Глава 11
Полицейский участок — место, куда слишком уж часто ходили друзья и родители Хёнджина, и там же распускались бутонами разговоры о самом парне, которого желали до сих пор найти живым и, желательно, целым и невредимым. На последнее давно не надеялись, но хотели, чтобы в следующий раз все пришли в участок только для того, чтобы обнять живого, горячего и невредимого парня, по которому все очень сильно скучали, и не надо было говорить об этом вслух — в воздухе чувствовалось. Чанбин вздохнул, сжимая руку Чеён, переглянулся с ней и поклонился родителям пропавшего парня, что сидели перед кабинетом следователя.
— Здравствуйте, — сказала мама Хвана, — вас тоже вызвали, потому что полиция напала на след Хирурга?
Мать Хёнджина всегда казалась Чанбину сильной, выносливой, той женщиной, которая одним взглядом прожжёт любого врага, что усомнится в её опыте владения скальпелем. Только вот сейчас она, бледная и осунувшаяся, будто бы постарела лет на десять, была слишком слабой, даже опиралась на мужа, чтобы не упасть ни на пол, ни в глазах друзей сына. Несмотря ни на что, несмотря на различные обстоятельства, несмотря на то, что все страдали без Хёнджина, нужно было собраться, взять себя в руки и смочь вынести это испытание. Все себя утешали двумя словами «это — испытание» и таким образом жили дальше, ведь без мотивации нет смысла жить, и ждали лишь хороших новостей.
И если полиция сказала, что напала на след Хирурга, то это значит, что совсем скоро парня вызволят из плена.
— Мы приехали на очередной допрос, — сказал Чанбин и сжал тонкую руку своей девушки крепче. — А вам сказали, что...
— Что наш мальчик скоро может быть дома, — несчастная мать, много повидавшая за время, прошедшее с исчезновения сына, прислонила руку к лицу, будто бы начиная плакать, но не могла — и так уже литры слёз выплакала, на ещё один раз жидкости не хватает. — Молитесь, как его друзья, чтобы Джин-и вернулся домой.
* * *
У Хёнджина голова болела так, будто по ней проехались бульдозером, а в довершение залили водкой — просто чтобы жизнь мёдом не казалась, потому и перевернулся на спину парень с большим трудом, разлепил глаза и смог различить потолок комнаты, в которой большую часть времени находился. Никакой крови, никаких наручников за спиной, никакого ошейника, сдавливающего так, что нельзя лишний раз вздохнуть — странно, но сейчас даже убежать не хотелось, молодой человек лишь наслаждался мгновениями, когда мог спокойно дышать, и надеялся, что испытание электрошокером — последнее, что ему надо было пройти для того, чтобы Бан Чан понял одно — даже при огромном желании он не сбежит. Нет сил, нет ресурса, нет даже понимания, в каком он городе, знал лишь — под Сеулом, в совсем небольшом посёлке, где соседи знают друг друга и не заявляют в полицию попусту.
А Бан Кристофер Чан — один из самых тихих и доброжелательных соседей, как он мог скрывать в себе столь тёмные секреты?
Встав на неверные ноги, которые будто бы разучились за многие недели ходить, Хёнджин прошествовал к двери, открывая её без лишних препятствий и ступая в тихий коридор. Лишь на лестнице слышалось шевеление — это поднимался мучитель с кружкой чёрного крепкого кофе, который уже давно не бодрил, а воспринимался как вода с лёгким кофейным привкусом. Чан не удивился, увидев стоящего посередине коридора Хвана, ведь знал, что тот очнётся намного быстрее, чем его привяжут, да и не хотелось вовсе его привязывать — не убежит дальше дверей, потому что куда дальше двигаться — непонятно. В любом случае, у лестницы они пересеклись, и Бан протянул руку не для того, чтобы ударить, а для того, чтобы Хёнджин спустился на первый этаж.
— Пойдём на кухню, хочу, чтобы ты поел, — и Хван почувствовал огромную благодарность, образовавшуюся в груди, и понял, что даже если Крис убьёт его, то ничего страшного — он простит.
