Противоестественное моление

Чанбин встретил Хёнджина округлёнными, полными заботы и волнения глазами и очень жалел, что не мог взять друга в медвежьи объятия и немного покружить. Слишком сильно хотелось это сделать, слишком сильно хотелось вжать его в себя, а потом позвать сестричек Ли и закатить суровую вечеринку для парочек, где опоздавшие будут пить штрафной бокал мартини с водкой. Со был рад увидеть Хвана. Только Хван почему-то шибкого восторга не показывал.

— Мне немного трудно улыбаться, прости, у меня губы и внутренняя сторона щеки стёрты в мясо, — Джин покачал головой, но сжал руку друга — вот на это он действительно был способен. — Спасибо, что пришёл. Как там проходит сессия?

Хёнджин очень медленно шёл на поправку, но имелись улучшения, которые говорили об одном: этот парень сильнее, чем кажется на первый взгляд. Он не так сильно уже припадал на простреленную ногу, мог спокойно дышать и сгибаться, не испытывая боли, лишь с лицом и швами на теле были некоторые проблемы, но и они совсем скоро будут сняты. Чанбин, каждый раз звоня другу, надеялся услышать, что того выписали, но до этого натыкался лишь на слова «жаль, что тебя пока не пустят, потому что ты не близкий родственник», а как дали зелёный сигнал, примчал сразу же, забив на подготовку к завтрашнему экзамену и очередному свиданию с Чеён. Друг не бросит друга в больничной койке, друг приедет, забыв о многих своих обязанностях, и подбодрит даже в те моменты, когда кажется, что всё совсем плохо.

— Я разговаривал со следователем Имом, — Хёнджин ломался в течение многого времени, прежде чем рассказать этому мужчине в его извечном костюме, что же творил Бан Чан, только не обошлось без слёз и слов «пожалуйста, не сажайте его в тюрьму надолго — я не выдержу этого». — Он сказал, что Криса завтра будут судить. Без меня. Просто на основе моих показаний. Я не думаю, что это честно...

— Это плохо, на самом деле, потому что Бан Чан может вывернуть всё в свою сторону, в то время как ты можешь обвинить его в насилии, — проговорил Чанбин, не понимая, почему брови парня нахмурились, а кулаки сжались. Хёнджин еле высиживал, когда говорили, что Чан — опасный, что он откровенно ебанутый и жестокий, потому что он сам не мог таковым назвать того человека, с кем он жил около двух месяцев. Нет, он не такой, абсолютно не такой! Он очень хороший, пускай немного импульсивный, просто ему надо совсем чуточку времени, чтобы привыкнуть к кому-либо, и он раскроется. Никто не был с ним так долго, как Хван, потому никто и не мог сказать, каков Крис на самом деле. — Но я не думаю, что ему кто-нибудь поверит. Кстати, Черён очень сильно хочет тебя увидеть. Ты ей позволишь встретиться с...

— Уходи.

Хёнджин был дружелюбным парнем, очень, и таковым был со второго марта сего года, когда поступил на первый курс и начал обучение, а сейчас... сейчас он стал совершенно другим: хмурым, жёстким, будто бы перенявшим на себя самые плохие черты Кристофера Бана. Нет-нет-нет, Бин не узнавал собственного тихого и скромного друга, которому проще погладить два халата, чем вздыхать, дать списать лабу, а не объяснять, что да как работает. Сейчас он превратился в замкнутого человека, который с удовольствием поколотит каждого, кто подойдёт ближе, чем на метр, и явно готов был убить своего друга за такие слова. Да, есть люди, которые поверят Чану, и пусть это будет лишь один человек, тот самый, сидящий на койке, но один — это не ноль. Так ещё и Черён... всего один раз переспали, всего лишь позволил прикоснуться к своему телу — и всё, девочка потеряна для всех? Почему же она сейчас не сидит напротив Хёнджина?

Неужели ей стыдно, потому что Хван откровенно признался полиции (и об этом явно написали в газетах и на разных сайтах), что его насиловали на протяжении долгих недель сексуально и ему это понравилось?

