Бражник

Быть плохим человеком — это каждый день делать выбор. Выбирать не из сложных путей и простых, нет, тут все гораздо сложнее. Мораль выходит за рамки усилий.

Однако, если ты станешь плохим, люди скажут, что ты выбрал легкий путь. Кому-то легче жить по принципу из детских книжек, в которых добро всегда побеждает зло. То есть, добро – оно действует, побеждает. А зло – оно просто есть и от него ничего не требуется. Значит, на стороне добра быть сложнее.

Для того, чтобы сделать что-то плохое, нужно переступить этот порог. А у кого этот порог напрочь отсутствует, тот книжек в детстве не читал. Или читал, но другие. А иначе быть не может.

Что за стремление мерить всех людей по какому-то универсальному лекалу! Есть определённо плохие условия и определённо хорошие, есть единая для всех мораль, единые возможности и желания, а все, что в это лекало не вписывается — ложь и отговорки плохих по сути людей.

По-настоящему плохих людей мало.

Я всегда считал себя плохим человеком. И я знаю, что многие со мной согласятся. Но иногда судьба прикладывает определенные усилия для того, чтобы разубедить нас.

Когда со мной соседствовали только алкоголики со стажем и начинающие наркоманы, а один из этажей в доме целиком принадлежал армянам, я чувствовал себя спокойно. То ли свободнее, чем сейчас, то ли просто на своем месте. Как бы в зоне комфорта.

Я жил в самом настоящем девятиэтажном притоне, в маленькой комнатке со своим туалетом и ванной, но без микроволновки. Зато с балконом.

В том доме всегда кто-то орал, у кого-то подтекала крыша, кого-то убивали. Постоянно, изо дня в день. К кому приезжала полиция, к кому — скорая. На лестничной площадке всегда курили, выясняли отношения или совокуплялись. На ступеньках кто-то спал. Где-то выламывали двери, плакали женщины, играли дети. А армяне жили по своим правилам и им на всех было наплевать.

К армянам под утро всегда приезжала девятка. Вставала как раз на то место около дома, куда вся девятиэтажка сваливала мусор.

Каждую неделю за мусором приезжал мусоровоз, хоть контейнера на том месте не стояло, просто народ избрал себе место для свалки. Она была неофициальной, но мусорщикам пришлось подстроиться под нравы жителей: если б они встали в позу и не забирали мусор, он бы просто оставался на месте. Множился и гнил. В средние века, вроде бы, именно так началась эпидемия чумы, а такого больше никто не хочет, поэтому мусор все-таки увозили.

До того места мусор доносили либо на своих двоих, либо скидывали прямо из окон – как кому удобно. Да, пакеты с мусором просто кидали из окон, и эти пакеты летели вниз со страшной скоростью. Иногда они лопались и содержимое рассыпалось по всей округе.

Но справедливости ради, для парковки то место подходило больше, чем для мусора – кореша армян это оценили и вони, очевидно, не боялись. И однажды, как этого и следовало ожидать, из окна на девятом этаже на их девятку все-таки упал пакет с мусором.

Занималось воскресное утро, только птички пели да солнышко вставало. Эту прекрасную картину вдруг омрачил громкий ПЛЮХ: полный пакет упал на лобовое стекло машины. А мусор в нем лежал какой-то нехороший, и из пакета тек сок. Наверно, поэтому люди и решили не тащить этот злосчастный пакет через весь подъезд, а выбросить через окно, чтобы не портить никому жизнь. Как трогательно. А еще там лежало что-то тяжелое, и именно оно устремилось вниз, таща за собой весь остальной пакет. Стало своего рода пробивным снарядом для лобового стекла той девятки.

Пакет врезался в машину так, как деталь лего входит в паз — вписался идеально, и с него в салон потек вонючий сок. Смесь гноя протухшего мяса, чего-то молочного, чая, стекшего из использованных пакетиков, тухлых яиц — в общем, все, что обычно бывает в мусорных пакетах, смешалось и выдало этот коктейль. Ядреная смесь капала прямо в салон, на край переднего сидения. Миллиметр в сторону — и капало бы на поддон, как будто б вмешалось божье провидение. Но на деле божье провидение не вмешалось, и эта адская смесь пропитывала тканевую обивку кресла, заполняя весь салон тошнотворным запахом. Окна в машине были закрыты, запах герметично законсервировался, потому что дыру пакет закупорил, словно пробка –ударил точно и быстро, вошел в стекло вплотную и без зазоров.

