать.

- Гораздо опаснее было бы выгнать её, - сказал он, развалился в кресле и стряхнул пепел в большую перламутровую раковину у себя на столе. - Впрочем, они могли бы так не стараться. С этой девчонкой меня и впрямь вскоре хватит удар.

Витале подавил улыбку, тихо кашлянул и записал что-то себе в блокнот. Дон, пошутив, усмехнулся.

- А что до визитки, я думаю, она просто растерялась. В ней засела воспитанная, интеллигентная девушка; предположим, она вышла из уборной и ей вручили это где-нибудь на лестнице. В здании оперы я не приметил никаких урн, - дон пожал плечами, - увы, программку мне пришлось бросить прямо в кресле. Думаю, Шарлиз вдобавок страшно смутилась, ведь эти bastardi много и грязно шутили про неё и про меня. Она не знала, куда девать этот чёртов клочок бумаги, и сунула его туда, где я бы его не заметил и не взбесился. Я тогда остро отреагировал на их колкость, - он снова вздохнул и потёр лоб, пошедший морщинами. - Моя оплошность. Так, Витале, ладно, закругляемся: ты всё понял? Тогда работай. Всё узнай как можно скорее.

Витале выслушал его, закрыл блокнот, направился к выходу, когда на пороге обернулся, задумчиво спросив:

- И всё же. Если она на них работает...

- Сначала узнаем правду, - коротко бросил Донни. Витале заметил, каким холодным и отстранённым стал его взгляд. - Не мешкай и не думай ни о чём, я сам с ней разберусь. Только не дави на наших ирландских друзей. Пусть думают, что всё в порядке. Если Шарлиз не с ними, нам этот телефон ещё может пригодиться.

Теперь, лаская Шарлиз, он был рад, что всё обошлось. Он выслушал все доводы Витале, все факты, которые тот привлёк. Шарлиз Кане была однозначно ни в чём не виновна: это предопределило её судьбу. И она, загораясь всё ярче в его руках и жалобно постанывая, совсем не знала, что прошла по лезвию бритвы, но выдержала испытание - а потому пожинала плоды своей верности.

Дон Мальяно умел безжалостно карать. Дон Мальяно умел щедро одаривать.

3

Предложение Карла переехать в Нью-Йорк не оставляло Рите никаких шансов на спокойную жизнь. Она понимала, что муж от своего не отступится, но если он скажет хоть слово о переезде отцу, будет эффект разорвавшейся бомбы. Тогда Карлу точно придёт конец: Донни Мальяно долго его терпел, однако всему есть предел.

Да, Рита была вне его семьи, она отказывалась участвовать в их бизнесе и жила обособленно от отца и братьев, а со старшей сестрой вовсе не зналась, считая её за человека чужого, тем более, они были сводными: так, жидкая кровь. С Коди и Анжело тоже, но они как-то сумели найти с Ритой общий язык, в отличие от Джулии, и вовсе отделившейся ото всех Мальяно. Она жила на Сицилии в Кальтаджироне, маленьком городке недалеко от Катании, знаменитый на весь мир своими изделиями из керамики. Её настоящим отцом, воспитавшим Джулию как родную дочь, вырастившим её, искренно любившим, давшим образование и семью, был дон Вергилий Бьянчи. Увы, Господь не дал ему собственных детей: всех до одного Фабия потеряла ещё в утробе. Злые языки говорили, что женщина несла бремя проклятия, повенчанная с одним мужчиной в церкви и бросившая его ради Вергилия. Другие усмехались, что семя у него было слабым, и что ему стоит быть благодарным дону Мальяно за то, что тот вот так легко, с плеча, отдал ему на воспитание двойню. Сам Вергилий с достоинством и честью выслушивал это сотни раз, и ему было плевать, кто что думает. Он был капомафиозо старой, как и сам Донни, закалки, и давным-давно взяв его молодую жену на поруки вместе с детьми, оказался в неё страстно влюблён. Он действительно благодарил Донни: тот уступил ему Фабию не колеблясь, когда понял, что супруга любит своего заступника. Для сицилийцев это было непонятно. Сицилийская ревность стала уже понятием нарицательным: если у жены появлялся любовник, для мужа считалось делом чести заколоть обоих. В жилах у любящего мужчины вскипала кровь, если он видел в чужих объятиях свою супругу - однако Донни не любил Фабию, а она не любила его, и он, в свои двадцать лет поразмыслив, принял волевое решение и не стал рушить её жизнь.

