Бражник

У всего, что мы делали потом, было всего три мотивации:

Просто.

Тупо.

По приколу.

Когда-то мы составили план и все обстояло очень серьезно. Но вы когда-нибудь пробовали на полном серьезе заходить в морг за человеческим мясом? Естественно, это слишком просто. А еще тупо. Но даже не спорьте с тем, что это прикольно.

От отвалившийся кафельной плитки остались контуры её ячеек, которые выглядели, как пчелиные соты. Я смотрел на них, пока мы ждали.

Обшарпанного вида санитар отворил дверь, воровато озираясь по сторонам. Черные бусины его глаз катались по смуглому лицу из одного края в другой. Он выглядел не сильно старше меня. Без единого слова санитар поманил нас рукой и отошел в сторону, все происходило очень таинственно.

Перед нами темнело жерло коридора, по которому возили трупы, и мы, живые, пошли вперед.

На столах лежали восковые куклы в полный рост. Детализация этих кукол вызывала рвотные позывы. Я прежде и подумать не мог, что такие цвета возможны в человеческом теле. Раскрытые грудные клетки цвели, как клумбы, на зеленоватых складках окоченевшей кожи. Внутри каждой грудной клетки чернел кратер с перемешанными потрохами. Такими же, как внутри меня.

Это выглядело, как в музеях, когда под стеклом представляют вскрытия резины. Раньше мне казалось, что там экспонаты нереалистичны. Но единственное, чем они отличались от настоящих, оказалось расположение органов: я узнал, что в установленном порядке их выкладывают только на макетах, а в людях все валяется, как попало. Я до сих пор не могу понять, как врачи отличают один орган от другого в этой каше.

Кругом лежали люди. Мертвые люди. Я не боялся мертвецов, но это вызывало во мне какой-то животный ужас.

— Их уже зашили, но я для вас нитки повыдирал, – по-свойски сказал санитар.

Ярослав его поблагодарил.

Итак, бесхозные тела лежали в холодильнике. А органы из тех, что вскрыли, шли в утиль. Никто не хочет засовывать куски мясо обратно в труп, так что все, что оттуда вытащили, остается на свежем воздухе. Без внутреннего содержимого даже зашивать легче.

Разумеется, далеко не все мясо в моргах свежее. Мы знали, что нам придется идти на хитрости, чтобы отбить вкус и запах. Но поверьте, из того, что лежит на прилавках, наш товар будет далеко не самым непригодным к употреблению даже после всего, что мы с ним сделаем.

Ярослав залихватски хлопнул в ладоши и потер одну о другую, готовый к тяжкому физическому труду.

— Так, кто тут самый свежий?

— Не заметно по виду — принюхайся, — посоветовал санитар.

Санитара звали Сагир. Я все еще не мог поверить, как Ярослав умудрился его найти.

Сперва Ярослав хотел сделать так же, как прокатило в магазине: слиться с трудовой прослойкой населения и сделать дубликат ключей. Вариант отличный — с ним автоматически сокращался расход на взятку санитару — но, как всегда и бывает, когда бесполезный навык Ярослава мог оказать реальную помощь, он внезапно испарился. В первый же день своей слежки Ярослав попался местному сторожу, который исполнил одно из лучших изгнаний нечестивца на своем веку, применив не только авторитет своей формы и весомость слова, но и газету.

После этого Ярослав беспокоился не только о морге. Еще о том, чтоб никогда больше не попадать под удар изгоняющей Ярославов газеты.

К тому моменту, как Ярослава раскрыли, он даже нужную дверь не нашел.

Знакомых санитаров у Лаврентия не нашлось. Как он в принципе умудрялся заводить знакомства — загадка, но его полицейский из убойного отдела действительно оказался полицейским. И даже из убойного отдела.

— Как к вам обращаться? — уважительно спросил я у того при встрече.

— Желательно, никак. До тех пор, пока проблемы не появятся у вас, у меня, или у меня из-за вас. Хотя, тогда вы уже не сможете ни к кому обратиться.

Этот убойный служитель закона казался мне человеком довольно нервным и мнительным. Я не уверен, что знаю его настоящее имя. Он пришел к нам ночью и отказался заходить в дом, чтобы мы не разглядели его лицо. Показал только удостоверение, прикрывая имя пальцем, и никто не смог сверить фотографию с живой головой, поэтому все дружно поверили ему на слово. Вопросов он не задавал, контактов не оставил. Сказал — связь через Лаврентия.

Одним словом, после встречи с настоящим полицейским Ярослав остался доволен, как удав. Только вот самый главный паззл у нас по-прежнему отсутствовал, а именно – доступ в морг. Почему-то Ярослав ждал, что с этим разберусь я. В какой-то момент я устал от его ожиданий и предложил:

— Почему бы нам просто не прийти туда?

— Идея хорошая, только вот нас туда никто не пустит, — вздохнул Ярослав.

— Нет, почему же, — вмешался Лаврентий, — если найдете повод, может, и впустят.

Ярослав заинтересовался.

— Какой, к примеру?

— Ну, можете надеть белые халаты и притвориться практикантами, — неуверенно ответил Лаврентий.

Ярослав сразу же приуныл.

— Нет, это чревато газетой. К тому же, мы не знаем, как ведут себя практиканты.

И тут меня осенило.

— Звони своему другу-менту! — сказал я Лаврентию.

— Не называй его так! — вскинулся Ярослав, защищая приглянувшегося ему полисмена.

