Противоестественное моление

Бан Чан действительно принёс еду и принялся ею кормить Хёнджина, который лежал, буравя отсутствующим взглядом потолок, и просто надеялся, что это дурной сон, происки воображения. У него были порой такие сны, которые затягивали и казались реальными, осязаемыми, но он всегда просыпался, сбрасывал с себя кошмары и видел, что вот она — жизнь, она прекрасна, а в ней страшных людей с огромными зубами не существует. Только вот сколько бы Хван ни пытался «проснуться», перед глазами всё равно стоял Бан Чан с тарелкой в руках, а не сонный Чанбин, отказывающийся идти на пары. Да уж пусть перед глазами не Чанбин будет, а семья — он будет рад видеть их, помашет руками, скажет, что он в порядке, деньги не нужны, нужно только немного их внимания и заботы, потому что задохнётся без неё и не сможет жить.

— Не думаю, что тебе стоит так много думать, всё остынет, — сознание вернули в мир грубо, Бан Чан сидел, нахмуренный, на постели и ждал, когда Хёнджин взглянет на него. Кажется, ждал он уже слишком много, так как на лбу пролегла нервная складка, а заставлять Чана ждать равносильно признанию «Я хочу, чтобы ты убил меня как можно скорее». — Я не хочу в этот раз обращаться с кем-либо грубо, но ты меня сейчас вынуждаешь.

— Отпусти меня, — совсем слабо проговорил Хван, поглядывая на зашторенное окно и мечтая открыть его, чтобы наконец-то увидеть солнце и самую что ни на есть настоящую улицу, — и не нужно будет ни с кем грубо обращаться.

— Да ты грубиян, оказывается, — Чан вновь зачерпнул ложку каши и поднёс её к губам парня. — Давай, ешь.

В школе Хёнджин узнал на одном из предметов, как вести себя, когда попал в заложники, но его сознание, мучающееся до сих пор после выпитого ночью алкоголя и в принципе кутежа, не пыталось помочь. Приходилось действовать так, как мог, просил просто отпустить, как ребёнок, но даже не брыкался — всё для того, чтобы не ударили, подняв руку. Хван знал, что значит быть избитым — однажды его били за стенами младшей школы парни постарше, потому что тот якобы должен был им денег, когда у него не было никаких средств: ни якобы краденых, ни своих собственных. Родители тогда сняли все побои и отнесли заявление в полицию, и парень в данный момент надеялся, что совсем скоро его отсутствие заметят, он знал, что Чанбин поднимет шумиху и не успокоится, пока друг не будет найден.

Похмелье давало о себе знать на протяжении всего дня: Хёнджина мотало по всей постели, он страшно потел и хотел спать, но не мог сомкнуть веки из страха, что упадёт и случайно повесится. Бан Чан всё это тяжёлое время был рядом, предлагал еду, воду и лекарства, но студент отчаянно отказывался, потому что думал, что тот что-то подмешал во всё. Может, там что-то парализующее, а может — наркотики, и травиться чем-то Хван был не намерен, как и принимать что-то из рук человека, что его пленил.

Первая ночь была одной из самых тяжёлых, ведь Хёнджин стонал от ломоты в теле, не мог заснуть и, как только закрывал воспалённые красные веки, боялся не проснуться. Нервы извели его, чуть не подвели душу к богу, но ранним утром, часов в семь, вздыхающий Бан Чан отстегнул ошейник, принимаясь аккуратно массировать шею. В его сосредоточенном лице и умелых руках явно крылся профессионал, и Хван доверился, но во все глаза наблюдал за любым движением, будто тот мог особо изощрённо убить, а не просто хотел немного облегчить страдания. У Чана не было привычки так долго держать своих жертв в ошейнике, пускай уже много кто здесь побывал, каждый молодой человек был как первый. Они друг от друга отличались: кто-то был слишком покорным, на грани раболепия, а кто-то до последнего не сдавался, орал, когда в его задницу загонялся член, и говорил, что убийцу настигнет Страшный суд быстрее всех остальных живых существ.

Хёнджин вдохнул полные лёгкие кислорода, когда сел, точнее, когда ему помогли это сделать, и чуть не начал плакать, но решил, что лучше не проявлять слабость. Бан Чан помог ему осторожно подняться, потому что ноги не слушались и отказывались двигаться, а потом повёл в соседнюю комнату, где оказалась ванная. Он помог избавиться Хвану от одежды, сняв на секунду наручники, а потом легко поместил его в большую ванну, в которую стала постепенно наполняться вода.