Не странное ли это чувство?
— С чего это резкое желание меня накормить? — Хёнджин не скалился и не щерился, наоборот, был каким-то даже спокойным, ведь знал, что если не будет никаких выкрутасов с его стороны, то Чан и не поднимет руку.
— Да чтобы не помер.
Хёнджин за свою жизнь повидал много кухонь: дома у себя, у друзей, у родственников; в общежитии и на некоторых подработках, где брался за всё, лишь бы выжить в своих буднях и в итоге получить жалкие воны за работу. У Бан Чана была своя, особенная кухня, и он, явно будучи хорошим хозяином, содержал её в чистоте и любви: все поверхности вымыты, в раковине не валяется груда посуды, а в уголках не расплели свои сети хитрые пауки. Хван оглядывался в поисках хоть чего-то несовершенного, не такого идеального, как всё остальное, но не мог ни к чему придраться, хотя взгляд мучителя явно давно заметил и небольшие крошки на столешнице, и одну чашку со сколотой стенкой, и пылинку на ручке маленького ножа — давно он за кухонную утварь не брался.
— А ты... куда-то ходил? — разговор не клеился, Хван чувствовал напряжение в воздухе, но всё же хотел разговорить Криса хотя бы приличия ради, чтобы тот не молчал, когда что-то готовил. Да и занимался он этим делом слишком серьёзно и скрупулёзно, совсем не хотелось, чтобы он задумывался над тем, какую бы питательную еду приготовить.
— За почтой ходил, посылка пришла из города, — Чан особо не распространялся, что получал, но такое ощущение, что в небольшой картонной коробке, что стояла на столике рядом с холодильником, были то ли лекарства, то ли совсем небольшие пакеты с едой. — Так что мне было чем заняться этим утром.
Хёнджин чувствовал себя на редкость хорошо: не тянуло в сторону улицы, хотелось смотреть лишь на широкую спину Криса, когда он стоял у плиты и что-то готовил. Ароматы наполняли кухню, от них текли слюнки, и Хван прикрыл глаза, наслаждаясь; наконец-таки идиллия, наконец-таки нет страха, хотя вроде недавно он лежал, не зная, придёт ли в себя вовсе. Какая к чёрту разница, что было тогда, если есть волшебное «сейчас», когда всё хорошо и избиений больше не планируется, где нет ничего плохого и есть всё только хорошее?
Только вот это «хорошее» давно уже за гранью нормальности.
— Я... Могу выпить чай? — Хван чувствовал себя странно, когда об этом говорил, а потом опустил голову, дабы не встречаться взглядом с Крисом, что всё же развернулся. Конечно же, он мог попить чай, он мог сделать всё, что ему надо — даже выпустить на улицу его было легко, не сложно, без боли и криков, но всё же было немного боязно. Он не убежит, да, но вдруг кто-то заметит? Кто-то, кто любит газеты так же, как сам Чан?
— Тебе какой? Есть зелёный, чёрный и красный. Если хочешь чёрный, могу добавить лайм или лимон, — такое разнообразие, так странно, потому что раньше щедрости не наблюдалось, оттого было странно. — Ну?
— Зелёный, — практически неслышно, на грани чуткого слуха мужчины. — Больше ничего не надо.
Вскоре перед Хёнджином стояло несколько тарелок и большая кружка с обжигающим горячим чаем. Бан Чан не нависал сверху, как всегда, наоборот, он сидел напротив и просто смотрел на парня, что с жадностью набросился на еду, поглощая с таким аппетитом, что на краткое мгновение стало страшно: вместится ли в него столько? Вместится. Голодный человек способен на многое, в особенности — человек, много времени истязаемый и подвергающийся сексуальному насилию со стороны крупного мужчины. Хёнджин, пока ел, ни о чём не задумывался, с благодарностью думал о каждой рисинке, что попала в его рот, о каждой капле чая, что скользила по глотке.
Он готов был буквально ноги целовать Чану за то, как он о нём заботился.