— Да, не называй его моим другом! — согласился Лаврентий. — Он мне не друг, мы с ним познакомились...

Я перебил его.

— Потом расскажешь! Звони и проси для нас полную ментовскую экипировку.

Ярослав вскочил.

— Екарный бабай! И как это мне в голову не пришло...

— А мы с тобой идем фотографироваться! И про удостоверения не забудь, — окликнул я Лаврентия. — Неважно, откуда они и насколько поддельные, нам не в отдел идти!

Уже на следующий день мы показывали криво вклеенные в краденые удостоверения фото своих физиономий. На брови Ярослава, как в жизни, так и на фото, еще не зажила царапина от столкновения с забором. Он получил ее, когда удирал от сторожа.

Патологоанатом оказался интересным кадром. До знакомства с ним я думал, что таких только пациентами в жёлтый дом берут, а не в медицинский. Хотя, не могу сказать, что его ненормальность бросалась в глаза. Вообще с ним все обстояло как-то странно: он то ли был слишком нормальным для нашей с Ярославом реальности, либо, наоборот, слишком ненормальным для своей.

Он смотрел на наши лица в двойном экземпляре – один физический, другой в удостоверении — очень скептически.

— Кто вас сюда направил? – спросил он с елейной, неестественной улыбкой. Очень участливо, как будто готов посочувствовать нам оттого, что нас к нему направили.

Я хлопал глазами, а Ярослав не потерял самообладания.

— Нам это тоже не нравится, но сами понимаете — такая работа. Чем быстрее разберемся, тем быстрее мы отсюда уйдем, – очень ответственно сказал он, изо всех сил стараясь быть похожим на полицейского.

Мы не знали, как ведут себя полицейские, поэтому на вахте просто попросили привести его — патологоанатома.

— Я все-таки Виссарионовичу позвоню, — медленно проговорил тот самый патологоанатом, теперь смотря скептически только на Ярослава. А потом добавил еще – опять участливо, с елейной улыбкой: — вы, ребята, никуда не уходите, я скоро. Сами понимаете — такая работа.

Как только он ушел, мы запаниковали в открытую. Вокруг не было ни души — только звонок, при нажатии на который из глубин больничного помещения выплывала строгая женщина в возрасте, и — где-то там, откуда звонят Виссарионовичу — тот патологоанатом, от доброжелательной улыбки которого у меня кровь в жилах леденела. К тому же, я не мог вспомнить, моргал ли он хоть раз, пока говорил с нами. Нам бы вряд ли помогла та строгая женщина в возрасте. Она бы скорее помогла патологоанатому, чем нам. Она не в нашем клане. Классовый враг.

А сам морг просто чудесен. Мало того, что вся территория местной больницы завалена черт-знает-чем, а на ее обширной парковой зоне находится куча развалин самого разного возраста – может, дореволюционные или вообще времен какого-нибудь Ивана Грозного – так еще и сам морг прям как из фильма ужасов. Похоже, тот коридор, в котором нас оставили ждать, пристроили позже помещения, в которое мы вошли, потому что для перехода из одного в другое требовалось спуститься на добрый ярус. Я пытался прикинуть, находимся ли мы под землей – так как в коридоре окон не предусмотрели, толком прикинуть я не смог. Но по ощущениям стояли мы тогда уже метра на четыре под грунтом, и под пятками у нас с Ярославом лежала не меньше, чем преисподняя.

Одним словом, в морге жутко до дрожи.

Но мы уже засветили свои лица, поэтому наша попытка обязывала увенчать себя успехом! При этом с каждой минутой становилось все очевиднее, что по возвращении патологоанатома — тучного мужчины с увеличенными из-за стекол очков глазами — нам обоим крышка. Хорошо, если он еще не вызвал настоящих полицейских.

В общем, мы рванули оттуда со всех ног, найдя служебную дверь.

Так мы и наткнулись на Сагира, который курил за той самой дверью. Ярослав сориентировался быстро – пихнул ему деньги и сказал, что придет ночью на это место, а если ему не откроют – пусть этот чертов санитар надеется на лучшее. После мы продолжили свой бег.

Какие уж там гарантии. Мы вообще впервые в жизни видели парня, который курил за служебной дверью.

В какой-то момент Ярослав схватил меня за плечо и дернул назад. Оглядевшись по сторонам на полном ходу, я понял, в чем дело: мы бежали прямо на сторожа. Пришлось развернуться и снова бежать мимо морга. Где-то позади распахнулось окно – мы услышали голос патологоанатома:

— Товарищи офицеры!

И тут Ярослав засмеялся. Не знаю, как у него хватало дыхалки смеяться на полном ходу.

Так или иначе, мы продолжали бежать.

Когда мы добежали до Лавра, он принялся нас расспрашивать. Плевать было Лавру, что оба мы были мокрые, как ондатры, и валимся с ног.

Наверняка два человека в форме, бегущие через весь город, привлекли немало внимания. В любом случае, нас это не волновало: хотелось только поскорее скинуть опостылевшие тряпки и вздохнуть полной грудью. А потом осознать, что мы смогли это сделать.

После оставалось только ждать назначенного времени и уповать на добросовестность санитара, которого мы видели впервые в жизни.

А это очень непростая задача.

Да, мы не знали, получилось ли у нас, мы не знали, что именно мы сделали. Хотелось верить, что мы сделали все, что могли. По крайней мере, ничего больше мы не сумели.

