Поломанные | Кирилл Егоров

декабрь 2022.

Сашку трясет. Мелко, противно, будто от холода, хотя в квартире Егорова всегда жарко, как в сауне.

А, может, это не от холода. Скорее, отходняк. Жёсткий, беспощадный. Словно, как сорняк, вырвали с корнем и кинули вянуть у мусорного бака.

Просыпается на смятых шелковых простынях, в его огромной кровати, под тяжелым одеялом, в квартире, которую ненавидит больше всего на свете.

Просыпаться в чужой квартире всегда хуево, а просыпаться в квартире Егорова — это квест повышенной сложности. Потому что это место — символ всего того, что она презирает в Кирилле.

Деньги, пафос, бессмысленная роскошь.

Вот оно, в концентрированном виде. Каждая вещь тут вопит о своей цене, словно пытаясь заткнуть дыру в душе хозяина.

Пахнет дорогим парфюмом, сигаретами и отчаянием. Стильный минимализм, блять. Как в каталоге для мажоров. Ей всегда казалось, что в вещах Егорова слишком много лоска и слишком мало тепла.

Словно он пытался обложить себя стеной из дорогих брендов, чтобы никто не увидел, что там, внутри, по-настоящему.

Сквозь полуприкрытые ресницы видит потолок. Белый, идеально ровный, без единой трещинки. Слишком правильный. Слишком стерильный. Словно вылизанный языком.

Она ненавидит правильность. Презирает стерильность. И больше всего на свете боится, что и сама когда-нибудь станет такой же.

Вылизанной, правильной, предсказуемой. Такой же, как её мать.

Переворачивается на бок, пытаясь сфокусировать взгляд на размытых очертаниях комнаты.

Больше всего на свете ей хочется сейчас выпить воды и затянуться сигаретой, чтоб добить остатки здоровья. А лучше бы вообще сейчас оказаться в каком-нибудь заброшенном сквоте, где никто не будет читать нотации про здоровый образ жизни, где срать хотели на все эти ЗОЖ-ные выебоны и где можно просто лежать в темноте, слушая, как снаружи шумит город.

Но она здесь. В царстве Егорова. В его золотой клетке.

Резкая боль пронзает виски, словно кто-то вбил гвоздь в голову. Тошнота подкатывает к горлу, и её передёргивает.

Сашка стонет. Тихо, едва слышно.

Пытается сесть, но тело не слушается. Ватное, непослушное, словно набитое опилками. Явно намекает своей хозяйке, что неплохо бы и полежать, а то будет еще хуже.

Что лучше не двигаться, не думать, не чувствовать. Просто выключиться.

«Твою мать», — проносится в голове.

Единственная внятная мысль.

Пытается вспомнить вчерашний вечер, но в голове — каша из обрывков фраз, вспышек света и липкого ощущения отвращения.

Вчера была пересдача по термеху. Провал. Потом — бар. Потом — звонок Кириллу.

— Ты бухая?

— Нет. Да. Похуй. Подъезжай.

Потом был всё тот же бар, алкоголь, слезливые рассказы Егорова о том, какой у него хуевый отец... как его заебала эта команда... Стоп. Слезы? Егоров плакал? Да быть не может. Этот циничный мудак не способен на такие эмоции.

Но, видимо, этанол творит чудеса.

Потому что, судя по всему, вчера ему было очень хуево. Настолько хуево, что он даже забыл о своем фирменном высокомерии.

Обычно она пропускает эти сопли мимо ушей, отмахиваясь очередной колкостью, но вчера... вчера что-то пошло не так. То ли текила была слишком крепкой, что выжгла остатки мозга, то ли у нее случилось внезапное обострение жалости к ближнему, но она, кажется, даже пыталась этого засранца утешить.

Пиздец. Просто клинический пиздец. Ей итак было хуево. А тут еще и Кир со своими проблемами.

Это как если бы дьявол решил проповедовать в церкви, и она зачем-то решила его выслушать. Он же весь свой лимит на эмоции ещё в детстве проебал, когда его мамка в Диснейленд не сводила.