— Зачем ты это делаешь? — у Хвана кружилась голова от кислорода, что наконец-то хлынул в тело, и он дрожал от холода. — Если тебе так нравится убивать, просто убей, что ты со мной носишься?

— Тебя же надо привести в презентабельный вид, — Хёнджин услышал удивлённые нотки в голосе убийцы, и в его горле встал ком. Конечно же, отпускать его не собирались, а в «презентабельный вид» приводили чисто «для себя», чтобы потом любоваться, как фарфоровой куклой в коллекции. Пускай именно эту фарфоровую куклу разобьют на мелкие кусочки ребёнок, ни капли не смыслящий в искусстве и вопросах, кому оставлять жизнь, а кого лишать. — Думаешь, ты нужен мне со всеми своими отёками, синяками, грязный и голодный? Тогда тебя стоило добить на улице, по пути в общежитие.

— Лучше бы там и добил, — краткий выдох, но насильник ничего даже не произнёс в ответ.

Когда Бан Чан мыл Хёнджина, он оценивал его тело, даже приценивался, как опытный продавец антиквариата. Выглядел неплохо: кожа в порядке, мягкая, карамельная, только лишь тонкая, потому что на шее виднелись кровоподтёки. Тело подтянутое, даже практически спортивное для студента, тем более для студента-медика, член красивый, достаточно крупный, а ягодицы на ощупь мягкие. Бан Чан еле сдерживался, еле заставлял себя не трогать больше и дольше положенного, потому что на первый раз жертва, по его философии, должна согласиться сама, а потом уже автоматически можно, даже если щенок под ним кричит «Нет» и «Нельзя!» Ему всё можно — всегда можно было, потому что у этого человека нет принципов, нет чувства, что все выше него, порой он даже мнил себя богом, когда решал, кто будет жить дольше и поближе к тёплому боку, а кто подальше, у самой двери, как собака на коврике. Кристофер Бан, как знали этого парня в Австралии, ставил выше всего именно себя любимого, кто бы что ни говорил, и не считался с мнением остальных, если оно не совпадало с его собственным.

— Сейчас я немного обработаю твою шею, но для этого тебе нужно лежать на кровати и не двигаться, — рука упёрлась в поясницу, и Хван задрожал от холода и прикосновения, от которого хотелось отмахнуться, как от надоедливой мухи. Но он ничего сделать не посмел — себе дороже, если не дай бог разозлит, навлечёт ещё на себя беду и заставит убийцу поднять руку. Хёнджин ещё хотел жить, хотел бежать по Сеулу в университет или на любую попойку, на каникулы возвращаться к родителям и за обедом слушать их разговоры о том, что было на операциях. А потом он и сам станет хирургом, станет практиковать и накопит столько историй, что издаст книгу.

— Я не хочу, чтобы ты мне что-то обрабатывал, — Джин оттолкнул руки Чана, который помог ему сесть и даже принять более-менее устойчивое положение. — Не прикасайся ко мне.

Сопротивление было тщетным и практически еле заметным — Чан только цокнул и опрокинул его на кровать, глядя прямо в глаза тёмным взглядом, что отравлял душу и буравил её суть. Таких глаз — практически чёрных, Хёнджин ещё не видел ни разу в своей жизни, да и не хотел больше видеть, так как на лбу их владельца обязательно будет клеймо насильника или убийцы. Такие глаза одновременно и пленили, и отталкивали от себя, а в совокупности с самим обликом нависающего над ним мужчины становилось не по себе вдвойне. Хищник — таким словом можно было описать Бан Чана, хищник, готовящийся к тому, чтобы пронзить острыми клыками горло жертвы, загнанной в угол, что умрёт буквально уже через пять минут, а переварится через двенадцать. Губа дёрнулась вверх, но Хван не смог ничего сказать, помешал Бан Чан, который был куда сообразительнее в вопросе «Говорить или нет?»:

— Ты же помнишь ощущение ошейника на своём горле, не так ли? — Хёнджин действительно помнил — это сдавленная кожа, гортань, которая не может делать глубокие вдохи, это попытки не задохнуться и заснуть более-менее крепко, но всё терпело поражение. Хван знал теперь, каково собакам, посаженным на цепь, и задёргался под тяжёлым телом насильника, который поставил ногу поперёк его коленей, не давая двигаться. — Будешь сопротивляться — буду сажать тебя на цепь, как щенка. Будешь хорошим и покладистым — обещаю, с тобой всё будет нормально до того момента, как я с тобой не заскучаю.