Когда мы закончили делиться впечатлениями с Лаврентием и отдышались после нашей безумной пробежки, наступило самое страшное время, время ожидания.

Ярослав несколько раз вслух пожалел, что мы не назвали время пораньше, настолько ему надоело кусать локти в ожидании. Я знал, что раньше приходить нам нельзя, хотя устал ждать не меньше. После двух часов ночи по всему городу наступает самый безлюдный час. Когда мы вернулись к Лаврентию, на часах было всего-навсего пятнадцать сорок. И дальше нам оставалось только долго и упорно ждать. Ярослав с этим справляться не умел: что было для него тяжелее всего, так это ждать. Ждать чего угодно, будь то рассвет или зарплата. Само чувство томления было противоестественно этому организму – я заметил, пока мы с ним жили вместе. Обычно Ярослав старался ничего никогда не ждать, а тут ждать пришлось. И с этим он не справлялся.

Ярослав бегал из угла в угол. Метался, как загнанный зверь. Мы с Лаврентием сидели на кухне, как в старые добрые времена: Лаврентий – у открытого окна, высунув руку с зажжённой сигаретой наружу и периодически прижимая ее ко рту. За маленьким кухонным столом не хватало места для троих человек, и нам с Лаврентием там было хорошо. А Ярослав и не рвался к нам присоединиться – он вообще на месте усидеть никак не мог, так переживал. Я его в каком-то смысле понимал. Конечно, я тоже нервничал. В морге случилось что-то непонятное, я не горел желанием об этом вспоминать. Но все случилось будто бы именно так, как нужно. Как будто по велению судьбы.

И именно это меня напрягало. Неужели судьба вела нас к чему-то такой извилистой тропой? Я боялся представить, что ждало меня в конце, раз уж путь такой стремный.

Я сидел напротив Лаврентия и пил пиво. Лаврентий дышал на меня никотиновым дымом. Ярослав метался по квартире и медленно сходил с ума.

В половине второго ночи мы вышли из дома, заложив полчаса на дорогу, с запасом на всякий пожарный. Естественно, за время ожидания сошли с ума мы оба, не только Ярослав. Лаврентий сохранил рассудок, но он с нами идти не собирался. Шли только два окончательно сумасшедших парня, двигатели предприятия.

Эти двигатели были уверены, что стоит им выйти из подъезда, как больничный сторож огреет их веником из газет. Но как-то обошлось.

И вот удивительная штука: пока мы шли, сумасшествие сошло на нет. Почему-то вид спокойной улицы и отсутствие наказания за выход из подъезда нас успокоили. Как будто нам больше ничего не угрожало. Хотя риск по-прежнему присутствовал, от него мы чувствовали исключительную безнаказанность и свободу.

Так что к территории больницы мы подошли уверенно. Казалось бы, мы учли все — это действительно казалось так, пока мы не обнаружили, что ворота на территорию больницы заперты.

Так мы вернулись к своему изначальному состоянию. То есть, к сумасшествию.

Ярослав висел на железной решетке, об которую еще недавно раскроил себе бровь, как обезьяна в зоопарке. Мы не были уверены в том, что пришли не зря, не знали, что нас ждет за воротами, а минутная стрелка уже приближалась к назначенному часу, так что положение становилось все более паршивым. Нас как будто подвесили над землей вниз головами. За причинные места.

Конечно, мысль о том, чтобы повернуть обратно, не раз всплывала в нашем разговоре. В целом диалог походил на выяснение отношений двумя лемурами, потому что даже пары осознанных слов выцепить из него я сейчас не могу. Мы паниковали.

Денег у нас осталось не очень много, поэтому разбрасываться взятками – не вариант. Те деньги для Сагира – уже непозволительная роскошь, финансово мы не укладывались в график. К тому же, ни Ярослав, ни я не удосужились узнать, как связаться с нашим новым товарищем. Никаких стоящих предлогов для того, чтобы официально пробраться на территорию, у нас не нашлось. Даже умирающего дедушки.

Я посмотрел на ворота. Они представляли собой литые столбы с натянутым между полотном плетенкой арматуры. Между арматурой и землей оставался зазор, но туда бы пролезла разве что кошка, да и то на пузе.

Отследив мой взгляд, Ярослав тоже уставился на этот зазор и о чем-то задумался. Я ему не мешал. Сам я уже приготовился идти домой — но, разумеется, мог подождать, пока Ярослав тоже смирится с нашим поражением. Я мог дать ему время. Мне даже было его немного жаль. Немного, потому что я знал, что он не станет опускать руки и скоро предпримет новую попытку реализовать свой замысел. А может, придумает другой план. Таков уж он — настоящая копилка идей, не умеет сидеть без дела. Это мне всегда нравилось, потому что я не такой. Он, вроде как, моя противоположность — я минус, он плюс.

Вдруг Ярослав, трудолюбие которого я про себя нахваливал, бросился на колени под забор, и я от него отшатнулся. Он сделал это так резко, как будто кто-то его туда притянул. Как будто к нему привязали невидимый трос, другой конец которого крепился к гоночному болиду, и машина дала по газам сразу на сто километров в час с нуля. Ярослав упал под забор и начал рыть землю руками, как пес, отбрасывая комья земли в стороны. Мне пришлось отойти еще дальше, чтобы не испачкаться.