Стоило, наверное, сделать пару фоток на память. Чтобы было чем шантажировать в будущем.

Хотя, если честно, ей даже немного жаль этого придурка. Несмотря на весь свой пафос и богатство, он, по сути, одинок и несчастен. И виной тому — его ебаный отец. Который, вместо того, чтобы любить и поддерживать своего сына, только давит на него и пытается переделать по своему образу и подобию.

Зря она вчера связалась с этим придурком. Зря поперлась в этот бар.

Зря закинулась таблеткой «икса», со сраным логотипом сердечка, подсознательно надеясь наконец обрести любовь. Наивная дура.

Зря вообще родилась. Знала ведь, что будет плохо. Знала, что все закончится очередной истерикой и угрызениями совести.

Но соблазн оказался слишком велик. Хотелось забыть обо всем. О проблемах в семье, о нескончаемых скандалах между родителями. О давлении со стороны матери, которая постоянно сравнивает её с идеальной старшей сестрой. Об учебе, которая казалась бессмысленной тратой времени.

Смирнова чувствует себя дерьмом. Она — магнитом притягивает к себе неприятности, а потом удивляется, почему ее жизнь раз за разом идёт по пизде, и с искренним удивлением вопрошает: «Почему моя жизнь — это перманентный пиздец?».

Думала, что достигла дна, но снизу постучали.

Закономерность, блять.

Она помнит, как танцевала, как глушила шоты, как смеялась. Помнит чьи-то руки на своем теле, чьи-то пьяные взгляды. Помнит, как ей было весело. А потом — страшно. А потом — вообще ничего. Пустота. Дикий приход, горький привкус во рту и туман, в котором пляшут какие-то тени.

Ах да, еще была Лена. Подруга по несчастью, с которой они познакомились в туалете того же бара. Лена, протягивающая спасение в маленьком зип-пакетике и шепчущая на ухо: «Не парься. Это поможет, вернет к жизни».

Врет. Жизнь осталась где-то там, за дверью. А это — лишь временный эскейп, билет в один конец.

Не помогло. Только утащило глубже.

В голове мелькает картина, как после очередной дорожки, чувствует, как немеет нос и в горле появляется горьковатый привкус химии. А она, с размазанной по лицу тушью, жадно целует какого-то парня, чье имя не смогла бы вспомнить, даже под дулом пистолета.

Блять. Блять, блять, блять.

Егоров говорил, что терпеть не может наркотики. Вся эта синтетическая дрянь, колеса, прочая запрещенная хуйня — по его мнению, удел безвольных, тех, кто не в состоянии справиться с реальностью. Считает это проявлением слабости, которую, как известно, презирает.

И был прав, сука. Как всегда.

Вспомнила, как вчера Кирилл схватил её за руку, когда она уже не могла стоять. Когда мир вокруг расплывался в кислотных пятнах, а реальность превращалась в сюрреалистичный бред.

А она всё равно упрямо пыталась залезть на перила моста. Руферша, блять, со сломанными крыльями.

Бежала от себя, пыталась взлететь, а падала все глубже.

***

— Ты совсем ебнулась?!

— Отвали, Егоров, мне норм!

Слишком громко, слишком пьяно. Она попыталась протиснуться мимо, проскользнуть в ускользающую реальность, но он схватил её за запястье.

— Отвали!

— Нет.

— Кирилл, блять...

Свобода или пропасть? Уже не понимает, что хуже. Зачем он вообще здесь? Ненавидит же ее такой.

— Саш, — тихо, но твёрдо. — Хватит.

Она выдернула руку, оставляя на коже красный след. Свобода? Иллюзия. Лишь на секунду. Он все равно догонит.

— Отстань.

Но он не отстал. Потому что Егоров всегда получает то, что хочет. И сейчас он хочет спасти её.

Или сломать окончательно?

***

Поворачивает голову. На тумбочке — стакан с водой и таблетка. Белая, круглая, как таблетка от всех ее бед.

Таблетка от Егорова.

Он же всегда такой заботливый. Всегда знает, что нужно. Как мама, блин. Опекает, контролирует, пытается спасти от самой себя. Ну, а толку? Ноль целых, хуй десятых.