— И сколько было тех, с кем тебе стало скучно? — полушёпотом спросил Хван, но даже эти звуки его голоса вместе со стуком сердца в ушах звучали омерзительно громко, будто он кричал на открытом пространстве.

— Таких было много, — эти слова отпечатались под коркой, словно клеймом выжгли кожу и заставили, задохнувшись, вспомнить, сколько жертв принадлежит этому маньяку. Да, не особо много, но случай уже очень резонансный — средства массовой информации придумали ему громкое прозвище, «Хирург», и каждая жертва была найдена изувеченной, будто бы и до, и после смерти над ними измывались, избивали цепями и делали всё, чтобы они напитались насилием, настоялись, как хорошее вино, чтобы правоохранительные органы потом знали, с каким изувером имели дело. — Отдыхай пока, чуть позже я принесу тебе поесть.

Глаза метались, изучая обстановку, в которой Хёнджин оказался, ведь в прошлый раз, вчера, он не уделил ей достаточно времени. Сознание билось, как в агонии, не спалось, перед глазами вставали образы прошлых дней, когда он жил в общежитии и ночами перебирался в коридоры через окна студенток на первом этаже. Каким же теперь всё это кажется далёким, будто случилось не с ним, а с другой личностью в другой вселенной! У Бан Чана он будто бы был неимоверно долго, даже дольше, чем жил на этом свете, и сердце тревожно билось каждый раз, если слышало шаги внизу. Но нет, других людей тут точно нет, кроме сумасшедшего, что прикидывался пушинкой и входил в доверие настолько осторожно, насколько мог, и если бы он не рассекретился сразу, Хван бы подумал, что этот парень — просто добрый врач, а наручники — да и хер с ними, обычный фетиш, что тут поделать, убить его, что ли.

Хёнджин лежал на кровати, достаточно просторной, наверное, двухместной, но подушка лежала лишь одна. Справа располагалась дверь, ведущая в коридор, слева же было окно, завешанное шторами — видимо, чтобы никто ничего не смог увидеть снаружи, да и ему самому такое заграждение мешало видеть улицу. Одно Хван мог сказать точно: он был изолирован по полной программе, потому что не слышал ни звука с предполагаемой улицы, а представить, что там кто-то ездит, кричит, было выше его душевных сил. Комната сама была обставлена достаточно бедно, один лишь комод напротив кровати, зато сверху свешивался длинный поводок, на который крепился ошейник, и какие-то странные рейки, будто сделанные для того, чтобы, даже будучи закованным в своеобразную кожаную петлю, человек мог передвигаться по комнате. Возможно, стоит попробовать, потому что хотелось глянуть за шторы, открыть окно и вдохнуть аромат улицы, но вместе с тем был страх — а что будет, если Бан Чан заметит?

В коридоре послышались приглушённые, мягкие шаги, будто пытающиеся сойти за женские, но это был мужчина, как Хёнджину показалось, больше здесь совершенно никого не было. Если бы кто-то жил вместе с убийцей, слышались бы отрывки разговоров, споров, больше шагов, чем сейчас, более сильный звон посуды, но нет, Бан Чан жил тут один, пускай с таким сожителем, как Хван Хёнджин. Студент, как ни странно, всегда хотел проверить себя в какой-то ненормальной ситуации, наверно, когда скачет адреналин, но сейчас, в действительном стрессе, он не чувствовал ничего, кроме одиночества, заставляющего глотку сжиматься, и непонимания.

Почему именно он? За что? За какие грехи? В Сеуле сотни, если не тысячи таких же парней, как он, одних студентов-медиков не надо натужно искать, они сами случайно попадутся в лапы, но он... он же так любит эту жизнь, так хочет выучиться на свою профессию, а сейчас мышеловка захлопнулась. Кристофер Бан вошёл в комнату, сразу же запирая за собой дверь и делая некоторое вороватое действие, будто оглядываясь, но это было дело привычки — посмотреть во все стороны, чтобы убедиться, что никакого подвоха нет.

— Кушать.