- Пусть лучше у кого-то из нас будет шанс прожить до гробовой доски с действительно возлюбленным человеком, - сказал он ей в последнюю встречу, когда она разделила с ним постель.

Раскурив сигарету, он щурился в темноте. Глаза его, тогда ещё яркие, казались двумя смарагдами. Они влажно поблёскивали, у зрачков плясало отражение оранжевой тлеющей искорки на фильтре: всё же Донни расчувствовался, хотя виду не показывал. Лёжа на его груди, Фабия, тонкая холодная блондинка, породистая северная итальянка, взволнованно поднялась, глядя в широкое безразличное лицо. Оно было что маска, и подобно маске же, прятало все настоящие эмоции, как за ширмой.

- Донни, ты это серьёзно, mio beneмой хороший ?

Они никогда не ненавидели друг друга и в целом желали только добра. За два года совместной жизни, случившейся после принудительного брака, они умудрились стать лучшими друзьями, но любви из этого не случилось. Донни искал себе женщин для мимолётных встреч, пусть и уважал жену настолько, что всеми силами это скрывал. Она не нуждалась в другом мужчине до тех пор, пока не увидела Вергилия. По одному её взгляду проницательный муж догадался, что Фабия влюбилась, и это взаимно. Сын сицилийского мафиозо из семьи Бьянчи, не очень высокий и коренастый, с мягкими тёмными волосами, прикрывающими шею, с живым румянцем на щеках и тёмными, как угли, глазами был полной противоположностью Донни, казавшемуся высеченной из камня мощной статуей какого-нибудь римского бога войны. От Вергилия было невозможно отвести глаз. Он был настолько мягок и обходителен, настолько изыскан и кошачьи элегантен, и в нём было столько внутренней силы, что Донни не смог ненавидеть и его - и нашёл простой способ справиться с тем, в какую ситуацию попал. Через год Фабия вернулась с Сицилии навестить мужа, словно добропорядочная жена, оставив там детей для безопасности, но взяв с собой Вергилия - очевидно, он не доверял Донни при том, что тот никогда в своих письмах и звонках не давал усомниться в своём добром расположении к Фабии. Донни понимал его. Вергилий страшно боялся, что Донни Мальяно на правах ревнивого мужа просто убьёт Фабию, потому что об измене догадаться было нетрудно. К его удивлению, Донни в первые два дня встречи был ласков, обходителен, только немного устал, ну да это ясно: он был тогда капо в семье и противостоял Пяти семьям. Фабия беспрекословно подчинялась ему и вела себя как порядочная жена. Даже спала с ним. Видеть муки ревности на лице Вергилия только забавляло Донни. На второй день он, правда, этого уже не выдержал: дружба с ним была ему дороже. Пораскинув мозгами и найдя в себе силы признать, что это единственный выход, во вторую ночь, отодвинувшись от Фабии, он сказал то что сказал.

