Сорок семь дней до
Совру, если скажу, что его деньги меня не интересовали. Совру, если скажу, что дело было в них. Рождённая в коммуналке, воспитанная на руинах бедности, пережившая нулевые, я всегда мечтала прикоснуться к тому, что показывали по телевизору. И я прикоснулась. Не только к деньгам, дорогим машинам и роскошным ресторанам. Я прикоснулась к любви, о которой снимают целые киноленты.
Он гладил меня по голым ногам, разговаривая с отцом по телефону. Мы сидели в машине на подъезде к роскошному коттеджу друзей Переса. Нескончаемая череда вечеринок, кокаина, секса. Много секса.
На мне были дорогие элегантные туфли. Мне нравилось, как они смотрелись на загорелой коже и в его широкой ладони. А ещё мне нравился он, особенно когда хмурился. И улыбался.
С улицы веяло ночной прохладой. Я высунула голову в окно, позволяя музыке и ночи вместе с сигаретным дымом проникнуть в меня.
— Нет, — Скотт снова ругался с отцом. Я ещё не была официально представлена как девушка их сына. Пару раз мы виделись, когда я оставалась с ночёвкой у Поппи, но ни я, ни дочь их сильно не интересовали. В тот год у их компании были серьёзные проблемы. Старший Перес наседал на Прескотта. Хотел познакомить его с бизнесом, с партнёрами и их дочерями.
Я не осуждала его за это. Для таких, как Скотт, я не была идеальной парой. Мы были из разных миров, которые в один чудесный миг сошлись на нейтральной территории. Нам обоим нравилась пьянящая свобода. Нравилось жить моментом. Любить друг друга. Мы были молоды и глупы. У его ног был весь мир, и значит — у моих тоже. Одетта Барна выбралась из дерьма. Наконец-то.
Скотт крепко сжал мою щиколотку, с тяжёлым вздохом роняя голову на изголовье сидения. — Чёртов тиран.
— Он думает о твоём будущем, — хмыкнула я. — Хотела бы я, чтобы кто-то также обо мне беспокоился.
— Я о тебе беспокоюсь, — Скотт обиженно нахмурился. — И твой дядя, твоя ма... — он хотела сказать «твоя мать», но вовремя замолчал.
— Это пока. Пока отец не заблокировал карту и за уши не притащил тебя в семейный бизнес. А там всё уже схвачено: работа, офис, жена из высшего сословия.
— Мне плевать на высшее сословие и его бизнес, — он цокнул языком и в качестве подтверждения своих слов нагнулся к моей ноге, оставляя короткие, но слюнявые поцелуи поверх вырви глаз шиммера. — Я построю свой бизнес и женюсь...
— На младшей дочке Трампа? — издевательская ухмылка на моих губах превратилась в томную, когда Перес потянулся выше, скользя пальцами по коленям, забираясь под короткую юбку коктейльного платья.
— На тебе.
— Я буду плохой и женой и матерью, Перес. На ужин — дохлые мыши... — я не договорила, ойкнув от его интимного касания.
— А на завтрак ты.
— Да что ты вообще во мне нашёл?
— Тебя...
Киноленту. Я была его кинолентой из прошлого. Живым напоминанием беззаботных дней. Напоминанием о протесте, о том, что когда-то он шёл против требований отца и хотел строить свою жизнь отдельно.
Я всегда думала о том, что он влюбился в мой строптивый характер, в мою непоседливость, в мой искренний восторг, в мою неопытность, в мою боль и мою драму, но теперь... слова Поппи что-то перевернули во мне. Не исказили факты, а просто показали мне всё под другим углом.
Я была его протестом. Была кипящим адреналином в его крови. Я больше не думала, что он любил меня. Теперь, полагаю, стало очевидным, что он любил себя, иногда — нас. Но нас больше не было, как и его. Он стал... тенью своего старшего брата.
Я подумала об этом, когда Скотт положил ладонь в центр руля и прокрутил его несколько раз, выезжая с парковки. На запястье — дорогие часы. Рубашка. Парфюм. Идеальная укладка. Морщины. Разбросанные документы на заднем сидении...