Хёнджин стал подмечать всё, что делал Бан Чан — он прихватил с собой неприметную табуретку у дверей, присел рядом с кроватью, глядя на парня, у которого из одежды до сих пор было только полотенце на бёдрах, и стал зачерпывать ложкой содержимое тарелки. Хван в этот раз спокойно, без лишних нервов ел, не выражая ни взглядом, ни мускулом ни единой мысли, будто всё, что произошло с ним — суета сует, будто это происходит с каждым вторым и настолько часто, что быть похищенным входит в привычку. Честно признаться, Хёнджин не особо соображал, что значит быть похищенным, но понял, что надо стараться принимать всё, что ему давали, пожалел лишь о том, что оттолкнул руки, которые хотели обработать ему раны.

— Ну вот, ты поел, подкрепился, — Чанова рука коснулась лица Хвана, и тот повернул к нему голову, стараясь выглядеть настолько равнодушно, насколько это было возможно, но не получалось вложить даже толику того негатива, что тот чувствовал по отношению к своему похитителю. — Я тебя слишком крепко приложил, кажется. Даже не сопротивляешься особо. Но ты прости — это уже привычка, так бить.

Не сказать, что Хёнджин чувствовал себя на курорте и о нём заботились слишком уж хорошо, но определённая ласка, определённая забота сквозила во всём облике мужчины с крашеными рыжими волосами. Он не держал Хвана на цепи, как щенка, просто «вежливо предупредил» о возможных последствиях и дал ему выбор, как себя вести — тихо и покладисто, или же громко, будоража всю округу. Сейчас он был слишком уязвим — без одежды, без какой-либо защиты, зато сыт и в тепле; эта двоякость заставляла кровь стыть, а как Чан глянул на парня, что-то в его облике совершенно не понравилось.

— Хотелось бы оговорить с тобой несколько правил, — Хёнджин как лежал, так и оставался лежать, просто внимательно слушал, дабы не пропустить ни единого слова. Если эти правила приведут его к свободе, жизни в студенческом общежитии и учёбе в университете, то можно и потерпеть немного, всё равно нет возможности и слова вставить рядом с такой аурой, которую источал убийца. — Первое и самое основное: ты не должен подходить к окну, — Хёнджин с тоской глянул туда, взглядом коснулся шторы и понял, что это конец — он просто сойдёт с ума без солнечного света. — Второе: ты делаешь всё, что я тебе говорю. Даже если я тебе говорю сдохнуть, ты обязан сиюминутно сдохнуть. Третье: по дому перемещаешься только в моём сопровождении. Кроме нас с тобой, тут никого нет, потому тебе нет нужды напрягать голосовые связки и взывать о помощи. Если будешь слушаться, я тебя вознагражу. Если же нет — тут тебе стоит только пенять на себя, мой хороший. Вопросы?

— Я могу рассчитывать на каникулы от этого дома и уезд к родителям через месяц? — Хёнджин никак не ожидал, что именно это сорвётся с языка, потому и расширенными глазами посмотрел на похитителя, что смеялся, краснея всем лицом и делая попытки отдышаться. Его это действительно развеселило, потому что ещё не факт, что этот месяц парень проживёт в принципе. — Я не понимаю, что в этом смешного.

— Ты не понимаешь, парень, — Бан Чан резко перестал хохотать, всмотрелся в глаза Хвана и с удовольствием увидел там страх — эта эмоция ему и нужна была для подпитки, для распаления душевного огня. Ещё его же подпитывало желание сбежать, что настолько часто проскальзывало в пленниках, что он сильнее изумлялся и веселился, чем злился и говорил, что в следующий раз убьёт и растерзает. — Ты похищен, твою мать, похищен! Люблю таких вот мальчиков, как ты — они ничего не понимают и обязательно просятся к мамочке. Помню, я убил одного такого на вторые сутки — заебал своим вытьём по поводу того, что он хочет к родителям, даже трахнуть его не успел, блядь, — мужчина встал, отодвинул табуретку на прежнее место с педантической точностью, что болезненно отозвалась в Хване. Он стал пристальнее наблюдать за мужчиной, его телодвижениями, немного нервными, и открыл для себя, что не все его движения точные, выверенные — больше какие-то расхлябанные, нервные. — Но с тобой я всё наверстаю, обещаю. Ты выглядишь посильнее многих. Ты очень красивый, Хван Хёнджин.

Перед глазами всё закружилось и завертелось, пол поменялся местами с потолком, и парень внезапно перевернулся на бок, свешиваясь с кровати — рот покинула рвотная масса из желудка, который начал понимать, что творится что-то не то, а Бан просто расхохотался снова. Он был в восторге от того, что происходило, хотел видеть ещё мгновения слабости и просто сел на постель, пока не трудясь убрать за своим пленным, что тяжело дышал; над верхней губой и висках выступил пот, Хван был в действительно критическом состоянии. Тот удар всё же был слишком уж сильным и до конца жизни будет отдаваться пульсацией в районе затылка, где, слава богу, не сломалась ни одна кость.