Когда хозяева машины увидели ту пробоину, они очень сильно расстроились.

А потом они открыли дверь.

Надо сказать, что пришли они не сразу после столкновения. Пару часов машина грелась под солнцем, и пакет успел отдать ее салону всего себя.

Хоть все произошло без свидетелей, информация о том, чей мешок, всплыла мгновенно; а там уж понеслось. Но хозяева машины плохо ориентировались в той части дома, что располагалась выше пятого этажа, который как раз и принадлежал армянам. Номеров на наших квартирах, разумеется, не водилось, потому что в притонах никто обычно не хочет, чтобы его квартиру быстро нашли. В моей двери не было и глазка.

Я бы и не узнал эту историю, если б не жил на девятом этаже. На том же, с которого улетел тот злополучный мешок, и с той же стороны. Мешок скинул мой сосед, буквально следующая после моей дверь. Конечно, наши окна были рядом и оба на высоте, ошибиться легко.

Одним словом, я стал тем человеком, кому выламывали дверь.

Я жил в той девятиэтажке, когда учился на первом курсе. Даже не закрывал квартиру на замок, когда уходил на учебу, и не задумывался об этом. Никогда не закрывал, на самом деле, даже если спал внутри.

Когда мне ломали дверь, она тоже была не заперта.

Теперь я всегда запираю дверь. Запирал и у Лаврентия, и у Ярослава, хотя районы и у одного, и у другого, что называется, «хорошие». Благополучные. К ним точно никто не будет ломиться. Но мало ли.

Так что, когда Ярослав послал меня к Сагиру за новым мясом, я тоже запер дверь.

Я пришел в морг и выяснил, что Сагир предупрежден. Теперь он хранил тела преимущественно в холодильниках, даже если этого не требовалось. Ярослав больше не посвящал меня в свои денежные дела, поэтому я не знал, сколько он за это заплатил. Как-то раз Ярослав просто с гордостью сказал, что Сагир теперь его слушается.

Я был один. Не потому, что никто со мной не пошел, хотя со мной никто и не пошел — мне просто не хотелось видеть чьи-то рожи. Даже Лаврентия.

После того, как Румани рассмеялась мне в лицо, я понял, что мне снова некуда идти. Так что я вернулся к Лаврентию. Когда я возвращался к Лаврентию, рядом со ной всю дорогу шел Ярослав, а я не хотел идти с ним, поэтому я шел один, а он — рядом.

Потом он сказал мне:

— Мы с Лаврушей посовещались и поняли, что были неправы.

Я оскалился, как подбитая собака.

— Так вы теперь у нас совет директоров!

Но в следующую же секунду я обалдел. Ярослав заявил:

— В общем, ты действительно сделал недостаточно на благо фирмы.

— А может, это ты взял на себя слишком много? – спросил я, мягко охреневая от происходящего.

Это он еще и недостаточно из меня выдоил!

— Слушай, ты у нас владелец! – вскинулся Ярослав и подчеркнул: – Официально. Я — максимум исполняющий обязанности.

Я почему-то решил, что не хочу с ним ссориться, и просто сказал:

— Вот такой ты исполнительный.

Ярослав, похоже, тоже не хотел ссориться. Он проигнорировал мой сарказм.

— В общем, сегодня у тебя есть шанс. Поработаешь на благо фирмы.

Я всегда считал тех, кто не может создать свой собственный смысл жизни и пытается найти его где-то снаружи, слабыми и недостойными внимания людьми. Поэтому всеми силами старался скрыть, что и сам к ним отношусь.

Я никогда не понимал, зачем топчусь по земле. Иногда за это стыдился. Когда-то думал, что один такой на белом свете, потом постепенно осознал, что все люди страдают тем же недугом.

Поодиночке бродим мы в поисках чего-то неизвестного — вслепую до тех пор, пока не находим зеркало, что заменяет нам и глаза, и предмет поиска.