Впоследствии он понял, что это изменило его жизнь. Благодаря этому решению случилось много всего хорошего: он и сам повстречал свою единственную любовь, Дору Бернарди, которая занимала его сердце и ум долгих двадцать лет, пока рана не заросла коростой, не стала бередить реже. Благодаря этому он также наладил обширный бизнес с семьёй Бьянчи, буквально побратавшись с Вергилием и выступив на их с Фабией свадьбе свидетелем - это было из ряда вон, чтобы бывший муж так себя повёл. Однако Мальяно никто ничего не говорил. Он был богат, у него была страшная репутация. Только благодаря связям Бьянчи в Италии с разными производителями, Донни выстроил свою мануфактуру в Штатах как источник постоянных легальных и полулегальных доходов. Он получил абсолютную протекцию своих детей на Сицилии, а также надёжные люди Вергилия следили за его виллой Де-Ла-Роза в Монтальбано - то был старый фамильный дом Тито и Даниэля Канцоне, отца и дяди Донни, из которого когда-то их изгнали. Для Донни дружба с Вергилием была бесценной ещё и по другой причине: кроме очевидных взаимных выгод, этот человек просто нравился ему, и он не хотел портить отношения с семьёй Бьянчи, давними и добрыми знакомыми уничтоженной семьи Канцоне.

Джулия и Анжело воспитывались Вергилием до одиннадцати лет на Сицилии. Контакты с Донни были редкими, но после Анжело всё-таки сблизился со своим биологическим отцом и принял решение остаться с ним, в то время как для Джулии настоящей семьёй стали Бьянчи. Донни Мальяно, обожавший своих детей, очень сожалел, что обстоятельства разлучили его с двойней. Джулия в детстве была болезненным ребёнком и тяжело переносила переезды и перелёты. Сам же Донни не мог отлучиться в Италию, он напряжённо работал над укреплением своего влияния в Чикаго - и когда Джулия навестила его в четвёртый раз за долгие годы, до того побывав у отца в объятиях только в два, пять и восемь лет, оказалось, что он был ей таким же чужим, как она - ему, о чём он страшно переживал.

Вместо Джулии он лелеял и пестовал маленькую Риту, найдя в ней своё утешение. Она была совсем крошкой, единственной девочкой в семье. Ей многое прощалось и забывалось. Её все обожали и баловали. Донни сдувал с Риты пылинки, относясь ко всем детям с любовью, но к ней - с особенной отцовской нежностью.

Донни Мальяно, несмотря на то, что дал Рите единственное, что мог - всё, что касалось неё, дейстовало по закону и порядку (по крайней мере, она так думала) - всё же ни за что, ни при каких условиях не отпустил бы свою драгоценную дочь в город, которым владеют его злейшие враги. Жить как на пороховой бочке и трястись за Риту и ещё не родившегося внука? Нет, дон на это не пойдёт, тем более, он не даст в руки Пяти семьям такой козырь.

А что, если они захотят выманить его из Чикаго и воспользуются Ритой как инструментом для манипуляции? Что, если ей навредят? Что, если однажды - ну, бывает всякое - с ней случится что-то плохое вроде случайной уличной стрельбы или похищения, наезда автомобиля или неблагонадёжных врачей, подкупленных его конкурентами, и он ничем не успеет помочь?

Донни знал: он может этого не перенести, ведь даже могучие скалы вода точит по капле. Сколько таких капель было за долгие годы? Много; на самом деле, он уже здорово поистратил свой лимит стойкости и терпения, хотя дети вряд ли это замечали и думали, что отец ещё здоров, несокрушим и как прежде крепок. Так же думала и Рита, пока ещё не представляя, к чему приведёт идея с переездом.

Как нарочно, Карл завёл об этом речь с раннего утра.

- Проснись, - сказал он жене, встав с постели и торопливо собираясь на работу. - Рита?

Она не намерена была просыпаться так рано, как он - она этого терпеть не могла, потому что в последнее время её мучила изжога и она не могла допоздна уснуть - но Карл решил это исправить, потормошив её за плечо:

- Рита. Вставай! Слушай, сегодня я должен ответить Патсону из нью-йоркского филиала.

Со стоном Рита протянула за будильником руку и поглядела на циферблат: времени - семь часов, о чём он говорит? Она уснула в четыре, а он хочет от неё... чего он от неё вообще хочет?