— Ты такой милый мальчик, когда такой слабый, — у Чана сжимало в районе ширинки, хотелось расстегнуть её, потому что его всегда привлекали маленькие людские слабости, а уж когда жертва перед ним лежала обнажённой, в наручниках, это возбуждало. Сильно. До звёзд в глазах. До попыток не сдохнуть потом в адских муках, потому что не хочется порвать парню прямую кишку, чтобы им можно было пользоваться как можно дольше. — Знаешь, ты мне очень нравишься, очень сильно. Даже больше, чем твой курящий друг. Не сомневаюсь, в вас обоих скрыт врачебный потенциал, но ты мне действительно по вкусу.

Всё сдавило, как при желании отлить, но это желание было совершенно другим, пришлось встать и даже запустить руку в трусы, чтобы немного присмирить набухающий член, но не удалось — он требовал чужой плоти, любой, как тогда, в подростковом возрасте. Бан Чан до сих пор помнил, как трахался без разбору: с парнями, с девушками, со взрослыми, с ровесниками, только бы усмирить бурю внутри себя, но желание не проходило. Даже самые отчаянные желатели секса просто ломались и просили остановиться, но в Чане никогда не было и не будет тормозов, особенно когда он заводится чересчур сильно.

— А он тебя хочет, Хёнджин, — руки потянулись расстёгивать ширинку, а потом легко спустили штаны, наваливаясь коленями на кровать и буквально нависая над юношей, что тяжело дышал и делал попытки вернуть пол и потолок на место. Будто бы от этого хоть что-то в его жизни поменяется, будто хоть что-то после этого в его мире наладится, пускай всё — и мир, и жизнь, — полностью ломали без возможности перестройки. — Давай сюда свои ручки, он очень любит ручки.

— Нет... нет, прошу, не надо...

Хёнджина затошнило вновь и с удвоенной силой, когда его пальцы соприкоснулись с чем-то горячим и твёрдым, и как только он поднял глаза, догадки подтвердились: Бан Чан откровенно толкался в его руки, гладил собственный член его пальцами и думал, что останется безнаказанным. Хван попытался отползти, сделать хоть что-то, но он знал, что мучитель не остановится, пока не кончит. Руки были липкими от пота и природной смазки, Чан уже дышал ему в шею, покусывая ключицы и что-то бормоча, а глаза парня, кажется, впервые наполняли слёзы. Он не был никогда изнасилованным, не хотел быть таковым, слышал лишь истории двух своих подруг, которые в красках рассказывали, как их затащили в подворотню, как облапали, заставив не двигаться, как подняли школьные юбки и отодвинули края белых трусиков. Они говорили, что лишаться девственности насильно, с незнакомым человеком, кричать о помощи и ловить раз за разом кулак в лицо, чтобы не орала и не заёбывала, а потом идти домой, хромая и надеясь, что родители не заметят кровавых пятен на юбке, бёдрах и нижнем белье, больно. Они никогда не заявляли в полицию, боялись, что там их буквально расстреляют, но если бы сказали, что их растлили, что их изнасиловали, точно бы не нарвались на равнодушие и брошенные фразы по типу «Сама виновата».

— Ты такой хороший, — Бан Чан еле успел убрать руки Хёнджина от своего члена, и семя окропило его обнажённую смуглую грудь, чуть попадая на подбородок и пухлые губы. — Блядь, как же хорошо...

Для Хёнджина это было слишком; обмякнув на кровати, он закрыл глаза и просто потерял сознание, понимая, что даже если раскроет глаза, мир не спасёт его от Бан Чана. Этот субъект слишком странный и не поддающийся логике, чтобы хоть как-то рационально объяснять его поступки, то, как он целовал мужские ключицы и как бурно со стонами кончал.

— Такой милый и такой слабый, — мужчина тронул щёку Хвана и вновь улыбнулся, натягивая штаны и вздыхая. Сейчас ему предстояла трудная уборка, потому что нужно было стереть следы спермы с тела и убрать месиво под ногами, чтобы не наткнуться и потом не вытираться. Включив вентиляцию, чтобы запах исчез, Чан пошёл за влажными салфетками и мокрой половой тряпкой, чтобы сделать всё за один заход и больше не мучиться.