Глава 4. Трэвис
Прошло шесть лет. Шесть лет, как Трэвис не покидал свои покои, словно заточенный пленник в собственном мире. Время для него будто замерло, остановилось, как если бы он попал в нескончаемую ночь, от которой не было ни спасения, ни рассвета. Замок, некогда пышущий жизнью, наполненный детским смехом и звуками музыки, утратил свою прежнюю, яркую индивидуальность. Он стал мрачным, холодным, безжизненным. По жестокому приказу Ксандры, все музыкальные инструменты были безжалостно уничтожены, словно она хотела стереть само понятие гармонии из этого дома. Теперь в холодных, тёмных залах не звучали ни аккорды, ни напевы – лишь звуки пустоты, что пронзали душу. В комнате Купера, где когда-то стояли тщательно подобранные, любовно хранимые инструменты, теперь остались лишь жалкие обломки. Кресло, где сидел маленький господин, где он мечтал о музыке, было безжалостно разломано, а аппаратура, привезенная издалека, с такой любовью, теперь представляла собой груду сломанных частей, похожую на обломки древнего дерева, расщепленные на мелкие фрагменты, свидетельство вандализма. В глазах Купера всё это было немым свидетельством безвозвратно утраченной гармонии, а спасительное укрытие, каким было это место для Трэвиса и его верного слуги, превратилось в мрачный и заброшенный сарай, полный пыли и забытых надежд.
Трэвис сидел в своих покоях, погружённый в безмолвие, не слыша шагов за дверью, не замечая ничего вокруг. Его душа была такой же, как этот заброшенный сарай – покрытая пылью и забытая всеми, покинутая, опустошенная. Мальчик, некогда весёлый и полный надежд, теперь был лишь тенью самого себя, его прежняя живость ушла, словно растворилась в воздухе. Купер не мог вспомнить, когда последний раз видел Трэвиса с искоркой жизни в глазах, когда его взгляд был полон света и детской непосредственности. С тех пор, как он в первый раз сломал вазу, что-то в его сознании, в его душе, безвозвратно сломалось. На смену доброму и открытому миру ребёнку пришёл тот, кто видел в нем лишь предательство, и, возможно, даже сам он презирал свою собственную душу, своё новое, мрачное «я». В приступе гнева и отчаяния, схватив чернильницу, Трэвис швырнул её в мольберт, стоявший в углу, и замер, пораженный результатом. Разбитая чернильница оставила на бумаге следы, похожие на тёмные, расплывчатые пятна — словно сама душа мальчика оставила свой отпечаток на этом белом листе, пропитав его собственной тьмой. С каждым новым портретом, что он рисовал, он искажался всё больше, каждый раз его глаза становились всё темнее, а лицо матери — всё уродливее, приобретая черты чудовища. Он искал утешение в этих искажениях, чувствуя, что этим способом мстит, разрушая каждый образ, что до этого дня был для него святым, разрушая свои собственные воспоминания. Это был его способ борьбы, его безмолвный протест.
Стрикс, тем временем, чувствовал себя не лучше, чем его маленький господин. Его попытки проникнуть в покои Трэвиса не приносили результата, словно невидимая стена отделяла их. Он мог лишь стоять у двери и тянуться к нему мыслями, надеясь, что мальчик всё же выслушает его, что он сможет пробиться сквозь эту стену отчуждения. Купер обращался к Ксандре, пытаясь найти поддержку, пытаясь разжечь хоть искру сострадания в её сердце, но она оставалась непоколебимой, как всегда, словно высеченная из камня.
Ксандра была женщиной жестокой, стоящей на своем, и она привыкла к тишине, что наступила в доме после исчезновения сына, после его заточения. Она не проявляла ни сожаления, ни желания узнать, как чувствует себя её ребёнок, словно он был для неё пустым местом. Трэвис стал для неё тенью, которой она, казалось, совершенно не замечала. Даже отец не мог найти с ним общего языка. С каждым разом их разговоры становились всё более напряжёнными, полными упрёков и крика, и всё же, каждый раз, когда он подходил к двери сына, тот отвечал лишь тихим, почти безжизненным голосом: «Пока живой». Эти слова, словно приговор, звучали в пустых коридорах. Со временем старшего Олдмана не стало.
Мистер Олдман знал, что Купер всё равно позаботится о Трэвисе, что слуга не оставит его. Но, несмотря на всю свою решимость, Стрикс был единственным, кто оставался рядом с ним. Он стал для мальчика не просто слугой, а единственным человеком, что напоминал ему о прежней жизни, о тех светлых днях, когда мир был ещё целым. Он не оставил его, несмотря на тяжёлое положение, несмотря на жестокую тиранию, что развернулась в замке под владычеством Ксандры. Его верность была непоколебима.
— Господин, вы уверены, что не хотите попрощаться с батюшкой? — хриплым голосом спросил Купер, едва касаясь двери, его голос был полон последней надежды.
— Я сказал нет, — ответил Трэвис коротко, его голос был сухим и безжизненным. Он продолжал намешивать краски, не отрывая взгляда от холста. Он был поглощён миром своих картин, где его мать превращалась в нечто уродливое и страшное, и каждый мазок был как освобождение, как выплеск всей накопившейся боли и ненависти.
— Как хотите, — с ноткой разочарования проговорил Купер, его сердце сжалось от этих слов, и он направился во двор, где уже собирались слуги, готовые к отъезду.
В том числе и Ксандра, которая стояла на крыльце, словно мрачная статуя, как будто готовая увидеть нечто большее, чем просто смерть. Её взгляд был устремлен в пустоту, но в нём читалось что-то, что Купер не мог понять.
Она подняла взгляд к окну второго этажа, её глаза были сужены, словно она пыталась что-то разглядеть в мутном стекле. Но в следующий момент её лицо стало совершенно иным — лицо, на котором отразилась тень чего-то страшного, почти предсказанного, словно она увидела призрака. В окне появился Трэвис, и его взгляд был не похож на тот, что она когда-то знала, на тот, что она когда-то считала взглядом своего сына. В его глазах было что-то темное, глубокое, как бездонная пропасть, что могла поглотить всё на своём пути. Он смотрел прямо на неё — не с болью и страданием, не с мольбой о пощаде, а с ненавистью, которая словно сжигала всё на своём пути, выжигала изнутри. Этот взгляд стал для Ксандры холодным уколом, пронзившим её до самого сердца, как если бы она вдруг осознала, что потеряла сына навсегда, что его душа уже не принадлежит ей. Это был взгляд, полный проклятия, что заставил её пошатнуться.
Купер, заметив выражение её лица, поднял глаза, надеясь увидеть хоть тень мальчика, но было уже поздно. Ткань, едва подвинувшаяся, словно сама по себе, вернулась на место, скрывая окно и мальчика от глаз матери, скрывая их последнюю, такую страшную встречу.
Похороны прошли не в тишине, как и всё, что происходило в этом доме. Слухи обвивали город, словно змеи, и каждый рассказывал свою версию — кто-то говорил, что Мистер Олдман утонул в реке, кто-то утверждал, что его растерзал дикий зверь, а кто-то шёпотом передавал, что виновата жена и её холодное сердце. Но лишь немногие, те, кто был близок к семье, знали правду — что его сердце не выдержало. Сердце, мучимое тяжким грузом вины. Вины за сына, которого он бросил на произвол судьбы, в доме, который стал ему тюрьмой, его личным адом. Эта вина и стала его палачом.