Противоестественное моление

Хирург сидел в огромной гостиной, в одной его руке тлела сигарета, во второй он сжимал цепь, которой только что со всей силы хлестал Хёнджина. Было всего три удара. Три удара, чтобы парень отрубился и еле дышал от количества сломанных костей в организме и всепоглощающей боли. Он должен был пережить этот акт любви, он кричал сквозь протяжные стоны «прости меня, я больше так не буду!», но всё равно услышан не был. Жестокость глуха к боли, ведь она ею питается.

— Доволен ли я? — сирены полицейских машин давно смолкли, но он знал — легавые не уехали, они затаились и ждут, пока хоть кто-то покинет дом, из которого доносились крики, в который входило много людей, а уходил с огромным пакетом лишь Бан Чан. Он не доволен собой, можно было бы обойтись и без избиения, но так хотелось вновь увидеть в глазах страх, почувствовать его кончиками пальцев, а потом раскусить, кошмарно-приторно улыбаясь. Крис же действительно такой — жестокий, полный отвращения к людям и холодного расчёта, который давал ему спокойно спать по ночам. Он любил Хвана, но любил по-особенному, целовал по-особенному и знал, что убьёт его тоже по-особенному. Но не сейчас.

Цепь упала на пол, бычок оказался в импровизированной пепельнице из куска газеты с фотографией Хёнджина, а сам убийца подошёл к окну: действительно, у его дома стояла полицейская машина. Что ж, это было предсказуемо, этого и следовало ожидать, ведь знал, что когда-нибудь попадётся, когда-нибудь полиция будет знать обо всех его грехах. Не успел Чан додумать мысль, раздался страшный грохот, а в прихожей явно выбили стекло, заставив вздрогнуть всем телом, и в то же время крик «ни с места!» заполнил помещения, смог пробудить помутившееся от боли сознание Хёнджина и поднять его голову.

Помощь близко.

Помощь рядом.

Держись, Хван Хёнджин.

— Ни с места! — Чан поднял руки, показывая свою безоружность, а в голове зияла пустота, он ни о чём не думал: ни о том, что так глупо попался, ни о том, что за ним лежал на диване измученный полумёртвый парень, которого явно опознают сразу же. — Господин Бан, вы арестованы!

Больше никаких слов, только бесконечные мысли и резкие действия полиции, которая с упоением наблюдала за тем, как защёлкивались наручники, как ничего не отражалась на лице пойманного маньяка. Они знали, кого поймали, знали, сколько жертв ему принадлежит, знали, что совсем скоро будет суд и на нём вынесут самый серьёзный приговор: смертная казнь. Не факт, конечно, что наказание исполнят, но Чана запрут, исследуют всего, проведут многие часы бесед, чтобы понять его мотивы, чтобы узнать, что творится у него в голове, почему он так делает. И пускай Хёнджин, сквозь черноту сознания и звон в ушах слышащий слова полиции и отчаянное «когда прибудут медики?», знал все мотивы, его никто не спросит: лишь погладят по плечу и скажут «всё хорошо, поправляйся, ты дал показания, большего от тебя не требуется».

Хван Хёнджин открыл глаза спустя два дня после того, как его вывезли из страшного дома, где царило насилие, смерть, а запах крови пропитал пол, стены и даже потолок — не церемонился Бан Чан, разбрызгивал все жидкости по сторонам, купался в них порой, а потом, будто приходя в себя, остервенело тёр поверхности, избавляясь от цвета и запаха. Парень заметался на больничной койке, поначалу не чувствуя боли, а потом сдавленно закричал, ощутив, как рёбра прошило изнутри, а снаружи их сжали тисками бинты. В горле горело, в глаза будто засыпали песок, а потом он распахнул веки, судорожно дыша и пытаясь попросить помощи хоть у кого-то. Он не знал, что делать, не знал, кого звать, хотелось лишь ощутить присутствие хоть какого-то человека рядом: друга или недруга — неважно, важно, что хотелось человеческого тепла, какого-никакого участия, чтобы его погладили по голове и сказали, что скоро всё нормализуется.

Совсем скоро больше не будет такого насилия.