Как быстро способны отказаться мы от того, что раньше виделось единственно-важным!

У меня больше не осталось ничего важного. Совсем. Я знаю, что есть принципиальные люди. Им я завидую: вот бы тоже найти себе такие непоколебимые убеждения и всегда цепляться за них, когда все идет коту под хвост. Найти что-то, на что можно опереться в безвыходной ситуации.

Этого я бы хотел. Но, к сожалению, я не такой человек.

Поэтому я молча пошел за мясом, когда Ярослав объяснил, что ему от меня требуется.

Я пошел еще до захода солнца. Мне было плевать и на солнце, и на Ярослава.

После того, как родители решили больше не платить за квартиру в той девятиэтажке, мне пришлось переехать в общежитие. Их можно понять: когда находишь своего сына в больничной палате с переломанными конечностями, ты больше не хочешь, чтобы он возвращался в то место, где его поломали. Я больше не видел ни своей комнаты, ни армян, ни машины, ни совокупляющихся на лестничной площадке.

В общежитии дверь я по-прежнему не запирал. Но там просто замок на дверь не поставили.

Дорогу до морга я помнил, сторож мне кивнул — наверное, именно за это я должен благодарить Ярослава.

Тетка на вахте на меня даже не посмотрела, патологоанатома я не видел. За это я, должно быть, должен благодарить уже Сагира.

Он меня не встречал, поэтому по коридору от вахты я шел один. Там были двери — то ли кабинеты, то ли приемные, то ли архив. Не знаю, что должно находиться в одном помещении с моргом по больничным обычаям. Наверное, с местом у них теперь напряг: здание старое, люди плодятся и размножаются, переживают страшные болезни, доживают до старости. Все больше и больше этих людей, в общем, а палат столько же, сколько построили пятьдесят лет назад.

Наверно, пятьдесят лет назад все это здание строили под морг и каждый труп в нем имел свой номер-люкс.

И вдруг одна из дверей открылась.

Оттуда вышел Герасим. Одноклассник, который стал главврачом.

– Сима! – крикнул я, должно быть, слишком громко, – ты что здесь делаешь?

Герасим добродушно ухмыльнулся и беспомощно развел руки.

– Мы, медики, свободно перемещаемся по больницам, когда захотим. Этой магии нас всех обучают еще на первом курсе.

– Ну и встреча, – я улыбался, должно быть, во все тридцать два, и до меня не сразу дошло подлинное значение сказанной мной же фразы.

Герасим смотрел на меня с доброжелательным интересом.

– Так вы все-таки... – недоговорил он и покачал головой.

– Да мы шутили, – отмахнулся я, прекрасно зная, что Герасим все понял.

Сима мне призрачно улыбнулся.

– Не волнуйся, – сказал он и пошел дальше по коридору.

Я оторопел.

– Погоди! – воскликнул я и догнал его, а потом перешел на шепот. – Ты же помнишь, что тогда замышлял Ярослав? Каннибализм!

Сима непритязательно повел плечом.

– Каннибализм – это поедание себе подобных. Кто ты, кто подобен тебе? С этого надо начинать.

– То есть, если ты съешь меня – это не каннибализм?

– Давай обойдемся без взаимных оскорблений.

– От ответа не уходи, Сима!

– Как хорошо ты знаешь себя, чтоб сказать, кто тебе подобен?

– Я знаю, что сам подобен червю.

– Тогда не ешь червей, если не хочешь быть каннибалом.

– А людей можно?

Герасим с усмешкой помотал головой.

– Поработал бы ты в больнице...

Я тоже помотал головой и замедлил шаг, отставая от него.

– А, черт с тобой. Бывай, Сима!

Он все так же деловито шел вперед, маша полами белого халата.

– Надеюсь, больше не свидимся. Прощай! – не оборачиваясь сказал он.

И я вернулся в свою жизнь.

После того чистого, хорошо освещенного коридора начинался другой, темнее и интимнее. Первый коридор для людей, второй – для персонала. Один конец второго коридора упирался в дверь на улицу, которую всегда запирали. Она открывалась только в тех случаях, когда привозили свежак. Другой конец коридора оканчивался большим залом с холодильником, где держали тела. Именно туда я и шел.