Это был не мой Скотт, а я не была его Одеттой. Наша встреча спустя три года — глупая ошибка. Отголосок прошлого. Попытка зализать раны.
— Куда ты меня везёшь? — собирая мозги в кучу, прошептала я. Зябко поёжилась, сжимая дрожащие пальцы в кулак. Ломка нагоняла меня волнами, была похожа на поломанный фейерверк. Сейчас я чувствовала опустошение, ощущала знакомую, ничем не заполненную полость в грудине. Она образовалась там давно, но была забыта, оттого и не болела. Фотокарточка Микки и слова Поппи напомнили мне о ней, запустили механизм.
Он ничего не ответил, только включил тёплый обдув и негромкую музыку. Я знала, что внутри него есть симметричная моей полость. И там была я. Много меня. Его брат. Семья. Ребёнок.
— Ты ведь помнишь, что, помимо полиции, меня ищет какой-то больной ублюдок? — язык вяз во рту. Горечь металла щипала горло, от чего я жмурилась. Так сильно, что, когда открывала глаза, перед ними начинали плясать чёрные пятна.
Мы выехали на дорогу. Скотт кивнул на бардачок, и я его открыла. Пистолет вывалился мне на колени, и я тяжело сглотнула. Неужели мы правда дошли до этой грани?
— Это не просто какой-то ублюдок, Одетта, — наконец ответил Перес. — В той аварии, что ты устроила, погиб один из Черных демонов, — их название он выплюнул с особой ненавистью, а я, побелев, сглотнула. — Тебя ищет Эмир Корсезе.
Я приняла эту новость стойко. По-крайне мере, мне так показалось. Что на деле происходило с моим лицом, я не знала. Вероятно, что-то неладное, потому что Скотт сжал челюсть. Так крепко, что я удивилась, как он не откусил себе язык.
А потом я заплакала. А потом разозлилась. Абстинентный синдром, возникающий при полном прекращении приёма психоактивных веществ. Наркотиков. Помню, как согласилась лечь в клинику перед самым разрывом с Пересом...
Агония. Ничего не помогало: ни опиоидная детоксикация, ни новые таблетки, на которые меня подсадили. Не только сильнейшие физические, но и психологические страдания. В голове лишь одна мысль — облегчить боль, употребить снова. День за днём.
Неудачная попытка преодолеть синдром отмены — и снова срыв. Как правило, за этим следует передозировка, подобно той, что случается у людей с пищевыми расстройствами после длительной, мучительной диеты. Результат — клиническая смерть.
Наркотики изменяют не только образ жизни, мышление, они ломают всю суть тебя самого как физического тела. Изменяют его функции, нарушают выработку гормонов, биологически активных веществ, приводят к нарастанию клеточных мутаций. Но организм человека — потрясающе совершенная в своём несовершенстве дрянь. Он адаптируется. Почти ко всему. И стоит прекратить употреблять, как происходит равносильный наркотическому отравлению разрушительный процесс.
Скотт знал об этом. Знал, что будет, если не позволить мне, не дать хотя бы чуть-чуть. Он пережил не один мой срыв. Хоть на этот раз я и продержалась почти две недели при помощи капельниц и умеренной дозы бупренорфина.
— Но этого мало, — одними губами прошептал Перес, надеясь, что я не услышу. — Что ты ела сегодня на ужин?
В носу запекло. Я мазнула кончиками пальцев, собирая горячую кровь. Она шла вчера и позавчера. Меня тошнило, словно чистый воздух и правильная пища отравляли мой организм хуже самых извращённых ядов.
— Эй, эй, — Скотт протянул мне салфетку. Не представлю, как он сдерживался. Как делал голос таким мягким и нежными?
Я промокнула нос и расстроилась, обнаружив, что испачкала новое платье. Это так сильно расстроило меня, что из глаз снова невольно брызнули слёзы. Перес смотрел туда же, куда и я — на мои сжатые, покрытые гусиной кожей ноги.
— Что ты ела на ужин? — снова спросил он. — Как насчёт суши? Пицца?..