Всегда знает, что нужно, но никогда не поймет, как нужно.

Приподнимается на локте, с трудом дотягивается до стакана и залпом выпивает воду. Сухость во рту немного отступает. Берет таблетку, крутит в пальцах, будто в ней ответ на все вопросы, на всю ее проебанную жизнь. Но видит лишь еще одну петлю, затягивающуюся все туже и туже.

Чего может не хватать человеку, у которого есть все? Разве что, мозгов. Или хотя бы инстинкта самосохранения.

Глотает.

Ждет. Ничего не происходит. Боль в голове не утихает. Тошнота не проходит. Чувство вины только разрастается, пускает метастазы.

Натягивает на себя простыню, как смирительную рубашку, и пытается согреться. Но холод идет изнутри. Холод от пустоты, от разочарования, от осознания того, что она опять все просрала. Все, к чему прикасается, превращается в прах.

Слышит шаги. Тяжелые, уверенные. Шаги Егорова. Марш смерти.

Сердце начинает биться быстрее. Страх сковывает горло. Ей стыдно. Стыдно смотреть ему в глаза.

Стыдно за себя. За то, что не может быть нормальной.

В комнату входит Кирилл. Как всегда, не вовремя. Как всегда, в самый неподходящий момент. Или в самый подходящий?

Стоит на пороге, облокотившись о косяк. Мокрые волосы, капли воды стекают по груди, впитываясь в полотенце на бёдрах. На его плече краснела свежая царапина — глубокая, кровь еще сочится, будто её оставили ногтями. Идеально.

Пиздец. Полный и окончательный.

Егоров смотрит на нее сверху вниз. Взгляд — смесь бензина и спичек. Злость, разочарование и... беспокойство? Словно он и правда волнуется за нее. Лучше бы наорал или ударил. Так было бы понятнее.

Что вчера было?

Сашка отворачивается. Не может выдержать его взгляда. Боится увидеть в нем презрение. Боится увидеть жалость. Хуже — равнодушие.

— Ты как? — голос звучит глухо, как издалека. С хрипотцой, как будто он только что орал.

— Ахуенно, — пытается придать голосу уверенность, но получается лишь жалкое подобие.

— Врешь, — констатирует Кирилл. — Что юзала?

Сашка молчит.

— Говори, Смирнова.

— Ничего, — снова врет.

— Сань, я не твоя мамаша, меня наёбывать не надо, — Егоров подходит ближе. Садится на край кровати. Берет ее за руку. — Что?

Сашка вздрагивает от его прикосновения. Ее рука — ледяная, как у трупа.

— Ты же сам видел. Просто переборщила с текилой.

Кирилл хмурится, брови сдвигаются к переносице. На лице — смесь недоверия и злости.

— Саш, блять, не выводи. Я не в настроении.

Смирнова вздыхает.

— Таблы... Ну, может, еще немного скорости. Чтобы не так хуево было.

Лицо Кирилла меняется, в глазах вспыхивает злость.

— Ты знаешь, что это дерьмо тебя убьёт?!

— О, Моисей снизошел до нас с заповедями? — фыркает Смирнова, стараясь скрыть страх за напускным цинизмом. — Спасибо, кэп. Все умрем. Просто кто-то раньше.

— Не выебывайся, Смирнова, — рявкает, сжимая ее руку так, что кости хрустят.

Смотрит в глаза — и видит там бездну. Пустоту, в которой плещется отчаяние, прикрытое тонкой пленкой показного похуизма.

Он ненавидит эту пустоту. Ненавидит видеть ее такой. Словно перед ним не Сашка, с ее колкими шуточками и неиссякаемой энергией, а лишь оболочка. Манекен, набитый соломой.

— А что мне еще делать, Кир? Плакать, что ли? Жаловаться тебе на жизнь? Ой, как мне плохо, спаси меня, Кирюша.

В голосе — яд, сарказм, но за ним — отчетливо слышится боль. Настоящая, неприкрытая боль, от которой хочется выть.

— Ты заебала. Себя не жалко, так хоть обо мне подумай.