Медсестра явно отреагировала на кнопку, что в панике зажал Хёнджин, и сразу прибежала на зов, отворяя дверь палаты и выдыхая с облегчением — пускай с истерикой, пускай со слезами на красных глазах и полнейшей неподвижностью, но пациент очнулся, и теперь можно звать врача, можно звонить родственникам и доносить им благую весть. Правда, говорили, что у этого молодого человека мать работала в данной больнице, но даже её не заводили в палату, будто бы специально, чтобы не было нервных срывов, плача, чтобы никто не успокаивал женщину, у которой просто от облегчения сдали нервы. Она и так плакала, когда видела тело своего сына, всё в крови, что везли на каталке с криком «Быстрее! Мы можем не успеть!» Она, как медик, слышала все показатели его организма, бледнела с каждой секундой, бежала за ним в операционную, но её не пустили — за сына взялся совсем другой хирург, а госпожу отодвинули, сказав тогда очень хорошую фразу:

— Врачи не должны лечить своих родных. Невозможно сосредоточиться, когда на операционном столе лежит собственный ребёнок.

И ведь правда — проанализировав себя, госпожа Ким пришла к мысли о том, что весь её опыт как хирурга пошёл бы под откос, если бы ей дали собственного ребёнка с множественными переломами, гематомами и обширным внутренним кровотечением. Она лишь знала, что будут дрожать руки, заплачет, а потом забудет все инструменты в его теле. Смирившись с собственным бессилием, с тем, что её выставили на мороз, она просто ждала под дверьми операционной и выдохнула, когда вышел хирург, утирая мокрый лоб. Это означало одно — операция прошла успешно, никто не умер, а сын теперь спит сладким сном младенца после введённого снотворного и анестезии.

— С ним всё хорошо, госпожа Сон, — женщина выдохнула, ощутив, как зашевелились волосы на затылке — кажется, не избежала новой порции седины, которая стала её верной спутницей. — Как только очнётся, медсёстры вас позовут — знают, что вы его мать.

— У него всё серьёзно, да? — у женщины до сих пор были опущены руки и голова, но она очень хотела, чтобы после перечисления травм сына её похлопали по плечу и сказали «ты ни в чём не виновата». Не виновата, что сына украли. Не виновата, что он подвергался нечеловеческим пыткам. Не виновата, что его нашли всего изломанного в доме психопата по кличке Хирург, который даже не сопротивлялся при аресте. Она такая мать: хорошая, плохая, мало чего умеющая по хозяйству и воспитанию, но сердце болело за сына, оно способно на любовь и сострадание к близким.

— Его очень здорово избили, так ещё и ногу прострелили, — в глазах потемнело, и хоть госпожа Сон видела тело сына, что было буквально в ужасном состоянии, она не могла натянуть маску профессионализма и с холодным выражением лица обсуждать, как зашивали кожу Хёнджину. — Долго будет восстанавливаться, но он у вас сильный мальчик, справится.

Хёнджина никогда и нигде телесно не наказывали: в детском садике он всегда выполнял то, что от него требовали, дома ни с кем не ругался и искренне любил своих родителей, а в школе вообще был примером для многих: не староста, даже не заместитель, просто средний хорошист, имеющий тёплые и дружеские отношения со всеми. Лишь однажды отец на него замахнулся, лишь однажды пустил скупую мужскую слезу и тотчас же опустил руку, а всё из-за того, что до родителей дошли слухи, что их сын предпочитает больше парней, чем девушек. Джин-и, любимый мамой, никогда не презираемый отцом, рассказал в доверительной беседе главное: «Мне не важно, с парнем я или с девушкой, я люблю всех одинаково, и мне от этого комфортно. Пожалуйста, не ограничивайте меня в комфорте, я не домашний цветок, который надо охранять от людей, я личность, которая пытается разобраться в самой себе без посторонних людей». И ему дали разобраться в себе, дали — и не было непринятия себя, своего тела, собственной идентичности, потому что у Хёнджина всё было на редкость хорошо. Хорошая семья, идеальная внешность, учёба в университете на профессию мечты, а не подталкивание родственников на решительные действия, всё хорошо, только на судьбе чёрное пятно Хирурга и его окровавленные руки, оставившие отпечатки на шее.

— Я очень хочу, чтобы всё поскорее наладилось, — на этом разговор двух врачей был окончен, они раскланялись друг другу, старший хирург ушёл отдыхать после утомительной операции, а несчастная мать — дожидаться своего супруга, что вырвался из командировки в Ильсане и в ближайший час должен был уже оказаться в их родном городе.