Пистолет по-прежнему валялся под моими ногами. Я потянулась, чтобы поднять его, когда рука Прескотта легла на мою голую ногу и крепко её сжала. Я так сильно похудела, что теперь его пальцы могли сомкнуться кольцом в паре дюймов от линии трусиков.
Обдало жаром. Нас обоих, потому что в следующую секунду он убрал руку и сжал кулак.
— Ты ведь не думал, что я решу вышибить себе мозги у тебя на глазах? — спросила, положив пистолет ему на колени.
— Ты правда хочешь знать, что я думаю? — Скотт на секунду повернул голову. Сложность той гаммы эмоций, что отразилась на его лице, было трудно описать. Точнее, описание очень походило на то, что происходило со мной. Его ломало. Швыряло из стороны в сторону. Холодный, обжигающий. Он был всем сразу, когда посмотрел на меня.
Два больных разным, но одинаковым человека вдруг вовремя и невовремя оказались в одной машине. Нас тянуло и отбрасывало. Между нами искрило и леденело. Я вспомнила его руки на моей тали, губы — на шее. Вспомнила, как скучала по ним все эти годы.
Машина остановилась на пустой стоянке в окружении небоскрёбов. Скотт резко развернулся всем корпусом и схватил меня за руку. Я слабо оттолкнула его от неожиданности, но он держал крепко, прижимая мою ладонь к своей груди. Под подушечками пальцев, через слой ткани, кожи, под рёбрами быстро билось его сердце.
— Оно не останавливается, чёрт. Одетта, оно не останавливается, когда я рядом с тобой.
— Неправда, неправда! — и тогда всё сломалось. Полетело к чертям. Я захлебнулась эмоциями. Они, словно разбушевавшиеся голодные звери, выбежали из клетки. Они ревели, кричали, звали, проклинали и молили о помощи.
Скотт не отпрянул, когда я ударила его кулаком по груди, ладонью — по лицу. Он тянул меня на себя, а я кричала. Кажется, я проклинала его и себя. Нас. Его девушку. Его ребёнка. Нашу встречу. Свою зависимость.
Не знаю, что дёрнуло меня схватить пистолет. Не знаю, потому что я, та я, которая долгие три года сходила с ума в одиночестве от боли, выбралась наружу и не знала, что ей делать. Когда я навела на Переса прицел, он на секунду замер.
— Знаешь, зачем я привёз тебя сюда? — севшим голосом спросил он.
— Не знаю, — закричала я. Сопли и слюни текли по подбородку, а дрожащая рука держала красивое лицо Прескотта на мушке.
— Убери пистолет, и я покажу тебе. Я дам тебе то, что ты хочешь.
Когда мы всё же вышли из машины, я с опаской подняла голову, наблюдая за камерой. Та, в свою очередь, наблюдала за мной. Так мы стояли несколько минут, пока Перес не забрал из багажника свою сумку и не встал рядом. Его бок коснулся моего. Рука замерла, так и не опустившись на мои подрагивающие плечи.
— Не волнуйся. Я контролирую доступ к этим видеозаписям.
Я помнила этот небоскрёб. И помнила, как сильно Скотт ненавидел американские офисы их компании. Он вообще не признавал никакие офисы. Сложись жизнь иначе, он бы продолжил тренировки и стал выступать на формуле или открыл свою мастерскую. Эта стеклянное чудовище было для него клеткой.
О таких, как я, не пишут книги. Только мемуары или научные диссертации на тему влияния наркотиков на организм. Я не интересная, не смешная. У меня нет образования, хобби. И тем не менее, рядом с ним я была убеждена в обратном.
Всё становилось особенным, значимым, наполненным смыслом. Я сидела на трибунах, водя ручкой по чистому листку в блокноте. Воображала себя художницей, наверное. Получалось убого, но мне нравилось. Не результат, а сам процесс.
Звук с трека резал слух. Рассекал воздух и рикошетил в бедные барабанные перепонки. Я поднимала голову, основываясь на ритме сердца, и всегда угадывала! Машина Скотта проезжала мимо, а за ней ещё десять других.