По началу от шока я не мог вымолвить ни слова, просто смотрел. Но опомнившись я зашипел:

— Ты идиот?

Ярослав остановился, тяжело дыша. Затем повернулся ко мне и совершенно серьезно ответил:

— Да.

В общем, на ту сторону мы перелезли. Я перелез чуть почище, чем Ярослав. Ярослав превратился в мертвеца, который самостоятельно откопался из могилы и пришел жаловаться руководству морга на неподобающее обращение с клиентами этого заведения.

И вот мы под дверью, на пороге неизвестности. Возможно, патологоанатом и загадочный, авторитетный Виссарионович, которому он хотел позвонить, устроили нам засаду. А может, нам просто никто не откроет – это еще не самый худший вариант. Ярослав рыл долго, время давно просрочено. Но мы надеялись, что у нашего санитара полная ночная смена.

Почему-то он не удивился нашему виду, когда открыл дверь, а я наконец смог разглядеть его лицо. Лицо было круглым и блестело даже в полумраке.

Мы оба выдохнули с облегчением.

От выдоха Ярослав закашлялся. Наверно, подавился землей.

Мы втроем стояли в холодильнике морга, молча. И каждый, по-видимому, считал, что от него больше ничего не требуется.

Наконец Ярослав спросил у санитара:

— Ты хочешь, чтобы мы сами оттуда то, что надо, вытаскивали?

— А вы хотите, чтобы я это сделал?

Ярослав посмотрел на меня. На моем лице, я уверен, нашлись все оттенки ужаса и отвращения.

— Да это ж просто бесхозное мясо, которое закопают в землю! — улыбнулся мне Ярослав, надеясь успокоить меня и склонить к разделке того мяса, о котором говорил. Особенной интонации его заявлению прибавило то, что сам он едва выкопался.

— Твою мать! — запищал я в ответ.

— Я уже подумываю познакомить тебя со своей мамой, — проворчал Ярослав.

— Фотографию сначала покажи.

Как минимум пропажу органов, идущих на выброс, точно никто заметить не мог. Конечно, поставки не тоннами, но это мясо достанется нам почти бесплатно — чем не золотая жила для бизнеса?

Конечно, все обстояло очень заманчиво, но меня бросало в дрожь от одного взгляда на эти штуки, хоть я изо всех сил пытался уговорить себя к ним прикоснуться.

Я судорожно замотал головой.

Ярослав вздохнул и посмотрел на санитара.

— Давай я еще две штуки накину, а ты мне поможешь?

Он с ухмылкой замотал головой.

Если честно, смотреть на то, как Ярослав самостоятельно исполняет свою мечту, было приятно.

Мы с санитаром стояли в сторонке и я его слушал. Оказалось, Сагир живёт в сказке, где народ хороший, а все, кто им правят — плохие. И если всех плохих перевешать, то все хорошие наконец добьются справедливости, будут радоваться жизни и жизнь у них станет хорошая.

— Эти ублюдки из нас все соки сосут, а мы терпим, — говорил он.

Тогда я понял, что в политическом смысле я атеист. Мне казалось, что соков в нас попросту нет.

Разговор прервало появление девочки лет пятнадцати. Покрасневший Ярослав с растрепанными волосами как раз уронил чью-то печень и пытался поднять её, а печень все выскальзывала из его рук – и в этот момент дверь в помещение открылась. Ярослав, наконец-то схватив егозливый орган, от испуга снова выронил его.

Девочка, не обращая на Ярослава никакого внимания, подошла к санитару. Сагир на нее с подозрением сощурился:

— Чего тебе?

— Сотку дай.

— На что? Сигареты?

— Сейчас сигареты за сотку не купишь.

Сагир полез в карман, а девочка посмотрела на меня. Я напрягся. Она улыбнулась.

Сагир уже протянул ей деньги, а она все смотрела на меня. Потом я отвернулся и уже не знал, сколько еще она на меня пялилась. Повернулся только когда за ней закрылась дверь.

— Как она вообще сюда прошла? — спросил я у Сагира.

— У неё ключи есть, — неодобрительно покачал головой санитар. — Кадира это, сестра моя.

— Вы похожи, — ответил я, осознав, что они действительно похожи.

— А тебя как звать? — вдруг встрял Ярослав.

Сагир ему кивнул.

— Сагир.

— Яра, — представился довольный Ярослав, и протянул пятерню для рукопожатия. Так и не понял, почему Сагир не стал жать ему руку.

Домой мы шли под утро, почти как тогда, с вокзала. Ярослав шел в земле, крови и дерьме из холодных кишок трупов. И опять, почти как в первый раз, еле переставлял ноги. Он еще и порвал чей-то желчный пузырь, содержимое которого вылилось и на него, и на мясо, которое мы волокли к Лаврентию. Я успел ополоснуться в душе для персонала, куда меня любезно проводил Сагир, и был не настолько грязным. К тому же, кровь, дерьмо и желчь на меня даже не попали.

Лаврентий еще спал, пока мы сидели на кухне с несколькими пакетами мяса.

— Как мы все это приготовим? — спросил я.

— Перемелем все в фарш — и готово! — отмахнулся Ярослав. Он все еще не помылся и вонял, как яма с жертвами групповой казни.

Настроение у меня паршивило, поэтому я съязвил:

— Не знаю, чем наши пирожки будут отличаться от того, что уже продают.

Ярослав вздохнул и снисходительно посмотрел на меня.

— У нас будет бренд.