— Господин Хван, вы очнулись! — Хёнджин слышал всё будто бы через желе, еле дышал, а потом замотал головой, надеясь, что это не галлюцинации: он в палате, перед ним медицинский работник, а весь кошмар — позади, настолько далеко, насколько это возможно. — Сейчас, сейчас позову вашего лечащего врача, пожалуйста, не пытайтесь подняться самостоятельно и не делайте ни в коем случае резких движений — это может вам навредить.

Каждая секунда тянулась жвачкой, которая прилипла под столом к ученическим пальцам, а потом, как только парень досчитал до ста, в палату ворвалась целая коллегия врачей в белых халатах. И если один был совершенно незнаком Хёнджину, то двое других заставили показатели сердца подскочить и обозначить, что он точно жив, точно тут и точно открыл глаза. На него смотрели немного болезненно бледные, осунувшиеся лица родителей, и если бы парень мог, с его уст сорвалось бы «мама» и «папа», сказанные хриплым голосом, но он ничего не мог делать, только мычать, даже улыбаться было больно, хоть ни одна лицевая мышца не была задета.

— Сынок, — мать села на стул рядом с койкой и немного боязливо протянула руку вперёд, чтобы почувствовать, что вот он, её сын, тут, рядом с ней, — как же мы рады, что ты жив...

За годы работы хирургом сердце может очерстветь, можно перестать переживать так же, как много лет назад, когда все были молоды и проживали свои лучшие мгновения, но госпожа Сон такой была лишь на работе, со своей семьёй она просто не могла оставаться холодной и отстранённой — нет, не её стиль, не её почерк, потому сейчас тряслась при виде сына и ничего не могла сделать. Отец ещё мог сохранять хладнокровие, но нет-нет да и хотелось отвернуться и всплакнуть, потому что он испытал неимоверное облегчение после звонка любимой и её слов «срочно выезжай, у Хёнджина операция», и он летел с такой скоростью, будто бы сам должен был проводить операцию. Ему позволили войти только сейчас, только сейчас полюбоваться сыном, но он был рад и этой капле, которая смочила уставшие и обветренные губы.

Их мальчик совсем скоро будет дома, и дома без ужасных пыток, избиений и насилия, а дома, где тепло, хорошо и пахнет едой.

— Вы еле выжили, — проговорил лечащий врач — на его именной табличке витиеватым почерком было выведено «доктор Пак». — Мы все считаем это чудом. Пока вам рекомендовано хранить молчание, лёгкие ещё не до конца восстановились, голосовые связки тоже. Но как только вам будет позволено говорить, к вам сразу же придут журналисты. Крепитесь, господин Хван. Я ваш лечащий врач, доктор Пак. Буду следить за вашим состоянием до момента выписки. Я надеюсь, что мы с вами сработаемся.

Хёнджин только кивнул, сжимая в руке материнские пальцы и чувствуя, как её тело сотрясается от тихих рыданий. Она, как и он сам, ждала встречи, ждала хороших новостей и явно перенервничала, когда увидела сына в таком состоянии, но благодарила медицину за то, что у младшего не было даже ни малейшего шанса умереть во время операции. А сейчас он открыл глаза, и пусть не говорил ничего, но по его глазам было видно — сам отчаянно ждал встречи и надеялся, что увидит родителей в их добром здравии, а сам будет рядом жить. Только почему-то...

...чего-то отчаянно не хватало.

— Отдыхай, сын, мы зайдём завтра, Чанбин ещё хотел прийти, но пока впускают только близких родственников. Может, ты бы хотел ему что-то передать? — Хёнджин кивнул и через силу поднял руки. В детстве он шутки ради вместе с отцом выучил язык жестов и при его помощи попросил передать Чанбину всего пару слов: «Погладь свой халат». Конечно, это была локальная шутка, родители не поняли, что в этой фразе такого особенного, пожали плечами, но сказали, что точно передадут.

И кажется, Хёнджин начал понимать, чего же ему стало не хватать.

Как там Бан Чан?