Еще на подходе я почуял что-то неладное.

Еще не зная, в чем дело, я уже не хотел заходить в зал.

Потом я услышал странные звуки, очень знакомые звуки, которые в таком месте заставляли думать о самом плохом. В том, что эти подозрения реальны, я очень хотел разубедиться — больше всего на свете я хотел оказаться пессимистом и надумать нехорошее про Сагира несправедливо.

А потом я открыл дверь.

***

Он... он...

Я не буду рассказывать, что он делал. Скажу только, что блевать на непригодные человеческие внутренности в ведре для отходов — очень сомнительное удовольствие. Там еще валялись грязные бинты, тряпки, комки волос, огрызок яблока и обертка с этикеткой наших пирожков. Последнее, очевидно, в обеденное время подбросил Сагир, когда доел пирожок. Может, ему Ярослав от большой щедрости подарил бесплатно.

О том, что пирожками мог питаться и сам Ярослав, я старался не думать. Не хотел знать, что живу с каннибалом.

Когда я жил в студенческом общежитии, местные придумали себе развлечение: они брали плату за проход. Придумали это, разумеется, четверокурсники. Местные старожилы, которым надоело учиться и которые чувствовали себя хозяевами всего вокруг. Они разбились на две смены и поочередно дежурили в самых проходных местах. Самое выгодное положение, разумеется, было на посте у кухни: еда нужна всем, поэтому пересекаться с ними приходилось постоянно, каждый день. Они играли на самом основном человеческом инстинкте.

В итоге студенты приучились покидать общежитие через пожарные лестницы и окна, а еду хранить у себя в комнатах. На кухню никто не заходил и после того, как те предприниматели выпустились. С кухни съехали даже тараканы.

Они брали плату единственной ценной для студентов валютой: едой. Я был там. Я знаю ценность пищи.

По сути, все в человеческой жизни завязано на еде. Мы объедаем друг друга. Не последовательно ли для нас становиться частью пищевой цепочки после своей смерти?

Я не смотрел на Сагира. После увиденного на трупы смотреть приятнее, чем на него.

— А от чего они все умирают? — спросил я, чтобы он, не дай бог, не начал разговор первым.

— Это все у патологоанатома в кабинете. На пальцах вот номера, а у него записано, какой номер о чем.

— А через мясо можно чем-то заразиться?

— Конечно. Да чем угодно, мне кажется.

— Тебе кажется, но наверняка ты не знаешь?

— Я знаю только, что сам пока жив и здоров. Больше я ничего не знаю.

И снова он напомнил о том, что я увидел, когда вошел. Конечно, он рисковал подхватить сразу все болячки, передающиеся половым путем. Рвотный порыв удалось сдержать — а может, блевать уже было нечем.

Получается, фарш, в который мы все перемешиваем, может оказаться целиком и полностью заражен какой-нибудь жалкой спидозной печенью. Но почему меня вообще должно это волновать?

— Я тут собрал для вас, — вовремя подсуетился Сагир и открыл дверь холодильника.

Через минуту он выкатил оттуда целую садовую тачку. Она на треть была заполнена мясом. Мясо лежало просто так, без пакетов, прям в садовой тачке.

Я уставился на тачку, и мне снова пришлось подавлять рвотный позыв.

— Это меньше, чем мы договаривались, — извинился Сагир и кивнул на тело, с которого недавно слез. — Я вон ту оставил напоследок. Ты ж через час должен был прийти, я бы как раз управился. А теперь подожди.

Так что я сел ждать. Все услышанное я воспринял с каким-то буддистским равнодушием. Иначе, наверно, сбежал бы оттуда в ужасе.

А Сагир принялся вскрывать кожные покровы своей любовницы. Он делал это с каким-то воодушевлением, как будто все время, пока мы с ним общались, ему не терпелось снова наконец прикоснуться к ней – неважно, с какой целью. Как будто между сексом и вскрытием для него не было никакой разницы.

Я отвернулся. Решил, что смотреть на лицо Сагира, пока он ковыряется в ее брюшной полости, мне противопоказано.