Сказать по правде, никаким брендом от нас еще и не пахло. Пахла только всякая напечатанная дрянь, которую притащил Лаврентий. В той куче зловонной бумаги располагалось что угодно — рекламные вывески, календари, наклейки для готовой продукции, листовки. Даже визитки. Наверное, для того, чтобы оставлять их потенциальным партнерам.

В общем, размах печатной продукции оказался таков, что я сомневался, сможем ли мы удовлетворить предположительный интерес толпы к нашим плюшкам. Мяса мы взяли немного.

Когда я поделился этим с Ярославом, он снова вздохнул и снисходительно посмотрел на меня.

— Нам не нужно ничего удовлетворять. Пока что. Нам просто нужно создать бренд и раздуть интерес к нему! Если мы просто придем куда-то и попросим купить у нас партию этих пирожков, никто на нас и не посмотрит. Но если мы придем от лица компании, рекламу которой хозяин лавки видит на каждом углу уже с неделю, у нас может состояться разговор.

Я понял, о чем он говорит.

— Хорошо, значит, пока мы только расклеиваем рекламки. А зачем нам тогда мясо? Я точно не буду его есть!

— Только попробуй съесть хоть кусочек этого мяса! Нет, это на дегустацию. Но дегустатором будешь не ты.

Я снова понял, о чем он говорит, и мы начали крутить фарш. Я вспомнил, как однажды, еще вначале совместной жизни, мы с Лаврентием купили килограмм фарша на последние деньги. Решили, что это лучший вариант — его много и он сытный, а есть можно и с хлебом. На хлеб мелочь всегда найдется. Мы готовили этот фарш, хотя раньше не готовили ничего и ни разу, готовили разом весь килограмм — кинули на сковороду, посолили и накрыли крышкой. На всякий случай продержали на плите час, чтобы он приготовился наверняка.

А когда пришла пора дегустировать, оказалось, что Лаврентий бросил туда половину пачки соли.

Одну чайную ложку этого фарша приходилось запивать целым чайником воды и заедать целым батоном хлеба. От него слезы на глаза наворачивались. Смертельная доза соли – двести пятьдесят грамм, и мы потребляли ее регулярно. Есть нам было нечего, и мы ели то, что есть. Варили самые разные каши и как-то пытались наколдовать даже суп без мяса, который получился на вкус таким отвратительным, что этот фарш после него казался не таким ужасным. Мы изощрялись, как могли, давились, но ели этот фарш, и только он помог нам прожить всю последовавшую за его приготовлением неделю.

Потому что фарш стал самой большой бедой нашей жизни. Все остальное померкло перед этим монстром.

Потом, когда у нас все-таки появились деньги, мы ходили и искали еду, которая не вызывала призраков темного прошлого в ротовых полостях. То есть чего-то пресного и нейтрального. Мы приходили и спрашивали:

— У вас шаурма солёная?

— Солёная, как же!

— Ну тогда нам ее не надо!

Никогда ещё обилие вкусов не бывало таким драматичным.

А когда мы поняли, что есть хоть что-то нам все-таки придется, оказалось, что вкусов мы попросту больше не чувствуем. Мы думали, что это навсегда и языки наши останутся импотентами по гроб жизни, но буквально через пару дня все признаки пережитого исчезли. Только в нашей с Лаврентием памяти остались воспоминания о нем.

Мы с Ярославом крутили в мясорубке легкие, печени, срезанные куски мышц, желудки, почки, и я не мог думать об этом, как о простом мясе. Не могу сказать, что оно выглядело как-то особенно, но с каждым оборотом ручки мясорубки мне становилось все дурнее и дурнее, а Ярослав делал это воодушевленно. Я спросил у него:

— Ты думаешь, никто не заметит странного привкуса?

Ярослав без промедления ответил:

— У большинства людей нет вкуса — только фетиши.

— Не знаю, как это относится к жратве.

— Ты знаешь, какова на вкус человечина?

— Нет.

— Хочешь попробовать?

Ярослав заржал и зачерпнул рукой из таза с фаршем, протягивая кровавое месиво мне. Я непроизвольно дернулся и чуть не упал со стула.

— Убери это от меня!

— Вот и обычные люди не знают. Это будет нашим секретным ингредиентом.

Потом проснулся Лаврентий и я посадил его, еще сонного, на свое место. Он не сопротивлялся, а Ярослав только обрадовался смене напарника.

Я ушел на балкон и долго смотрел на просыпающийся город передо мной. Хотелось пива, но весь запас в холодильнике я уже выдул. Я не мог даже встать. Что уж там говорить о том, чтобы выйти из дома и идти за добавкой.

Не знаю, сколько я просидел так, не шевелясь. Я не спал и не бодрствовал, просто отходил от всего произошедшего. Солнце двигалось по небу, и когда оно начало светить мне в глаза, я все-таки встал и зашел в квартиру.

Пахло свежей выпечкой.

Когда я пришел на кухню, на плите стояло блюдо. Не знаю, где пропадали Ярослав и Лаврентий, но я осторожно взял один пирожок, пытаясь осознать, что он из себя представляет. Обычный, румяно-золотистый, с кривоватой косичкой на хребте.

Я смотрел на пирожок. В нем было зло.

Драма

— Пошёл нахер! И ты иди нахер!

— Я иди нахер? — возмутился Ярослав. — Вот так благодарность!

Я не знал, за что должен благодарить Ярослава.