- Карл, мы же говорили. - Рита упала на подушку, устроившись под одеялом. - И мой ответ - нет. Я никуда не поеду. И ты не поедешь, сколько уже можно...

- Я не спрашивал согласия или отказа у тебя или твоего папаши, - возразил Карл. - Мне это не нужно. Рита, встань, будь добра, и помоги найти те документы, которые я принёс на прошлой неделе. Куда ты их убрала?

- Какие... - семь утра! - Какие документы?

Зевая, Рита устало села в постели, поправив ночную рубашку на плече и растерянно почёсывая затылок. Он это нарочно, что ли? Почему нельзя было вспомнить о документах вчера? Она раздражённо спросила это. Карл не менее раздражённо ответил:

- Потому что я просил тебя найти их два дня назад. Звонил на домашний номер из офиса. Ты что, забыла? Я веду сейчас крупное дело, Рита, я думал, ты всё приготовила...

- Нашёл бы их сам. Почему ты не подумал об этом вчера? - огрызнулась она, беспомощно скользя взглядом по комнате.

- Потому что я допоздна работал, - буркнул он, - и я же попросил тебя, чёрт-те что...

Рита взаправду забыла: у неё голова шла кругом перед предстоящей выставкой, плюс навалилось столько всего - отец со своей совершенно ненужной встречей, эта его профурсетка, притащившаяся домой с чёртовыми красками, приём у доктора, все эти дебильные частые сборы анализов и крови, такое чувство, будто её отправляют на Луну с новой космонавтской миссией... в конце концов, сам Карл. Как же он надоел ей со своим Нью-Йорком! Рита отмахнулась:

- Зачем они тебе нужны? Ты всё равно туда не поедешь.

- Что значит - зачем? Ты их не искала? - вспыхнул Карл, делая вид, что не услышал последние слова, и торопливо взялся застёгивать пуговицы на белой рубашке.

Рита поморщилась, спустила ноги с кровати и нехотя встала, набросив на плечи халат: в квартире поутру было всегда зябко.

- Конечно, искала, - соврала она, лихорадочно выискивая в спальне, в которой не помешало бы прибраться, хоть какую-то подсказку, где могли лежать эти бумажки. - Почему я должна вообще отвечать за твои документы?!

- Потому что они пришли по почте, и ты их забрала днём, - ощетинился Карл. - Ты сведёшь меня с ума: там же бумаги о переводе, Рита, Господи Боже, со всеми подписями, печатями...

- Тогда ты должен был ещё вчера позаботиться о них сам и найти, - настаивала она на своём, запахнулась в халат и поднялась, растерянно положив руку на живот.

- Ты издеваешься? Ну здорово! - Карл быстро вил петлю из галстука вокруг шеи, его худощавое бледное лицо казалось таким напряжённым, словно его мучали внутренние боли.

- Здорово то, что ты собираешься переводиться в Нью-Йорк, тогда как я против этого. Я думала, мы всё обсудили.

- Мы и обсуждали.

- Вовсе нет! Мы решили об этом поговорить, но...

- Что? Возможности не представилось? - Карл остановился в двери спальни, ухмыльнувшись, и неприязненно посмотрел на жену. Её положение его совершенно не трогало. День ото дня он всё больше раздражался оттого, что из-за неё терял карьерные преимущества и вынужден был сидеть при ней в чёртовом Чикаго, как на цепи. - Или ты съездила к папочке и он тебе запретил?

- Что ты всё заладил, - Рита всплеснула руками. - Я и сама туда не хочу.

- Ни в жизнь не поверю.

Семь часов, Боже, он бы ещё ночью затеял скандал... она не могла в это поверить. Она была к этому не готова. И она не хотела это обсуждать. Карл выглядел нервным и осунувшимся, дёрганым. Тёмные волосы, изрядно поредевшие, были зачёсаны назад. Лоб перерезала глубокая морщина. Он похудел, лицо было помятым, костюм болтался. Рита поморщилась. Только сейчас, стоя в его длинной тени, бросаемой из дверного проёма, она вдруг поняла, как давно он её раздражает.