— Где вы были, когда я в вас всех так нуждался? — Хёнджин был не прав, обвиняя других в том, что никого не было рядом. Он был не прав, изливая собственный гнев на друга, у которого опустились руки — он хотел поддержать, а наткнулся на банальнейшую агрессию, которая бушевала внутри груди. — Где вы были, когда я просил, чтобы хоть кто-то был рядом и поддерживал? В тот момент со мной рядом был только Крис, лишь он, а ещё четыре стены, пол и потолок. Я не видел вас там. Вы не были со мной. И не видели, как я, блядь, влюблялся! Как я страдал от того, что хочу быть рядом с ним! Ты думаешь, после всего этого я хочу вас видеть?

От природы достаточно сдержанный и воспитанный Хван сейчас напоминал чудовище, которое вырвалось из своей табакерки и было готово напасть на тех, кто слово поперёк скажет. Чанбин и так сидел, как на иголках, на пределе, стараясь ничего лишнего не сказать — нельзя, Джин-и же тот самый друг, что его халаты гладил, делал за него домашние задания и объяснял, что да как делать, да и к тому же он был морально травмирован и ему требовалось лечение. Мама когда-то ему говорила о том, что если у человека проблемы с психикой, то с ним надо разговаривать спокойно, медленно, стараться не провоцировать на излишнюю агрессию, но чувствовал, как вскипал внутри, как ходили ходуном нервы и как же хотелось дать другу по щекам, чтобы тот пришёл в себя. Не было никогда агрессии. Не было никогда излишней ненависти. Не было никогда непонимания. Этот человек, которого Со видел в газете и в статьях в интернете, Бан Кристофер Чан, изменил Хёнджина, и было бы неплохо, если бы в какое-нибудь хорошее русло: нет, из достаточно флегматичного, но не теряющего очаровательный оптимизм парня он превратился в неврастеника с трясущимися руками и тиком щеки. Сколько раз Хван подвергался насилию из-за этого чудовища? Сколько раз при нём убивали, если это делали вообще?

Видимо, больше, чем достаточно, потому что теперь единственное, что хотелось Чанбину, глядя на явно бывшего друга, потому что в палату он никогда отныне не зайдёт, — это встать и уйти. Да, это банальная слабость, потому что легче следовать принципу «проблемы утопающих — дело рук самих утопающих», чем протянуть руку помощи и сказать: «Я тебе помогу, но скажи, как». В случае Хёнджина всё было слишком плачевно, непонятно, где личность, что была, и личность, которая сформировалась за эти два месяца, общение с ним напоминало игру в одни ворота.

Со Чанбин встал со своего места, вздыхая, и помахал на прощание Хёнджину рукой, не желая ничего говорить вовсе. А смысл? Всё равно Хван скажет слово поперёк, даже если это будет обыкновенное «пока, друг». Он будет просить остаться и в то же время говорить, что они теперь не друзья. Это странно. Это ненормально. И пока Хёнджин не вылечится от собственной зависимости, не выдохнет спокойно, Чанбин не будет с ним общаться.

Знал ли он, что с Хёнджином они больше так просто не пообщаются?

— Пока, друг, — всё же слетело с губ, и Со, развернувшись, покинул палату после взмаха ладони.

— Пока... друг.

Самый лучший, самый крепкий и самый восхитительный. Именно он позаботился о листовках с множественными студентами, поставил на уши весь университет и добился вместе с родителями Хёнджина того, что полиция действительно стала работать и копаться в этом нечистом деле Хирурга. Свидетели? Был один, и его буквально за шкирку тащил Чанбин к участку со словами «Блядь, почему ты раньше не сказал?!» Именно он вывел на некоего рыжеволосого парня на определённой машине, марку которой запомнил, жаль, что номера не отложились в памяти. Став пробивать по базе, полиция наткнулась на всего лишь десять машин, и как же жаль, что автомобиль, принадлежащий Бану Кристоферу Чану, был в числе последних.

Зато как только факты сопоставились, как только кто-то донёс о нечеловеческих криках, доносящихся из дома Бана Кристофера Чана, его и нашли. Нашли и Хёнджина, полумёртвого, лежащего в луже крови и ошмётках кожи, не реагирующего ни на какие раздражители, но до сих пор судорожно дышащего. О, это было чудо, что он выкарабкался, это было чудо, что он смог начать что-то говорить и даже дал показания.

Но совсем уж плохо оказалось то, что его психика буквально не выдержала напора и сдалась под влиянием человека с чёрной душой и запятнанными кровью ладонями.