Конечно, я его осуждал. Но мое чувство только прикрывалось осуждением, а на деле являлось презрением: ничего отвратительнее в жизни не видел. Я имел полное право его презирать, но вряд ли имел хоть какое-то право сказать ему об этом – едва ли деятельность нашей шайки менее отвратна, чем его.

К тому же, Сагир едва ли причинял кому-то вред, если не считать моральный. Мне. А вот мы имели дело с живыми людьми.

Вопреки тому, что я считал себя плохим человеком всегда, теперь все плохое, что во мне было, как будто увеличилось в размерах и задавило все хорошее даже в других людях, не только во мне.

Еще пару дней назад святость Румани дарила мне искупление и отпущение все грехи. Моя Мадонна, моя непогрешимая дева — где она теперь? Не знаю и знать не хочу.

— Иногда в процессе у них там что-то хлюпает, потом вытаскиваешь — а он весь в чем-то буром или белом. Мыть приходится, — вдруг пожаловался мне Сагир, прервав мои мысли.

Я сглотнул.

— То есть, ты даже без резинки?

Сагир, как ни в чем не бывало, протянул:

— Ты чего, ощущения не те.

Я снова подавил рвоту и выдавил из себя:

— Слушай, мне все это знать совсем не хочется.

Вдруг я услышал шаги в коридоре.

Сагир никак не отреагировал на это, как будто вообще не заметил, а у меня душа ушла в пятки. Я подождал чуть-чуть – вдруг Сагир скоро эти шаги услышит и даст знать, прятаться мне придется или молить о пощаде?

Но Сагир ни на что не обращал внимания. Миловался со своей любимой.

— А ты вообще имеешь право их резать? — напряженно спросил я его, глядя на дверь.

— Не-а, — ответил Сагир, и в тачку со звонким шлепком упал свежесрезанный кусок мяса.

Шаги приближались, мои ноги похолодели и стали ватными, руки онемели и затряслись...

А потом дверь открыла та же девочка, что и в прошлый раз. Я облегченно выдохнул и заорал:

— Она у тебя тут живет, что ли?

— Ты че истеришь? — пристыдил меня Сагир. — Это Кадира, сестра моя. Она тебе ничего не сделает, не ссы.

Кадира, сестра Сагира, стояла в дверях и снова пялилась на меня. Я чувствовал себя неловко из-за того, что вспылил, поэтому уставился на Сагира: теперь на него смотреть было приятнее, чем на его сестру. Вопрос приоритетов.

Она, благо, молчала, и я спокойно мог игнорировать ее присутствие.

Вдруг Сагир подал голос:

— Если мозг ценнее члена, то почему череп такой тонкий, а таз — такой прочный?

Видимо, он считал свою реплику очень остроумной и как-то оправдывающей его действия, потому что после нее с вызовом посмотрел на меня.

— Потому что в голове есть глаза, которые должны её беречь! — злобно ответил я, чем вызвал заливистый гогот Кадиры.

Такой реакции я точно не ожидал, поэтому зыркнул на нее со страхом и удивлением. Она игриво улыбнулась и склонила голову на бок, подмигнув одним глазом.

О боже.

Я отодвинулся подальше, намеренно игнорируя всю ее деятельность. Деятельность состояла из: дружелюбных знаков рукой, подкручивания пряди блестящих черных волос, покашливания и переминания с ноги на ногу. Но игнорированием всего этого привело к тому, что она сама сделала первый шаг.

— Что делаешь? — услышал я у своего плеча.

Я выпалил:

— Жду, пока твой брат нарежет мне труп.

Она снова засмеялась.

О, дитя, если бы я шутил.

— Я тоже жду своего брата. Он мне совсем мало денег дает, — пожаловалась она.

Я резко повернулся к ней и, глядя в глаза, прошипел:

— Тогда давай ждать молча.

— Какой ты грубый! — наигранно-обижено протянула она и рассмеялась, а я вздохнул.

По счастью, я не успел наорать на нее: Сагир хлопнул в ладоши и присел на стол рядом с телом.

Послышался хруст кости в мертвом пальце.

— Вот и все! Получите, распишитесь, — он протянул обе руки (свои) к тачке с мясом, гордясь своими трудами.