Несколько дней пребывания в больнице слились в один бесконечный ком, когда Хёнджин не понимал, где сон, а где реальность, где желание жить, а где желание умереть. Постепенно ему дали разрешение разговаривать, и первое, что сказал Хван собственным родителям, было не «всё ли у вас хорошо?», «как там мои друзья?» или «как идёт расследование?», а:

— Как там... Чан?

Сказать, что родители удивились — ничего не сказать, ведь в глазах сына они видели искреннее волнение и желание узнать, докопаться до правды, а потом слабо выдохнуть от облегчения. И ведь Хёнджину не скажешь, что Криса ждало суровое наказание, что он сейчас сидел в следственном изоляторе в ожидании суда, на котором Хван-младший обязан будет присутствовать в качестве непосредственной жертвы, которая подвергалась насилию. Только сможет ли он теперь выдвинуть обвинения против маньяка, который смотрел на него самого чёрными глубокими глазами?

Не сможет.

— Его будут судить, а ещё сегодня к тебе придёт полиция и психиатр, — проговорила мама, заботливо поглаживая сына по голове, по тёмным волосам, которые давно пора было вымыть. — Просто... у всех вопросы к твоему психологическому состоянию. Жертвы маньяков часто остаются травмированными после вызволения. И тебя... тебя тоже травмировали.

— Мам, я абсолютно здоров, если не считать переломов, — серьёзно проговорил Хёнджин, чем вызвал улыбку у отца, который вздохнул и поправил простыню. — Я просто люблю Чана и очень волнуюсь о нём.

После этих слов родителям стоило упасть в обморок, чтобы ничего не слышать и не видеть пустоты в глазах сына, который говорил о своих чувствах, о том, что он чувствовал. Были же многочисленные доверительные разговоры об ориентации, о том, что любви достойны все, но теперь все эти разговоры принимали какой-то другой, совершенно иной оборот. Если отец сейчас разозлится, то полетит вся больница, если мать упадёт в обморок, то придётся долго объяснять врачам, что же произошло, почему же один из самых стрессоустойчивых хирургов города валяется на полу. И что же скажет господин Хван? «Наш сын признался, что любит маньяка, который его похитил и насиловал на протяжении нескольких месяцев»? Смешно.

— Повтори, сын, что ты сказал, — произнёс мужчина, сведя брови к переносице. Он не хотел верить его словам, хотел удостовериться в одном — что это простой блеф, что это просто слова, чтобы посмеяться, разрядить обстановку, пускай Хёнджин никогда шутником не был. Это-то и пугало — всё явно было серьёзно, и если новыми словами сын заколотит крышку гроба над головами родителей, у них опустятся руки. Такие зависимости не могут быть вырезаны хирургическим ножом, их не лечат горькими таблетками, такое только грубо выбивается психиатрами и долгой и дорогостоящей терапией. Такая зависимость — как пиявка, въевшаяся непосредственно в мозг, который проще вынуть, чем вылечить.

— Я люблю Чана. Я хочу, чтобы его освободили, — на глазах Хёнджина образовались слёзы, и мать почувствовала, что в тот момент потеряла сына — он вроде как был перед ней, дышал, говорил, смотрел на неё, ища поддержки, но не находил её, натыкаясь лишь на стену непонимания. — Мам? Пап? Почему вы так на меня смотрите? Чан обычный человек, просто он... немного оступился. Я его прощаю и очень хочу с ним поговорить. Пожалуйста, договоритесь, чтобы я встретился с ним, как только немного заживёт нога, хорошо? Я очень хочу его видеть...

— Сын, прости меня, — мама встала на ноги, отпрянув к двери, а потом открыла её нараспашку, — позовите врача!

Хёнджин не понял, почему его обуяла страшная истерика, почему он так отчаянно звал родителей и умолял устроить ему встречу с Чаном, чтобы он с ним объяснился, чтобы он мог его обнять и сказать «я всегда буду на твоей стороне». Ему вкололи успокоительное, заставив лечь на койку, в истерике подрагивая, а потом оставили; его глаза смотрели на мир с равнодушием, со слезами, он не верил, что родители могли с ним такое сотворить. Он же доверял им, хотел рассказать всё, что его гложило, а в особенности про влюблённость буквально не в того мужчину, и хоть где-то отдалённо Хёнджин понимал, что такая любовь ничего хорошего ему не сделает, всё равно надеялся, что мама и папа поймут. Они же его родители, они же его мама и папа. Они обязаны его понять. Так же?