Поппи выдохлась после первого заезда. На ходу стянула с себя костюм, падая рядом со мной и обливаясь холодной водой из бутылки.
— Чем ты кормишь этого монстра? — фыркнула она, лягнув меня по щиколотке.
— Тем, чем тебя не кормят, неудачница, — ухмыльнулась я, высунув язык.
— Он снова выиграл заезд. Я финишировала второй!
— Потому что Микки позволил тебе обогнать его, — теперь я хихикнула, за что получила мокрой футболкой по голове.
Мы разошлись, вжавшись в стенки лифта напротив друг друга. Меня знобило, но я смогла отвлечься, считая этажи. Секунды до встречи с местом, пленившим Прескотта, изменившим его. Могла ли я теперь сказать, что за три года он изменился в лучшую сторону?
Вряд ли.
Он огрубел. Стал чёрствым, как сухарь. Стал похож на того, кем никогда не хотел быть. И оттого носился за мной, ведомый отголосками прошлого. Проблема заключалась в том, что со мной происходило примерно то же самое.
Вспышки в голове. Чувства, возникающие фрагментами. Что-то внутри меня тянулось к нему с надеждой на искупление. Нет, галимая надежда всё ещё не сдохла. Я почувствовала, как она шевелится в животе, между ног, когда мы вышли из лифта и столкнулись плечами.
Потрясающий вид на Сиэтл замедлил нас. Мы замерли, глядя на яркие огни. Прислушались к звукам, доносящимся снизу. Это вдруг напомнило мне о том, что в мире живёт ещё как минимум семь или уже восемь миллиардов людей. Навеки вечные заточённая самой собой в самой себе, я стала забывать об этом.
Я почувствовала, как паника цепляется за пятки и ползёт вверх. Немеют щиколотки, в горле леденеет слюна.
— Дай мне руку, — протягивая мне свою ладонь, прошептал Скотт.
Мы подошли к дубовому рабочему столу. В глаза тут же бросилась фотография в рамке. Он и Лиз. Он и Поппи. Он и родители. Он и... Микки. Никакого намёка на меня. Тут же захотелось сказать какую-то гадость, и я не стала себе отказывать в этой маленькой радости:
— Ты поступаешь как подонок, Перес, — кивнула на его фотографию с девушкой.
— Я знаю, — ответил он. — Всегда мечтал понять твою мотивацию.
— И как? Разобрался? — я присела на край стола.
— Не совсем.
— Почему же?
— Легко изменять той, которую не любишь. Не понимаю, как это работает наоборот, — меня поразила степень чёрствости, с которой он произнёс эти слова. Не его слова. Не моего Прескотта.
— Слова среднестатистического мудака, не способного нести ответственность за свой выбор.
— Теперь я подхожу тебе больше? Не такой хороший, как раньше? — мужской голос звучал ровно и цинично. Отстраненно. С холодом, от которого становилось не по себе.
Я вспыхнула горечью, злостью. Вспомнила одну из наших последних встреч и свои слова, брошенные под действием наркотика: «Ты никогда не поймёшь меня. С золотой ложкой в жопе, с лотерейным билетом на жизнь. Ты, блять, никогда не поймёшь меня. Не смей нас сравнивать, не смей думать, что можешь учить меня. Ты такой хороший, Прескотт, что не видишь очевидного...»
— Что я не люблю тебя, — закончил за меня мужчина, ключом открывая верхний ящик стола.
— Я была не в себе.
— Я знаю, — он вымученно улыбнулся. Несколько минут смотрел на зажатое в кулаке что-то, прежде чем положить это на стол. Пакет с белым порошком. Кокаин. Чистый. Качественный. При передозировке способный вознести тебя на вершины мира или даже убить. Будет больно, но оно того стоит.
Он привёл меня к себе, чтобы дать мне наркотик. Понимал, что «трезвые дни» после того, насколько сильно мой организм был отравлен, убьют меня раньше. Не знаю, как описать то чувство, что я испытала, подняв глаза. Это ад внутри меня.
Это зависимость. Это желание жрать любое дерьмо, хоть как-то воздействующее на клетки мозга. Желание погасить очаг возгорания внутри себя.