— Не напихивайся, — Хван с трудом оторвался от тарелок и немного затуманенными глазами посмотрел на своего мучителя, который будто бы в минуту таковым перестал казаться. Теперь это свет, свет, который никогда не погаснет, это благодать, такая нужная и важная, что Хёнджин готов припасть к его груди и носом вдохнуть исходящий от него аромат блаженства. Это нечто новенькое, нечто совсем уж неземное и непонятное для Хвана, а уж для Чана — точно нечто странное, кажется, даже не особо приятное.
Ведь обладать зависимостью в лице молодого парня — это плохо, не так ли? Когда все внутренности выжигает, когда хочется кричать, когда хочется разносить всё на своём пути — неужели эта зависимость так прекрасна, как её описывают в книгах?
Зависимость, любая, даже самая безобидная, на первый взгляд, кажется неплохой, даже очень хорошей, но если задуматься, то из этого чувства вырастают разные проблемы, и порой, даже слишком часто, от них не избавиться. Можно получить тревожность, бессонницу и разные расстройства, а потом и вовсе шарахаться от каждого движения и слова людей. Надо ли это? Нет. Но зависимость Хёнджина и Бан Чана уже ушла глубоко в грудину, они переплелись, как ветви деревьев, и теперь даже дышать друг без друга трудно.
Трудно.
Больно.
Невозможно.
— Если бы я дал тебе свободу действий, что бы ты сделал? — спросил Чан, смотря прямо в глаза Хёнджина, который уже давился рисом и надеялся, что он не пойдёт из носа. — Давай честно. Я не буду тебя бить или как-то унижать. Просто хочу знать, что бы ты сделал. А после того как ты ответишь на мой вопрос, я тебе кое-что покажу.
Хван судорожно сглотнул, пальцы, держащие миску, задрожали, ведь парень не знал: если скажет правду, точно ли его не изобьют? Он слишком часто говорил о побеге, слишком часто говорил об убийстве Криса, хамил и грубил, но сейчас... почему именно сейчас так не хотелось этого делать? Почему именно сейчас задрожали руки, стоило подумать о побеге, помечтать о том, «что было бы, если»? Это ведь ненормально, когда реакция на свободу — страх. Это ведь ненормально, когда хочется прижаться к человеку, что похитил, когда хочется выдохнуть ему в плечо и сказать «всё хорошо, я останусь».
— Я бы... не знаю, — палочки опустились со стуком в миску, Хёнджин попытался сдержать судорогу, но не смог — слишком уж крупной была дрожь. — Я... я не скажу, что я бы сбежал, но ты наверняка подумал, что я именно об этом каждый день думаю, но... но...
Но перестал с сегодняшнего дня.
Просто проснулся и понял, что умрёт здесь, но не сбежит.
— Пойдём со мной, я тебе кое-что покажу.
Такие слова не означают ничего хорошего, но, на удивление, Хёнджин пошёл вслед за Бан Чаном, который немного нахмурился, но всё же уверенным шагом направлялся в сторону минималистично обставленной гостиной, где преобладали светлые тона. Ни пылинки, ни пятнышка, ни грязинки, кругом лишь педантично-болезненная чистота, и если бы не взгляд на журнальный столик, Хван подумал бы, что попал в буквально идеальную комнату с картинки. Тут не было никакой идеальности, разбросанные газетные куски говорили лишь о нервозности и какой-то лютой ненависти к бумаге; но дело было не только в бумаге, что валялась разрозненными частями, а также в том, что именно было на этой газете.
Точнее, кто был на этой газете.
Со всех сторон столика на Хвана Хёнджина смотрел он сам: одна и та же фотография с вечеринки, которую сделала Чан Вонён, где у него выколоты глаза мастерством и стараниями Чана, что распсиховался, собрал по порогам домов свежую прессу и изрезал все изображения. Он не хотел, чтобы все видели Хёнджина, чтобы все знали, что он пропал, что его ищут, что он любим кем-то, кроме своего мучителя, что уже скользил кончиками пальцев по вздымающимся рёбрам и видел реакцию, которую давно хотел ощутить. Если газет нет ни у каких соседей в округе, это значит, что никто не заметит, не запомнит лица в окне, и будут лишь вопросы «а, Бан Чан, это твой брат?» Конечно, брат. Брат, которого избивают, который плакал поначалу в подушку, а теперь странным образом смирился. Как сейчас лучше отреагировать? Не удивляться, нет.