Черён пришла одна и на следующий день — банально боялась, что Хван после разговора с Чанбином будет сыпать обвинениями и оскорблениями, потому что Со в красках передал их последний разговор: кто за что зацепился, кто как обидел и кто как будет наказан за свой кривой язык. Ли очень стеснялась, очень боялась и выглядела так, будто решила защищаться до последнего, выпустить когти прямо в мясо и ждать лица, скорченного в агонии. Но Хван не нападал — ещё осталось нечто человеческое, не навязывающее чувство вины окружающим, и он даже дружелюбно указал на стул рядом с койкой, будто бы девушка была его самым желанным гостем на свете, будто бы её, а не кого бы то ни было ещё, он ждал, всё время пытаясь забыть свою боль. Девушка присела на предоставленный стул, глубоко вздохнула, будто бы по инерции, как санитарка, поправила одеяло на койке больного и начала свою речь, высказывая боль всего университета, который за один вечер разочаровался в человеке, что слыл добрым малым, готовым прийти на помощь:

— Хёнджин, мы... мы всем потоком тебя искали, на пары ходили, словно зомби, потому что ночами выходили добровольцами для патрулирования. Мы очень хотели тебя найти, поверь мне, очень, и то, что ты говорил Чанбину... Пойми, это удар для всех. Удар для всех тех, кто надеялся увидеть тебя живым, да хоть нездоровым, но у которого цела голова, руки, ноги, он может рассказать, что произошло, не утаивая разных подробностей. И после этого ты говоришь, что... нуждался в нас так мало?

— Я говорил другое, — пошёл на попятную Хёнджин и нахмурился — разговор уже не соответствовал сценарию в его голове и единственное, что хотелось сделать, это выгнать Черён. Какой бы красивой она ни была. Какой бы сопереживающей она ни была. Но она — не тот человек, в котором Хёнджин так отчаянно нуждался, она — второстепенная героиня паршивого фильма, брошенная на растерзание критикам, которые скажут, что она «никакая, сырая, глубоко не чувствует и совсем не прописана». — Не моя вина, что Чанбин любит всю информацию переворачивать с ног на голову.

— Тебе рассказать, сколько каждый из нас вложил сил в расследование? Тебе вообще интересно знать, что мы все испытывали? — с каждым словом Ли распалялась всё больше, небольшие кудри на висках подскакивали от негодования, да и сама девушка больше стала напоминать дракона, который вырвался из темницы. — Я не преуменьшаю твоих страданий, я не говорю, что мы бедные, мы так испугались за тебя. Я говорю только об одном: мы все тебя искали, все желали найти, — голосом отчётливо выделялось «все», и Хван поднял ладони — для него это было слишком. — Знаешь, изначально говорили, что свидетелей твоего похищения нет. Но это ложь. Был свидетель и именно он дал приметы Кристофера Бана. Я бы очень хотела, чтобы ты ему сказал спасибо. Но, видимо, ты неблагодарная свинья с диагнозом, о котором теперь говорят на государственных каналах.

— И какой мне диагноз ставят? — Хван потянулся к кружке, в которую была налита вода, на тумбочке и понял, что эту воду хочется не выпить, а вылить на голову Черён — пускай остудится и хоть ненадолго перестанет болтать.

— Ты псих, у тебя стокгольмский синдром и ты любишь человека, что тебя насиловал. Это ненормально, Хёнджин, ты же сам должен это пони... — окончание фразы сменилось криком, одежда намокла, а бровь рассеклась ударом металла. Полилась кровь, Черён отпрыгнула от койки парня, которого любила, и заплакала в голос, осознавая, что Чанбин был прав: это теперь не тот Хван Хёнджин, которого она знала, это теперь совершенно другой человек, который не гнушался насилием. — Хёнджин, мне больно!

— А мне было ещё больней, — прошелестел Джин и отвернулся. — Уходи и больше сюда не возвращайся. Передай всем, что я благодарен, что вы все приняли участие в поисках меня, но я привык к тому месту, привык к своим эмоциям и привык к Бану Чану. Все сделали только хуже, разделив нас. Скажи это всем, кто пытался меня найти.