— Мне похуй.

Стараясь убедить в этом не Кирилла, а себя саму.

— Вижу, — усмехается Егоров. — Просто интересно, когда ты уже наиграешься в эту игру.

— В какую?

— В «мне-на-все-похуй, я-бессмертная».

— А какая тебе разница? — огрызается, не глядя на него. — Тебе-то что с того?

— Да поебать мне, — лжет, глядя ей прямо в глаза. Лжет так убедительно, что сам почти в это верит. — Просто заебало вытаскивать тебя из дерьма. Или я по-твоему должен сидеть и смотреть, как ты сдохнешь от передоза в какой-нибудь канаве?

— Я тебя не просила меня спасать!

Сашка вздрагивает и отдергивает руку. Ей больно. Резко поднимается — и тут же хватается за стену. Голова кружится, комната вращается вокруг нее, словно карусель, а в животе всё переворачивается с такой силой, что, кажется, сейчас вывернет наизнанку.

Чувствует, как ее начинает трясти, как осиновый лист на ветру. Ломает, выворачивает суставы. Душевная боль гораздо сильнее физической. Сильнее, чем самая лютая ломка. Наркотики — хуйня, по сравнению с этим дерьмом.

— Мне нужно в душ.

— Ты его уже приняла. Вместе со мной, — его губы дрогнули в намёке на ухмылку. — Примерно в пять утра. Ты еще клялась мне в вечной любви.

Пытается разрядить обстановку, но получается как-то криво. Через жопу. Как всегда.

— Что за бред?! — Сашка смотрит на него, как на идиота.

— Расслабься, Смирнова. Ты заснула под струёй воды. Пришлось вытаскивать, как утопленницу, — Егоров усмехается, но усмешка получается какой-то натянутой, невеселой. Словно он и сам не рад этим воспоминаниям. — Ты ещё поцарапала мне спину.

Его взгляд скользит по ее плечам, останавливаясь на ключицах.

Сашка инстинктивно смотрит на свои ногти. Под одним — засохшая темная кровь.

Что, блять, они делали?

— Где мои вещи?

— Сжег. Облевала все к хуям.

— Что?!

— Шутка, — усмехается, но в глазах не было веселья. — В ванной. Хотя, может, и правда сжечь стоит.

— Ты постирал мои трусы?!

— Стиральная машина, Смирнова. Не переоценивай мою любовь к тебе. Я только нажал кнопку, засыпал порошок и выбрал режим «нежный пиздец». И то, скрепя сердце.

В голове всплыл ещё один обрывок: его губы на её шее, её ногти, царапающие его спину. Шепот, срывающейся в хрип: «Ты меня ненавидишь?» — и его пьяный, хриплый смех в ответ.

— Мы трахались? — выпаливает, словно спрашивает о погоде, а не о том, что могло похерить всю их дружбу.

Он подходит ближе, и Саша инстинктивно отшатывается, прижавшись спиной к стене. Она боится. Его. Себя. Того, что произошло — или могло произойти — между ними в этом пьяном, наркотическом угаре. Того, что ей, возможно, понравилось.

Если бы она, блять, хоть что-то нормально помнила...

Кирилл замер, словно натолкнулся на невидимую преграду. Его лицо исказила сложная гримаса — то ли злости, то ли растерянности, то ли чего-то еще, чего она не могла понять.

— А ты как думаешь? — его взгляд скользнул по ее телу, задерживаясь на оголенных ногах.

Смирнова хватает ближайшую подушку и швыряет в него. Со всей дури.

— Иди нахуй.

Он ловит её одной рукой, не моргнув.

— Оригинально. Вчера ты кричала то же самое, только с гораздо большим энтузиазмом. И нежности было больше.

— Зачем ты это сделал?

— Что — это? — приподнимает бровь, делая вид, что не понимает.

— Трахнул меня. Когда я была под кайфом.

— Ты была очень убедительна в своих желаниях, — пожимает плечами, словно оправдывается. — Не смог отказать.

— И ты, конечно же, не сопротивлялся? — съязвила, хотя прекрасно знала ответ.