Лаврентий молча смотрел на меня, хлопая глазами. Без страха или смущения, с любопытством. Так смотрят на зверушек. Например, на собак, когда они якобы улыбаются, а на самом деле это признак того, что животное устало и напугано. Человек думает, что собака улыбается, а собаки ведь обычно не улыбаются, поэтому такие вещи всегда вызывают восторг у публики. Отчаянный зов о помощи вызывает аплодисменты. Боль становится развлекательным шоу.

По этой причине я никогда не понимал балет: все знают, что балерины испытывают боль, когда танцуют, и это делает каждое па особенно ценным. В сути своей публика приходит посмотреть, как страдают представители ее же вида — это ли не ужасно? Даже животное в цирке испытывает больше сочувствия к своим собратьям.

На деле все люди стали каннибалами уже давно. Наши пирожки ничего не меняют.

Я стоял и смотрел на Ярослава с Лаврентием. Никто из них не понимал, в чем моя проблема, а я готов был заплакать или подраться с ними. Но вместо этого я решил послать их. Хоть плакать хотелось по-прежнему.

Моя проблема заключалась в том, что они выкинули меня из лодки. Меня, на имя которого зарегистрировано предприятие. Меня, который присутствовал при вырезке нашего первого мяса.

Меня, которому Ярослав когда-то сказал, что я ему нужен. Потому что я его друг.

Два дня они почти не появлялись дома. И вот я узнаю, что все это время они расклеивали листовки! Реализовывали наш план по внедрению бренда в массы! Даже договорились о проведении акций с бесплатными календарями в продуктовых магазинах.

И никто не сказал мне ни слова.

Только когда я заметил, что пирожков на кухне почти не осталось, я задал Ярославу вопрос. Он все мне рассказал. А потом я спросил у него еще – почему они не взяли меня с собой, на что получил ответ:

— Я решил, что с тебя хватит пока. После того, как ты пять часов на балконе просидел. Тебе бы отдохнуть, нервы пожалеть...

— Это ты, типа, такой заботливый? — истерично взвизгнул я. — Думаешь, можешь за меня решать, когда мне хватит?

Ярослав отшатнулся и посмотрел на меня с холодным любопытством. Истерики не находили отклика в его душе.

— Да ничего я не думаю! Разве от этого кому-то хуже?

— Конечно, хуже! Мне!

И тогда откуда-то из-за Ярослава вынырнул Лаврентий.

— Мы все равно не делали ничего интересного, — попытался он утешить меня. — Это рутинная работа, мы от нее тебя избавили.

Я в гневе вылупился на Лаврентия и он незамедлительно юркнул обратно за Ярослава.

— Пошёл нахер! — выплюнул я в лицо Ярослава, а потом добавил за его плечо: — И ты иди нахер!

И я пошел в пивной ларек, где работала моя мать Тереза. Набрал в грудь побольше отчаяния и понес ей в дар, стараясь не расплескать ни капли.

Лаврентий и Ярослав стали лучшими друзьями.

Не могу сказать, что меня это огорчило: я был в ярости. На момент нашего с Ярославом пришествия я полюбил Лаврентия, как родного брата – просто за то, что мы с ним не виделись третий месяц.

Любая моя любовь — это любовь на расстоянии. Социальном. Так уж вышло, что испытывать положительные чувства я, похоже, могу только к воспоминаниям о людях, а не к людям напрямую. Так с Лаврентием и вышло: стоило мне покинуть нашу с ним квартиру, как я начал натурально по нему скучать и, разумеется, держать это в тайне, чтобы не скомпрометировать нашу с ним суровую и даже вынужденную дружбу. Мне казалось, что продолжать общаться с ним просто так, а не из соседской обязанности — глупое ребячество, да и не были мы с ним настолько близки, когда жили вместе.

Кто ж знал, что, когда мы перестанем общаться, окажется, что он мой лучший друг!

Родители научили меня одному важному правилу: если два человека принимают решение жить вместе, как минимум один из них будет несчастен. А может — если повезёт — и оба сразу.

Пока я убеждался в том, что Лаврентию не слишком-то нравится находиться в моей скудноумной компании, Ярослав не озаботился убеждениями в желаниях своего Лавруши и просто начал с ним дружить. Это обидно. Хорошо, я так ни разу и никому не рассказал, что чувствую на самом деле.

Конечно, моя симпатия к Лаврентию резко упала. Ну почему он не мог сохранить верность нашему славному соседству!

В то же время стоит отдать им должное: Лаврентий и Ярослав были буквально созданы друг для друга в дружеском плане. Я даже немного возгордился тем, что притянул к себе сразу двух таких умных и интересных друзей! Невольно вспомнил старую присказку: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Наверно, все мы втроем где-то на одном уровне, раз уж проводили время вместе.

Ну, или для них я исполнял роль придурковатого друга, на фоне которого они выглядели гениями. А может, я был для них кем-то вроде домашнего животного...

Да, я никогда не смогу принимать людей целиком и полностью. Но, по крайней мере, я принимаю самого себя.

Когда я пришел в ларек, Румани там не стояла. Другая женщина за прилавком, которая, как мне казалось, не имеет права порочить своим присутствием то место, где когда-то стояла она, сообщила, что у Румани выходной.

Но я знал, где она живет.

Так что я пошел к ней домой. Потому что она осталась моим последним другом.