- Даже если это из-за моей семьи, - сощурилась она, - что тогда? Что ты мне скажешь? Подумай сам: отец ведь действительно этого никогда не допустит. Что толку дёргаться, или ты хочешь, чтоб он выел нам мозги чайной ложечкой? Он упрямый дьявол, он это умеет.

- Я его переупрямлю, - с вызовом сказал Карл. - Я давно говорил, Рита, мать твою, нам надо отпочковаться от этой бандитской семейки. Но что ты? Тебе так жить удобно, потому что, давай начистоту, твои заработки и продажи картин, и выставки, и всё вообще зависит от папочки. Я вообще тебя не узнаю. Где та девушка, которая мёрзла с плакатами на митингах? Где Рита, которая была готова бороться за справедливость и против этих лицемерных паразитов-гангстеров, как твой папаша? Продалась? За сколько, интересно?

Ярость застлала ей глаза. Она плохо себя чувствовала, как всякая усталая беременная женщина, которая нуждалась только в покое и заботе. Она не хотела бороться с собственным мужем, который бросил её в одиночестве и пропадал на работе день и ночь. Ей было страшно, она не чувствовала себя ни желанной, ни любимой. Другим женщинам из консультации она завидовала, если мужья подвозили их до больницы на машинах или того хуже ждали их в очередях. Рита всегда была одна. Порой с ней ездил Витале, и там иронично его уже принимали за её супруга - оттого становилось только горше, потому что никому, выходит, кроме своей отвратительной семейки, действительно паразитов американского общества, она не была нужна... Но особенно больно было слышать слова Карла про выставки и картины. Уже второй человек бросал ей это в лицо: сначала сучка Шарлиз, папина подстилка, а теперь он! Клокоча от гнева, Рита выплюнула:

- Можешь делать что хочешь и ехать куда хочешь: я тебя не держу. Поезжай хоть в Нью-Йорк, хоть в Бостон. Главное - пошёл вон из моего дома.

- Из нашего, - предупредительно сказал Карл, подняв в руке ключ, приготовленный загодя, чтобы запереть дверь. - Из нашего, дорогая.

И оставил её одну.

Тем утром Рите было действительно плохо. Поднялось давление. Она не понимала, что с ней - ей же только двадцать шесть, а чувствовала себя совершенно разбитой. Карл каждый день уже два месяца кряду третировал её этим переездом, и сначала она сильно переживала: вдруг он действительно соберёт чемодан и покинет её, скажет, что перевёлся сначала временно, а потом с концами - что тогда она будет делать? Она, конечно, полагала, что всё же справится без него, но даже не отсутствие Карла её пугало, а реакция отца. Как представит его тихую усмешку, как вообразит «ну я же говорил, на него не стоит надеяться». А что ждёт самого Карла, бросившего жену? Донни его удавит и даже не поморщится. Рита, зябко сжав плечи, прошла на кухню и поставила на газу чайник: голубое кольцо огня, зажёгшегося на конфорке, завладело её вниманием на несколько долгих мгновений, пока она раздумывала, что делать дальше. На сердце поселилась тревога. Всё складывалось не так удачно, как она бы того хотела - и даже не спокойно.

Боль поселилась в низу живота и отдала в поясницу. Рита цыкнула, подвязала на халате поясок, оперлась о столешницу, хмуро глядя на несколько винных бокалов, выстроившихся в ряд на специальной узкой полочке. Во всех них, начищенных и прозрачных, были её крошечные отражения. Прикрыв глаза, Рита почувствовал, что в груди нарастают рыдания, а по щекам из-под разгоряченных век побежали первые слёзы. Сколько обид и тревог она снесла? Самое плохое, что было во всём этом - ребёнок. Она с некоторым отвращением коснулась дрожащей ладонью уже заметного живота и отвернулась в сторону, словно пытаясь спрятаться, от кого - неведомо. Будучи беременной уже на двадцать седьмой неделе, она себя чувствовала заложницей ещё не родившегося плода, который приносит ей столько проблем.