Смириться.
— Зачем ты проткнул фотографиям глаза? — Хван тронул газетную бумагу, вздыхая, и глянул на Криса, что практически любовно проводил по нарисованным волосам Хвана пальцами. Как же ему нравились эти снимки, как же их хотелось вырезать все, обклеить всю стенку, а потом любоваться, усмехаясь и зная, что это сокровище больше никто не увидит. — Ты... хочешь выколоть мне самому глаза?
— Нет, — Крис немного вздрогнул, но постарался не показывать того, что испытывал, что его гложило где-то в грудине. — Мне просто они не нравятся на этом снимке. Они не такие, как у тебя вживую.
— А какие они у меня вживую?
— Такие, которые хочется никогда не закрывать.
Эти слова были нетипичными для Чана, именно поэтому Хёнджин обернулся и во все глаза уставился на мучителя, который предстал перед ним в ином свете. Почему только, говоря такое, он сам не покраснел, а в зрачках не блеснули искры? Наверное, всё было потому, что Чан не умел испытывать того, что испытывали обычные люди, для него многое было чуждым, непонятным, а то, что говорилось сейчас — банальный экспромт, который было не остановить. Однажды глаза Хёнджина закроются, и этому поспособствует сам Крис, перерезав с остервенением горло, сдавив её удавкой до выступления жил или же переломив все конечности, которые только двигаются. Чан знал, что такое сломать конечности, знал, что значит мучиться от боли, когда от неё горит буквально всё и думать невозможно, потому что наступает агония головного мозга, когда он запирает себя в клетке и говорит, что из всего этого не выбраться. Есть выход, конечно, через выздоровление, но намного интереснее страдать, зная, что в конечном итоге помогут.
— Ты мне предлагаешь бесконечно пить кофе? — газеты слетели с журнального столика от лёгкого дуновения ветерка от тела Хвана, что двинулся к дивану. Он сел — надо же, оказывается, существует мебель не настолько мягкая, как кровать, на которой его держали столько недель, и он понадеялся, что там, в ящике, нет никакого трупа, как было в тот день в ванной. Хёнджин до сих пор помнил свой ужас, свой страх и отвращение, когда понял, что перед ним тело, которое когда-то было живым, которое двигалось, разговаривало со всеми и жило своей жизнью. Жизнью, которую так нагло и жестоко отобрали.
— Я предлагаю тебе вырезать веки и сдохнуть наконец-то.
Кажется, такие слова были привычными, но в этот раз Бан как-то странно взглянул на Хвана, окидывая взглядом его руки, крепкие ноги и лицо, которое он находил смазливым: правильные черты, внимательные глаза, и всё это (да и не только это) так заманивало, так приманивало, что на парня хотелось броситься чисто автоматически. Хотелось снова ощутить себя главным, повелевать им, его телом, делать так, как нравится себе, а не ему, потому что свои желания на высоте, свои потребительские черты развиты намного острее чувства соучастия. Ублюдок, Крис наслаждался болью и отвращением, которое испытывали к нему, но не понимал, когда к нему начинали испытывать нечто положительное. А Хёнджин, без сомнений, нечто положительное и испытывал к Бан Чану.
— Ты мне так и не ответил на вопрос, — Хван ощутил дрожь, что прошлась по позвоночнику, но решил всё же закончить фразу, — зачем тебе фотографии меня из газеты?
— Хорошего и красивого всегда должно быть много, чем больше газет, тем лучше, — Чан вдруг будто бы заметался, как зверь в агонии, и отвёл глаза. — Не ты должен задавать здесь вопросы. Ты должен молчать. Как всегда. Не задавать вопросов, не возникать, стараться вести себя тише воды, ниже травы. Понимаешь?