Черён вышла из палаты полностью разбитой, кровь заливала глаза, но она шла, собирая вокруг оханья, а потом, когда стало невмоготу терпеть взгляды, просто побежала по коридору, вскоре вылетая на улицу и беря ключи от велосипедного замка. Рукавом тёмной куртки она стёрла кровь, мешающую обзору, и резво села на холодное сиденье, сразу стартанув и приняв решение, как и Чанбин, больше сюда не возвращаться. Она любила, искренне любила Хёнджина, но один его поступок, одно его неверное слово перечеркнуло всё хорошее, оставив лишь горечь и слёзы. Он был не прав, кидая в неё кружку, но и она была не права, начав диалог с обвинений. С ним надо аккуратнее, нежнее, чтобы Джин понял, что опасности нет, а не рубить, дабы ощутить, что человек рядом испытывает негативные чувства.

Черён передаст все слова Хёнджина всем людям, что искали его и ночами не спали, все всё узнают, ахнут и поймут, что пытались спасти от чудовища, но чудовище и спасли. Принцев из сказок не бывает, а если таковые и есть, то забраны чёрными руками и кровавыми душами.

Хёнджин восстанавливался, время от времени жаловался, если где-то что-то болело, но получал свою дозу лекарств и успокаивался. На время он забыл о многом: был лишь он, личная палата, рыдающая мать и непривычно смурный отец, который выкроил из своего расписания достаточно времени, чтобы побыть с сыном. Но даже близкие люди не узнавали Хёнджина, качали головами и надеялись, что их мальчик отыщется в глубине этой души, что знала только муки и боль во всём теле сразу. Он не мог назвать точное количество изнасилований, говорил, что это ничто по сравнению с громадной любовью, и уже даже следователь Им вздыхал, когда в очередной раз понимал, что он ничего не добьётся. Раз уж доктор Ко до сих пор не вправил мальчишке мозг, то что здесь сделает полицейский до мозга костей, который привык к жертвам, что страдают по-настоящему, а не так, как Хван. По-настоящему — это значит со слезами от боли. По-настоящему — это значит со сжатыми кулаками и губами. По-настоящему — это значит с криками и обвинениями в сторону преступника. Из всего следовало, что Хёнджин был фальшивкой — только таковые говорили о любви к насильнику и тому, что он не виноват.

Фемида, слепая дева, не оставит Бана Кристофера Чана безнаказанным.

За пару месяцев Хёнджин более-менее восстановился, стал ходить по палате, и именно в это время его стали мучить кошмары, где Чан бил его цепью и говорил сдохнуть — как же это было ужасно, потому что он не произносил слов любви, лишь пинал и грубо обращался. Но в голову парня не приходило, что Хирург — то ещё чудовище, которое доделало бы всё до конца, если бы были силы и возможность, потому что Хван Хёнджин — его слабость, жемчужина его души, и если её сломают вместе с такой мощной на вид раковиной, сам моллюск погибнет. Джин много спал, много снов ему снилось, а потом ему разрешили смотреть телевизор, установленный в палате — решили, что парень входит в норму, потому что больше не говорил о любви к убийце, о том, что его надо отпустить и социализировать, ведь «у него было ужасное детство, мать к нему относилась по-ублюдски, да и вообще ему никогда не везло».

— Психиатры считают, что Бан Кристофер Чан, более известный как убийца под псевдонимом Хирург, подвергся явлению под названием «лимский синдром» — это состояние, когда насильник испытывает чувство сострадания к своей жертве и даже может её отпустить. Это явление встречается реже стокгольмского синдрома, его случай изучают местные врачи, — Хван, хромая, подошёл к телевизору настолько близко, насколько мог, и всмотрелся в немного озлобленное и ожидающее приговора лицо Чана. — А теперь к срочным новостям. Бан Кристофер Чан, известный так же по псевдониму Хирург, сбежал из...

Тотчас экран погас, хотя в руках Хёнджина не было пульта, и палата погрузилась в тишину. Раз — и парень обратился в слух, не мог отвести взгляда от телевизора. Два — и вдруг на грани полуобморочного от страха сознания послышался чей-то посторонний выдох, будто бы далеко и одновременно близко, но в палате же никого не было, не так ли? Только Хёнджин, знакомая койка, тумбочка, стул и телевизор, висящий на стене на уровне глаз, но почему же так отчётливо слышалось чьё-то дыхание, чей-то взмах руки и аккуратные, практически кошачьи шаги?