Карл полагает, с ребёнком она от него никуда не денется.

Отец через беременность нашёл лазейку и способ как-то влиять на неё, вот опять же, сам оплатил врача, сам подыскал женскую консультацию, аккуратно продвигает предложение поселиться на Голд-Кост - ну там же удобнее, и он совсем не будет мешать...

Она не может долго писать: запахи краски сводят с ума, дышать растворителем долго нельзя, не говоря уже об эпоксидной смоле, с которой Рита много работала - врач совершенно сошёл с ума, когда узнал об этом, и запретил ей это до конца беременности. Риту уже трясло от ограничений. Она чувствовала себя чёртовой раздавшейся уткой, а дальше будет только хуже - и ладно бы три месяца этого ада, но ведь впереди - целая жизнь, подчинённая крикливому человечку. Она вспомнила, как отец носился с ними, как мать убивалась по Стэнли... вспомнила тот вечер, когда мама едва не умерла, рожая Пола, и как отец ходил невероятно бледным по комнате, меряя её шагами взад и вперёд, потому что не мог бросить детей - они его не отпускали, молили остаться. Им было страшно. Чем он мог их утешить? Отдав на поруки толстяку Френки Кьяццо, он не сдержался и полетел в больницу, где пробыл сутки: и Пол, и мама едва не погибли, роды были очень тяжёлыми, и после этого она не могла больше иметь детей...

Сжав руки в кулаки и зная, как всё её естество с самого начала отторгало идею стать матерью, она прошептала в который раз:

- Ненавижу.

Она ненавидела себя за то, что так вышло: она зачала и не смогла избавиться от ребёнка. Сделать это было невозможно, врач предупредил её о физиологических особенностях, которые были бы угрозой для дальнейших беременностей, уже желанных. Трусиха! - говорила она себе и бесилась, когда отец с такой нежностью ворковал с ней и так восхищённо смотрел на её округлявшуюся фигуру. Неудачница! - так говорила, когда Карл равнодушно ужинал и ложился спать, возвращаясь с работы настолько поздно, что сил на общение с женой и тем более на какие-то ласки не было. Вся жизнь Риты летела под откос. Карл собирался просто сбежать от неё, вот что она поняла... и ребёнок был хоть ни при чём, но подсознательно он его тоже не хотел.

Потому что это был отпрыск из бандитской семьи, а перевоспитать под себя Риту окончательно не удалось: всё же слишком сильна была власть отца над ней, а потом он и Карла заставил делать то, что ему было нужно. Во всяком случае, он очень умело посадил на короткий поводок их обоих.

Борцов за справедливость. Карьеристов. Правдорубов. А они ещё говорили, что не такие как он... Они хуже: кормятся крошками с его стола.

Вдруг засвистел чайник, и Рита вздрогнула. Вместе с ней вздрогнул и дёрнулся живот, ей показалось, что в пупок вонзился маленький, но острый крюк и потянул наверх. Это было мгновенное чувство, похожее на острую боль. Но Рита была вне себя и в одном порыве подалась навстречу, схватив полочку с бокалами:

- Чёрт бы вас всех побрал!

Она швырнула её в сторону, на пол. Стекло грохнуло о плитку, разметалось тысячей прозрачных тончайших осколков во все стороны. Слёзы хлынули у Риты из глаз. Она потянулась к плите и резко выключила конфорку, но ненароком ошпарилась о горячий бок чайника и вскрикнула. Всё шло не так. Жизнь буквально рушилась у неё на глазах. Это было не стремительным и не внезапным процессом, о нет: её уничтожали медленно, оттого оказалось ещё страшнее.