Егоров усмехнулся. Криво.

— А смысл? Ты бы меня все равно изнасиловала. Так хоть удовольствие получил. Думал, это тебе поможет.

— Чем, блять? Стать такой же конченой, как и ты?

— Хз, — пожал плечами Кирилл. — Хуевый из меня психолог, конечно. Но ты ведь знаешь, что я был прав. Наркотики — это дерьмо. И ты — идиотка, раз в это ввязалась.

— Я не просила читать мне морали, — фыркает, сдавливая пальцами виски, пытаясь унять пульсирующую боль в голове. — Какого хрена мы вообще у тебя?!

Кирилл вздыхает, проводит рукой по лицу.

— Потому что ты орала, что прыгнешь с моста, если я отвезу тебя домой. Устроишь, блять, бенефис с летальным исходом прямо посреди города... А ещё ты звала меня «Кирюшей». И плакала.

— Я...

Саша замолчала.

Это невозможно. Она не... она бы никогда... Но в глубине души Саша знала: это было на неё похоже. В порыве отчаяния, помноженном на наркоту, она могла натворить что угодно. Что подтверждали три уродливых полоски шрамов на ее предплечье, забитые под татуировкой оскаленного Анубиса. Памятник ее слабости.

— Ещё ты кричала, что хочешь меня с выпускного.

— Заткнись, — шипит, сжимая кулаки.

— А ещё сказала...

— Я сказала, заткнись! Это больше не повторится.

— Что именно? То, что ты чуть не сдохла? Или то, что звала меня «Кирюшей»? — издевается Егоров.

***

Лекция по экономике тянется, как резина, а Сашка, погрузившись в свой собственный ад, яростно исчеркивает конспект какими-то бессмысленными чёрными спиралями. Словно пытаясь нарисовать свою собственную воронку в преисподнюю.

— Ты вообще дышишь? — кто-то тыкает её в бок шариковой ручкой, как дохлую крысу, проверяя, не подает ли признаков жизни.

Алиса Шумакова. Воплощение того, что из не долгие годы, старательно пыталась слепить мать. Идеальная, прилизанная, с маникюром под цвет сумочки. Правильная до тошноты.

— Нет, — бурчит Саша, не поднимая глаз от своего мрачного художества. — Перед тобой призрак твоей совести.

Алиса морщится. Саша знает, что та чувствует. Она и сама от себя шарахается.

— Ты опять...

— Что «опять»? — резко вскидывает голову, прожигая Алису взглядом.

— Ничего, — Алиса отворачивается. Словно боится заразиться ее «ненормальностью».

Она знает. Конечно, знает. Весь универ знает, что Смирнова — та ещё наркоманка и вообще конченая.

Саша усмехается, горько и иронично. Пусть думают, что хотят. Ей плевать.

Или почти плевать.

По крайней мере, она пытается жить, а не просто существовать, как эти марионетки.

@egorov.k: «почему ты всегда убегаешь?».

Этот вопрос преследует её годами.

Она убегала из дома в детстве. Убегала с вечеринок, когда становилось слишком душно. Убегала от Кирилла каждый раз, когда он подходил слишком близко. Когда пытался залезть под кожу.

Она выключает экран.

Саша сидит на задней парте, кусая колпачок ручки. Голос лектора — монотонный шум, белый фон для её мыслей. Опять.

— Смирнова, вы с нами? — препод бросает в её сторону раздражённый взгляд. Словно она лично виновата в его убогой жизни.

— Физически — да, — отвечает, не поднимая глаз.

Аудитория хихикает. Она привыкла. Пусть развлекаются. На каждое действие есть противодействие.

В голове всплывает Алисино — ты вообще дышишь?

Жива ли она вообще на самом деле? Конечно, жива. Она всегда жива. Даже когда ей хочется сгореть дотла, даже когда мир кажется слишком тесным, а собственная кожа — тюрьмой. Она живёт. Потому что не умеет иначе.

Потому что где-то внутри до сих пор живёт та самая девочка, которая в 7 лет зашивала плюшевого мишку и верила, что если поцелуй будет достаточно хорошим, то всё изменится.