На ее плечах лежала шаль, коты спали. Она снова отвела меня на кухню и села в кресло, а я положил голову ей на колени и стал рассказывать. Я рассказал о том, как мы познакомились с Лаврентием, потому что о моей любви она уже знала и Лаврентий оставался недостающим фрагментом в общей картине моей жизни. Рассказал про нашу школьную жизнь с Ярославом, рассказал, что мы все втроем теперь живем вместе. Только, конечно, не рассказал, почему Ярослав теперь живет с нами и что за дело нас объединяет. Я все-таки не настолько романтичный идиот, чтобы вот так сходу всю подноготную девушке выкладывать.

Но я достаточно романтичный идиот, чтобы терять контроль, когда меня слушают. Когда меня слушают, я начинаю нести бред.

— Они меня предали, понимаешь? — начал я нести бред. — Предали и оставили в одиночестве, как деда, который не нужен внукам. И теперь я плачусь тебе, как дед, который не нужен своим внукам. Я для них отработанный материал.

Я перестал говорить, чтобы трагически вздохнуть. Воспользовавшись этим, заговорила уже Румани:

— Тебе не хватало Ярослава, поэтому ты нашёл лавра. Лавр — он как Ярослав, но удобнее. А теперь они сошлись, как две частицы одного целого. Ты дружил с одним и тем же человеком на протяжении всей своей жизни.

Характерами они и вправду походили друг на друга, как братья, хоть на первый взгляд отличались, как небо и земля. Нет, на самом деле они различались только тем, что Ярослав – болтливый деятель, а Лаврентий – тихий созерцатель.

— Я верил, что противоположности притягиваются. Почему им нравится тусоваться вместе? Я бы не смог прожить с копией себя, я бы его убил.

— Это потому, что как человек ты говно, — объяснила она.

Это я, в общем-то, уже знал.

Я усмехнулся.

— Ты ведь, наверное, в итоге назовёшь меня латентным геем.

— Но ты и есть латентный гей.

— А они?

— А они мне не жаловались, ничего сказать не могу.

Ходить к ней потихоньку становилось моей привычкой. В первый раз я рыдал навзрыд, положив голову к ней на колени. Во второй – рассуждал вслух обо всем на свете, исключая всего одну вещь.

— Ярослав командует Лавром, как хочет. Я бы ни за что не стал такое терпеть! Лавр вообще слишком многое прощает, никакого чувства собственного достоинства.

— А у тебя оно есть?

Я фыркнул.

— Конечно! И гордость есть. Никогда не прощаю тех, кто поступает со мной не соответствующе.

— И много у тебя близких?

Я задумался.

— Их не должно быть много. Друзья у меня есть.

— Да, но ты можешь назвать их близкими?

— Я их по-разному могу назвать, — хмыкнул я.

— Ага. Вот поэтому ты им и не нужен.

Это было больно. Ай.

Конечно, я им не нужен. Это очевидно. Но зачем об этом говорить вслух?

— Можно подумать, у тебя много друзей, которые в тебе нуждаются, — злобно выпалил я и тут же пожалел об этом.

До сих пор не знаю, почему она тогда не выставила меня за дверь. Вместо этого она легко усмехнулась, недолго подумала и сказала:

— Я верю, что где-то есть место, где меня не хватает. Именно меня, понимаешь?

Она ждала ответа, а я не мог ей ничего ответить. Я точно не верил, что меня где-то ждут. Поэтому я молчал.

Мне действительно никогда не хотелось найти свое место в жизни. Хотелось, чтобы место для меня появилось само собой, но свое — необязательно. Я общался только с теми, кто общался со мной, делал что-то только тогда, когда это необходимо. Я не знал, зачем жить иначе. А она, похоже, наоборот — не знала, зачем жить так, как я.

— Ты открыла мне глаза на мое убожество, — поблагодарил я Румани.

— Вряд ли ты увидел все свое убожество целиком.

Я надеялся, что это не так.

— А может, это ты преувеличиваешь?

— Если бы, — сочувственно сказала она.

— Какой есть, такой есть, — философски отбился я.

Румани ненадолго затихла, а потом чуть печально сказала:

— Вот бы нам не нужно было выбирать между тем, что хочется делать, и тем, что приходится.

— В смысле?

— В смысле, я не мечтала работать в пивном ларьке.

— А о чем ты мечтала?

Румани нахмурилась. Повисло молчание. Молчание, но не тишина – в ее доме слышимость отменная, так что, когда никто не говорит в одной квартире, из нее становится слышно, кто говорит в другой. И вот я слышал, как где-то за стеной мужской бас со знанием дела что-то втолковывает, должно быть, своим домашним, пока его внимательно слушают и не перебивают. Каждое слово, сказанное этим мужским басом, вес имело приличный. Килограмма два.

— Я... не помню, — удивлённо ответила Румани.

— Из тебя бы вышел хороший психолог, — попытался подбодрить я.

Она скривилась.

— Фу, нет. Каждый день заниматься тем же, чем я занимаюсь с тобой? Да помереть лучше!

Я засмеялся и прикрыл глаза. Потом открыл и начал рассматривать комнату, потому что говорить больше ни о чем не хотелось. Старые буроватые обои, отклеивающиеся коркой под потолком, трубы вроде тех, которую пробил Лаврентий...

Вдруг мой взгляд остекленел.

Я привстал и спросил:

— А это еще что такое?