— Ага, — кивнул я, — и как я по городу всю эту красоту повезу?

Сагир молча поднял указательный палец и ушел к шкафчику со всяким барахлом, а я ждал его восхитительного решения проблемы.

Он достал клеенку в бело-голубую клетку, с клубничками.

— Никто твою красоту не увидит! — воскликнул он и торжественно накрыл тачку.

Я не смог не согласиться: это и вправду оказалось гениально.

По крайней мере, общая картина настолько дикая, что такая дичь писалась в нее, как родная.

— Ну, тогда мы поехали, — попрощался я, прежде чем взялся за ручки тележки: уж больно мне хотелось поскорее покинуть эту компанию.

— Я тебя провожу! — к моему сожалению ответил Сагир и снял ключи с гвоздя возле того же шкафчика.

Кадира с нами не пошла. Выглядела она лет на пятнадцать, но несмотря на нежный возраст, похоже, не возражала остаться наедине с мертвецами. Должно быть, уже привыкла.

По коридору мы шли в тишине, за что Сагиру я благодарен по сей день.

Соответственно здравой логике, путь мой обратно с точностью повторял путь туда, только в противоположном направлении. Начал я с темного коридора и намеревался уже свернуть в чистый, который вел к главному входу, но Сагир меня остановил и провел дальше – к той двери в самом конце, которую я прежде видел только закрытой.

Коридор был достаточно широк для того, чтобы по нему могли проехать носилки с мертвецом, поэтому и тачка шла свободно.

Сагир открыл мне ту самую дверь и помог спустить ценный груз. От порога шло что-то вроде пандуса, по которому легко съехала наша тачка.

— Тележку потом верни, — наставительно сказал Сагир на прощанье, снова подняв указательный палец.

Я ему даже улыбнулся.

Между тем сам я знал, что в моей тачке лежал вовсе не песок, и это способствовало нехилому выбросу адреналина. Я не мог идти медленно, потому что меня била дрожь. Приходилось бежать трусцой, вприпрыжку. Холодный ночной воздух только обострял мою тревогу.

И вот проходил перекресток, по которому мы с Ярославом шли в то утро с вокзала — только тогда мы шли с другой стороны. Я увидел на нем девушку с большой сумкой. Наверно, шла на ночной поезд.

Ей не давал пройти какой-то парень. Она отбивалась и пыталась вырваться, а он держал. Я издалека слышал, как они спорят на повышенных тонах.

Я не замедлил шаг. Только оборачивался пару раз, когда они остались далеко позади.

У них наверняка все хорошо. Тот парень, должно быть, хороший человек. Может, она наркоманка, и он не дает ей поехать в другой город к барыге. Может, у нее в этой сумке что-то, что она у него украла, и он хочет это вернуть.

Или он просто не даёт ей уйти без шапки. Заботится.

В конце концов, не мог же я оставить свою тачку без присмотра и пойти разбираться, в чем там дело. Ладно, мясо — еще кто-нибудь помрет и будет новое, а если тачку украдут? Сагир же просил ее вернуть.

А если бы я ввязался в драку? Как бы я объяснил полиции или скорой, в зависимости от того, кто кого побьет, что у меня в тачке сырое мясо под клеенкой с клубничками?

А если бы они устроили экспертизу?

Около нашего подъезда горел фонарь. Я встал под ним отдохнуть и понял, что эту проклятую тачку больше никуда не повезу.

Меня колотило.

Я дышал громко и часто, перед глазами все плыло, а голова была готова оторваться от тела и улететь куда-то ввысь.

Тут я посмотрел вниз и увидел, что под моими ногами что-то блестит. Что-то черное и густое, как машинное масло.

Приглядевшись, я понял, что это небольшая струйка. Она уходила вдаль прямо по моему маршруту.

Даже без судмедэкспертизы было ясно, что это кровь.

С минуту я просто стоял и смотрел, как под тачкой образуется небольшая лужа. Капли капали бесшумно и часто.

Я поднялся в квартиру и послал Ярослава с Лаврентием во двор.

— Сагир просил вернуть тачку, — сказал я, не оборачиваясь, когда они прошли мимо.

А с меня пока и вправду хватит.