Всё тело ломило, как при болезни. Может, она впрямь заболела? Поглядев на всё, что натворила, Рита кое-как добралась до метёлки с совком, бросив на пол полотенце: она была босой и даже через него чувствовала, как ступни покалывает мелкое стекло. Собрав его - во всяком случае, большую часть - она решила немного посидеть: сил ни на что больше не осталось, и всё, чего хотелось Рите - просто чтобы её не трогали. Чтобы оставили в покое.

Устало опустившись в кресло в тёмной спальне, она смотрела в узкую полоску приоткрытых жалюзи на небо. Его опять заволокло тучами: скорее всего, скоро пойдёт снег. Потерев лицо ладонями, Рита устроилась удобнее, но поясницу всё равно тянуло. Тогда она встала за подушкой, чтобы подложить её под спину, и в ту же секунду ощутила, как что-то полилось по внутренней стороне бёдер, а в животе появилась такой силы боль, точно её ударили в него кулаком.

Рита не удержалась на ногах и, ошеломлённая этой болью, упала назад. Она угодила мимо кресла, ударившись копчиком о деревянную ручку кресла и засаднив кожу. Когда Рита шлёпнулась на пол, неловко и прямо на зад, ощутила, как сотряслось всё её тело - и внутри стало так горячо, будто она проглотила раскалённый камень.

Это произошло за какие-то мгновения, так стремительно, что Рите понадобилось ещё несколько секунд, чтобы понять: происходит что-то страшное. Что-то, к чему она не готова.

«Это выкидыш?» - поразилась она скорее даже не ему, а тому, как трезво и хладнокровно соображала.

Она относилась к числу тех женщин, кто, беременея, не оставлял своих прежних привычек, образа жизни и забав. Ребёнка в своём животе она считала закономерным продолжением себя и над ним не трепетала, хотя в целом ждала - больше как неизбежность. Она не прочла ни одной книжки о младенцах и беременности, потому что всё, что нужно было знать, ей сообщал новомодный доктор-профессионал, которому папа отваливал солидную сумму каждый месяц. Тем не менее, Рита догадалась каким-то подсознательным женским чутьём, что так себя чувствовать она не должна - и, испугавшись больше за себя, чем за ребёнка, потянулась к телефону, стоявшему на комоде. Когда она сделала это, новый удар обрушился ей в диафрагму, и она задохнулась от боли и громко, надрывно застонала. Это была первая мучительная схватка преждевременных родов.

Лицо её покрылось испариной, руки охватила дрожь. Подтянувшись на них, она проползла по полу и, обернувшись, как в кошмарном сне увидела, что за ней тянется грязный кровавый след. Между ног стало горячо. В уме, то прояснявшемся, то затмлённом страхом, появилась глупая мысль, что она описалась, ведь не может же из неё выйти столько крови. Но оказалось, может. Рита медленно опустила руки вдоль живота, словно пытаясь каким-то образом защитить его, придержать. Новая схватка заставила её громко, надрывно застонать, запрокинув голову. Боль распирала всё изнутри и была похожа на когтистого зверя, выворачивавшего внутренние органы. Единственное, что пульсировало в голове Риты - нужно позвонить в скорую помощь, как можно скорее. Но, кое-как добравшись до телефона и осев в луже собственной крови и чувствуя, как что-то выталкивает плод из её организма - плод, похожий на раскалённый камень - она онемевшими пальцами набрала знакомый номер на Голд-Кост. Она не хотела этого, но тело всё сделало за неё, и уже было не до расшаркиваний, не до борьбы. Может быть, скорая ещё так быстро не приедет, поддержал внутренний голос... но он - да. Рита насилу выдержала гудки. Потом кто-то снял трубку, и Рита с облегчением узнала отцовский голос и прошелестела:

- Папа, помоги.