— Ты хочешь меня пустить жить здесь? В гостиной? — может, теперь не будет ошейников, теперь не будет привязке к одной кровати, после которой затекает всё тело? Может, наконец-то будет здоровый сон, хорошее настроение и желание жить и бороться? Только стоит ли?
— Я именно это тебе и предлагаю, Хван Хёнджин, — сердце парня заколотилось, он поглядел на окно, не зашторенное шторами, но понял, что ответят отказом — он должен будет явно соблюдать кое-какие правила, чтобы банально выжить, чтобы его наконец-то отпустили и сказали «всё хорошо, возвращайся домой». Бред, конечно, что Кристофер так скажет, но очень хотелось услышать это из его уст, чтобы потом глаза расширились, всё тело напряглось, а ноги автоматически понесли к выходу. — Но тебе нужно выучить несколько правил, чтобы я на тебя не обозлился.
Бан Кристофер Чан и так зло во плоти, так почему же говорит об этом вслух? Хёнджин давно и так понял, что он из себя представлял, почему так себя вёл и зачем его похитил. Развлечение, игрушка, просто обычный попавшийся под руку студент — и зачем надо было дожидаться, когда он останется один? Мог бы в толпе сокурсников, что, пьяные, не обращали ни на что внимания, похитить, чего уж тут мелочиться, но нет, почему-то выбрал одиночество и темноту, а не компанию и свет. Забавно. Смешно. Можно сколько угодно смеяться, но не найти смысла ни в похищениях, ни в убийствах людей, тем более студентов, у которых жизнь только-только начинается: вчера они смеялись и сидели на парах в тревожном ожидании нового свидания или взгляда понравившегося человека, а именно сегодня, когда хочется очень сильно жить и любить, ты валяешься привязанным к постели и не можешь ничего сделать.
А ведь тебе никто не поможет.
— Какие правила?
Смирение — путь к свободе. Если смирился, считай, уже полдела сделано: увидев полное подчинение, маньяк допустит мысль, что проиграл, а если он проиграл, то это значит, что над ним появилась власть. И если он вернёт себе власть, это означает, что всё смирение было зазря, зря привыкал, зря хотел, чтобы насилие прекратилось. Только вот Хван знал, что если примет всё, то пути назад у него не будет, либо принятие полностью своей слабости, либо капитуляция. Иного расклада не дано.
— Ты не должен подходить к окнам, — раздалось прямо над ухом, и Хван вздрогнул, оборачиваясь, смотря прямо в лоб мужчины, что похитил его уже много дней назад. Как же хотелось отодвинуться, как же хотелось стукнуть по этому лбу, но ничего не получалось, потому что даже рука не поднималась, даже никак не хотелось думать о том, чтобы ударить Чана. — Ты должен потакать всем моим желаниям и не отнекиваться. Ты хочешь оставаться здесь? Или будешь, как и всегда, тонуть в одиночестве в дальней комнате наверху?
Не хотелось жить там, наверху, не хотелось не видеть никого, не слышать никого, не чувствовать абсолютно ничего; именно поэтому Хёнджин кивнул, склоняя голову в почтении, а Крис и был этому и рад: наконец-таки теперь у Хвана не будет отговорок. Не будет неподчинения, не будет презрения и злости, не будет ядовитого языка, который плевался только бранью и плохими словами. Будет лишь подчинение, стоны наслаждения и просьба повторить — самый лучший комплимент, которого только можно дождаться от человека, что был недавно похищен, изнасилован и истязан. Раз, два, три — и вот тот самый мальчик, который недавно рыдал во весь голос от боли, который стонал и пытался слезть с крепких бёдер, наконец-то послушен.
Послушность — залог свободы. Не смирение, не ругань, не злоба. Только послушность.
— Точно ли ты хочешь выжить, Хван Хёнджин? — твёрдая рука оказалась на подбородке, глаза упёрлись прямо в чужие глаза. Парень закивал, зная, что если скажет «нет», то не доживёт до следующего утра. — Тогда тебе надо подчиниться.
И Хёнджин понял одно — он подчинится. И даже не из-за принципа, нет. Всё из-за того, что он искренне хочет этого. А если человек хочет, то его уже ничто не остановит.