Когда Хёнджин ещё был школьником, тревожный одноклассник, ценящий своё личное пространство и боящийся манипулирующих родителей, которые только и могли, что помыкать им, рассказал, что научился по степени тяжести шагов, походке и дыханию на грани слышимости распознавать, кто из домашних шёл к нему в комнату или же мимо. За время, что мама, папа или же тиранически настроенный старший брат, перенявший многое от родителей, шли по коридору, Ёнджэ успевал убрать все свои тексты песен, коими увлекался, все кисточки с красками или же нити для плетения браслетов. Родители ведь смеялись, говорили, что это не мужское занятие, а потом давили, чтобы мальчик то или иное «непотребство» выбросил, и ему приходилось всё выбрасывать, ведь он же хороший сын, не так ли?

А Хёнджин, не тревожный абсолютно, спокойный, как удав, знал наизусть лишь одни шаги и одно дыхание, слегка прерывистое и такое типичное для человека, что привык действовать тихо, быстро, незаметно и лишь в угоду себе. Это явно был Крис, явно он проник в палату из открытого окна, потому что Хёнджину нужна была в помещении арктическая прохлада, а ещё именно он выключил говорящий телевизор. Не хотелось слышать больше, ведь он хотел рассказать о себе одному человеку, что не спешил поворачиваться, словно боялся, что ему сделают больно.

Не сейчас, сладкий.

Потом.

— Интересно, что скажут в вечерних новостях, когда узнают, что я убежал, чтобы прийти к тебе? — раздался сзади голос Криса, и Хёнджин вздрогнул — конечно, за секунду до этого он осознал, что сзади Бан, но осознавать это в разы труднее и больнее. — Не находишь это забавным?

Чан изменился: его взгляд, весь его вид выдавали изнеможение, но к тому же он был одет, будто на какую-то конференцию: чёрные прямые брюки, белая рубашка и галстук, и на контрасте с больничной одеждой Хёнджина Бан выглядел донельзя комично. Но смеяться не рекомендовалось, ведь именно он, а не кто-то другой, держал в страхе город, похищая студентов и всячески над ними издеваясь. Хван ничего не находил забавным или даже комичным, но нервный смешок всё же сорвался с его губ, покатившись прямо к полу и разбиваясь на крохотные осколки. Не стоило этого делать, ох как не стоило, но сейчас было плевать, ведь Джин слишком сильно надеялся на эту встречу и трепетно внутри души ждал, когда они смогут нормально поговорить.

— Что ты хочешь? — Хван устал, и устал он в первую очередь от того, что ему не позволяли видеться с Чаном. Если бы этот фактор учли, то выздоровление проходило бы значительно быстрее, но нет, врачи продолжали пичкать его лекарствами, разговаривать с ним и делать всё, чтобы он остался здесь дольше.

— Может... Ты сбежишь со мной?

Чан знал, что Хёнджин не откажется от этого: слишком хорошо знал, слишком хорошо изучил, а также понимал, что они друг без друга не смогут жить. Он протянул руку, явно ожидая, что Хван протянет ладонь, и тому очень хотелось это сделать, но в коридоре послышались шаги, и Бан скрипнул дверью в ванную комнату за секунду до того, как в палату вошёл доктор Ко. Хёнджин вздрогнул, выдохнул и во все глаза уставился на собственного врача, который не ожидал после отбоя увидеть пациента вполне себе бодрствующим и немного даже испуганным.

— Хван Хёнджин, вам стоит ложиться спать, — проговорил психиатр, хотя это была не его обязанность и не его забота. — Я завтра приду к вам с самого утра, так что рекомендую выспаться.

— Д-да, конечно, я как раз собирался, — кивнул Хван, почувствовав, как по вискам потекли капли пота. — Спокойной ночи, доктор Ко.

Как только дверь захлопнулась, Хван на ватных ногах прошёл к двери в ванную комнату и слегка открыл её; на его несчастье, там был Бан Кристофер Чан, живой, не эфемерный, и очень негодующий. Как мог врач так просто вломиться в палату? Неужели здесь работали одни уроды да дилетанты?

— Ты хочешь продолжать быть здесь или же хочешь быть со мной? — открытая провокация, открытый выбор «я или они». Хёнджин сломался — он хотел быть рядом с Крисом и ни за что и никогда не променяет его ни на кого.

Вдали прозвучал гудок поезда, когда Хван, превозмогая себя, кивнул.