Я смотрел на календарик. Календарик висел на стене, на нем были наши пирожки. Конечно, не совсем наши – просто пирожки, наши выглядели не настолько фотогенично. Но я видел этот календарик в ворохе печатной продукции.

— В магазине дали, у них акция какая-то, — ответила Румани, не понимая, почему я так всполошился.

Наконец я ощутил действие маркетинга на своей шкуре.

— Пообещай, что никогда не будешь покупать эти пирожки, — строго сказал я, посмотрев ей в глаза.

— Почему?

Я глубоко вдохнул, чувствуя, как со всех сторон на меня летит огромная пропасть, полне Ничто, отсутствие смысла, и с чувством ответил:

— Они невкусные.

***

Проснувшись на полу у кресла, я обнаружил, что накрыт её шалью. Улыбнулся. Сразу понял, что дома никого нет: слышал, как тикают часы у соседей.

Через старые узорчатые занавески светило солнце, отбрасывая кружевные тени на все вокруг. В лучах летали пылинки. На улице китами гудели автобусы.

На плите я увидел сковороду с трогательной половиной остывшей яичницы. Пока я ел, об мои ноги терлись коты, и все мои штаны покрылись их шерстью.

Я впервые увидел вид за окном при свете солнца.

Вид был хороший. Осталось решить, что делать дальше со своей жизнью.

К Лаврентию я бы не пошел и под дулом пистолета. Кроме него вариант оставался всего один.

Если Румани нет дома, значит, она на работе — по обратной логике я нашел ее прошлым вечером.

Коты не хотели меня отпускать или прогоняли — кто их, мохнатых, разберет. Проводили до самой двери. Пришлось поставить ногу в проем, чтобы ни один зверь не ушел за пределы квартиры.

Почему-то я чувствовал себя очень счастливым, когда шел по улице. Даже не вспоминал про Ярослава и Лаврентия. И про родителей не вспоминал. И про Раду. Совсем-совсем.

Проспект бурлил жизнью, народ просыпался и валил на работу. Я подумал, что сейчас, должно быть, целые толпы валят к Румани за сигаретами и решил немного подождать, чтобы не отвлекать ее от работы. Свернул во двор, нашел лавку у подъезда и сел. Пожалел о том, что не курю, потому что сигарета была бы очень кстати.

Вдруг прямо под своими ногами я заметил листовку.

На ней крупными буквами было написано:

«Здоровью живота поможет наша вкуснота!».

Это было так тупо, что я сразу же узнал почерк Лаврентия. Почему-то за хрень которую сморозили они, стало стыдно мне. Зачем позориться и выставлять на всеобщее обозрение такой бред?

Но в какой-то момент отрицательное «я бы в это не поверил» перешло в уверенное «они в это поверят». Я вспомнил вывески, которые видел на улицах с самого раннего детства — они еще глупее, чем эти листовки. Ярослав и Лаврентий подстроились под аудиторию, в этом нет их вины.

Они. Не мы.

Я решил больше не сидеть на этой лавке. Перед тем, как уйти, бросил листовку в помойное ведро.

На проспекте жизнь все еще бурлила, но у меня не получалось смешаться с толпой и поймать ее ритм: я все время уходил в свои мысли. Из них меня выдернул промоутер, подпихнувший мне под нос такую же листовку, как та, что я только что выбросил.

Я злобно отпихнул промоутера, но уже через пару метров меня ждал переносной столик, на котором стояла пластиковая тарелочка с кусочками пирожков. В каждый из них была воткнута шпажка.

Дегустация.

Я скривился и вспомнил о том, как Ярослав пролил содержимое желчного пузыря на мясо. Дальше шел пошатываясь.

Только она могла спасти меня, только рядом с ней я почувствую себя лучше — и она уже совсем близко, я уже представил ее глаза и волосы, ее улыбку, думал — что она мне скажет, когда я войду? Поздоровается? Удивится, не ждала? Спросит, как я спал или понравилась ли мне ее яичница?

Понравилась. И спал я хорошо.

Когда я пришел, в ларьке у Румани почти никого не было.

Только Ярослав.

Я встал, как вкопанный, когда увидел его. А он чем-то рассмешил Румани — у нее все еще лучились морщинки вокруг глаз. Она увидела меня и вместо приветствия выдала:

— Никуда от него не спрячешься. – С обиженной миной, как будто я ее преследую.

— Ну привет, — сказал Ярослав.

Я никому ничего не ответил, но прошел и встал у стены. Тогда я разглядел на прилавке такую же пластиковую тарелочку, как я видел на улице. На тарелочке лежали такие же пирожки с такими же шпажками.

— Они, вообще-то, вкусные, — задорно сказала она. — Зачем ты мне врал?

Ярослав удивленно взглянул на меня.

— Что он тебе говорил?

— Просил пообещать, что я их есть не буду, — ответила Румани.

Ярослав рассмеялся.

— Он просто жадничает. Слишком чувствительный.

— А я думала, что он закомплексованный, — протянула Румани с видом врача, оспаривающего диагноз коллеги.

— Разницы, по сути, никакой, — примирительно согласился Ярослав.

А я стоял рядом и выслушивал все это. Я не мог посмотреть ей в глаза, а Ярослав просто вызывал у меня отвращение. Я чувствовал себя ребенком, над которым смеются родители.

— У тебя такое лицо, как будто ты на гвоздь присел, — сообщил он.

— И правда! — Румани рассмеялась.

Так я потерял своего последнего друга.