Да?

Нет.

Психиатр пришёл спустя два часа, как Хёнджин проснулся после снотворного: в голове всё перемешалось, он еле мог говорить, но не оставлял попыток показать, что готов на диалог и какое-никакое взаимодействие. Он хотел быть выслушанным, хотел, чтобы его поняли и просто кивнули на все его странности, и ладно, если не поймут — не страшно. Страшнее, когда говорят, что всё хорошо и нормально, а за спиной злословят и произносят «бедный мальчик, он свихнулся». Вместе с психиатром пришёл следователь, человек в костюме, который знал своё дело, но пока решил не вмешиваться: пусть сначала врач поговорит с пациентом, а потом уже и он, как со свидетелем, проведёт допрос.

— Господин Хван, здравствуйте, меня зовут доктор Ко и я надеюсь, что мы сейчас будем открыты и честны друг с другом, — Хван сразу напрягся, но потом расслабился — не чувствовал от человека негатива или же подозрения. — Я хочу послушать вашу историю, послушать о том, что вас волнует. Вы поделитесь со мной этим? Вы мне доверяете?

— Я люблю Бана Кристофера Чана, — с этого и начался долгий рассказ, полный насилия, пыток и странной, очень нездоровой любви. Психиатр ничего не сказал, абсолютно ни слова из себя не выдавил, только покивал и сказал, что на сегодня можно закончить: у пациента явно болит голова, он нуждается в отдыхе, и потому, дождавшись таких же слов от парня, переглянулся со следователем и вышел из палаты. Обоим мужчинам будет что обсудить после разговоров, но пока надо выслушать Хёнджина-свидетеля, который явно знает больше, чем говорит, потому что он полчаса пытался донести свои мысли, чувства, а об изложении логически последовательных событий никто не говорил.

— Хван Хёнджин, вы должны помочь правосудию, — от первых же слов и внимательного взгляда следователя внутри всё скрутило, и парень сморщился, став похожим на сушёную хурму. — Меня зовут следователь Им, я веду дело Хирурга. Позвольте задать вам несколько вопросов об этом человеке. Вы единственный выживший среди его жертв, и мы считаем, что вы можете дать нам ценную информацию об этом человеке.

— Я не хочу, — сказал, как отрезал, и отвернулся, не зная, что от него не отстанут, пока не докопаются до истины, пока не накажут человека, из-за которого пропало и было найдено мёртвыми много парней-студентов. Он не хотел помогать, имел на это право, но чисто по-человечески, чтобы остальные неупокоенные души упокоились в сырой земле. — Отстаньте от меня. Дайте выздороветь. Пожалуйста. Я очень устал. Я хочу спать. Я хочу к родителям. Хочу увидеться с друзьями. Пожалуйста, не сейчас, хорошо?

«Этот молодой человек травмирован, — говорил психиатр, исходя из беседы с родителями, когда они со следователем Имом шли по длинному больничному коридору. — С ним надо быть помягче. Не применяйте на нём давящие меры».

«Я не собираюсь на него давить, мне надо докопаться до истины», — произнёс тогда следователь.

«Истина в том, что, по словам родителей, он влюбился в убийцу. Вы же знаете, какой диагноз ставится таким пациентам, которые о таком заявляют, — доктор Ко серьёзно посмотрел на следователя Има и нахмурился. — Он будет отстаивать мнение о том, что Бан Кристофер Чан — бог, что он его, так сказать, любит. Его, главное, не выпускать из поля зрения, потому что он может совершить слишком многое. Слишком многое, из-за чего потом пожалеет не только он».

«Например, что он может совершить?»

Доктор Ко остановился, обернулся к следователю Иму и нахмурился ещё сильнее — он был достаточно серьёзным мужчиной, видавшим многое, работающим в психиатрической лечебнице, а потому вздохнул. Ему было жалко всех молодых людей, которые попадали в такие ситуации, но была такая работа — устранять психические нарушения и следить за общим состоянием каждого пациента. Он хотел докопаться, как думал Хван Хёнджин, какой у него образ жизни и как он выживал, и знал, что обязательно докопается.

«Он может попытаться организовать побег для Бана Кристофера Чана».

И только сам Хёнджин знал, что такой план уже появился в его голове.