Прескотт закатал рукава рубашки. С лицом, с которым иные оплакивают мёртвых на поминках, он сел за стол и разложил порошок в несколько ровных дорожек. Его руки умело скрутили купюру и...
— Ты употребляешь? — удивлённо спросила я.
Он поднял тёмные глаза и оскалился. А потом стянул одну, вторую дорожку, откидываясь на стуле и зажимая пальцем ноздрю. Чёрт.
Я молчала выжидала, следя за тем, как кадык двигается на его горле. Когда в следующий раз Перес открыл глаза и посмотрел на меня, из мрака кабинета на меня смотрело прошлое, настоящее, будущее.
Хотелось сказать, что я сделала это с ним. Хотелось взять всю вину на себя, но нет. Чёрта'с два. Не дождётесь.
Перес улыбнулся, похлопав себя по колену. Образцовый папаша, но пускай сам с этим разбирается. Мне насрать. Господи, знали бы насколько — не поверили бы. Всё, о чём я думала в этот момент — наркотик.
Я села на его колени, ощущая его и своё возбуждение. Благочестивым приёмом наркотиков всё дело не закончится, я знала. И я хотела. До того, как смела две дорожки, и после.
— Тише, — прорычал мужской голос над ухом, порывисто сжимая волосы на затылке в кулак. Оттянул от наркотиков за голову, как паршивого котёнка, и заставил упасть в свои объятия, откинуться спиной на его грудь.
Сперва ничего не происходило, кроме осознания того, что мы вместе. Плохая девочка и самый плохой мальчик в мире. Кажется, мы наконец-то стали стоить друг друга. Во всех смыслах. Рядом, как стыд и слава.
Третья и четвёртая дорожки заставили меня улыбнуться. Искренне. Обратный прописанному эффект умиротворённости расслабил ноги и руки, находившееся в напряжении последние несколько дней.
Рука Переса скользнула на мои голые ноги. Он сжимал их, оглаживал, осматривал, словно свои угодья, сея смуту, сея порок, разгоняя кровь в моих жилах. Прав, чёрт, он был прав. Я не фригидная, просто...
Я — его?
Мне хотелось этого. До того, как мы употребили, и после. Я представляла, как он трахнет меня пальцами ещё до того, как его рука пробралась под короткую юбку и надавила в самых правильных местах.
Мы застонали. Одновременно, как это было прежде. И он надавил снова, заставляя меня возжелать до конца жизни ходить без трусиков.
— Если мы сгорим, Одетта, мы сгорим вместе, — Скотт коснулся губами моей шеи, больно кусая. — Я не отпущу тебя, слышишь?
Не слышала. Лишь чувствовала желание запихнуть его член себе по гланды, когда он стал качать меня на руках, заставляя тереться о него.
Пускай он в самом деле никогда меня не любил. Это было сильнее. Это была зависимость. Наплевать, что неправильно. Наплевать на всё. Даже на завтрашнее утро, которым меня сожрёт обида и ненависть к нему, к себе, к нам.
Грёбаная квинтэссенция порока. И ужаса. И смерти, что всегда рядом со мной. Где-то поблизости. Сколько мне осталось? До того, как умру? До того, как узнаю, что убила человека?
Я резко обернулась, чтобы поцеловать его, но он властно подчинил меня себе, вгрызаясь в меня, вжимая меня в себя. Рваными, импульсивными движениями я расстегнула его ширинку и снова опустилась на колени, чтобы почувствовать.
Чёрт, я так много чувствовала, что сгорала изнутри. Его безумный взгляд пожирал меня, любовался мной, следил за каждым вздохом, пока я прыгала сверху, пока он не перевернул меня, прижав ко столу. Разорвал платье и снова вошёл в меня.
Дикий.
Требовательный.
Нетерпеливый.
Зверь.
— Попробуй ещё раз уйти от меня, сбежать, — зарычал мне в ухо, сдавливая шею. — Я убью тебя, слышишь, убью тебя.
Я улыбнулась, глядя на ночной Сиэтл. Гори в адском пекле, грёбанный Сиэтл.