Глава 19: Грязь внутри
Они сидели вдвоём на лавочке во дворе, под тяжёлым, липким солнцем, которое жарило асфальт так, что воздух над землёй дрожал, как пламя над капотом. Город не дышал — он выдыхал. Тихо, тягуче, будто сам плавился вместе с бетоном. Всё вокруг застыло: вялые щебеты воробьёв, глухие голоса вдалеке, звяканье стеклянных бутылок — мир был, но будто за пеленой.
Зима сидел рядом — не просто рядом, а как якорь. Невозмутимый. Тёплый. Молчащий, будто сам бетон принял его форму. Его плечо едва касалось её — неуверенно, мягко, будто спрашивало: «Ты держишься?»
А внутри неё всё кричало. Не голосом — нутром. Кричало так, что тошнило. Боль была не в теле — тело уже стало второстепенным. Боль была в голове, в сердце, в месте, о котором даже врачи не знают. Будто изнутри вырезали по кускам всё, что делало её собой. И она бы сдохла, чем призналась бы в этом. Особенно ему. Особенно сейчас.
Он не смотрел на неё — смотрел куда-то в сторону, будто давал ей выбор. Пространство. Воздух. Тишину.
— Тебе больно? — Он спросил это не голосом, а всем собой. Тоном, взглядом, тем, как сидел, чуть наклонившись вперёд, будто готовый принять на себя её боль, если бы мог. Его голос был обволакивающим, как старое одеяло с запахом лета и прошлого, без упрёка, без жалости, без давления. Только внимание. Только тишина, в которой его слова звучали так, будто он слышал её крик, тот, что рвался изнутри, хоть она и молчала. Он читал её, как открытую книгу, как будто каждое движение, каждую складку на лбу, каждый вдох он знал наизусть. Не торопил, не жалел, не вмешивался — просто знал. И этого было достаточно, чтобы она почувствовала: её видят. Не тело. Не синяки. Её.
Она еле заметно качнула головой, но почти сразу после этого кивка бросила короткое:
— Нет.
Ответ вышел слишком быстро. Слишком отрезано. Как удар. Она сама это поняла. И он тоже. Но он не стал давить. Он просто остался. Просто молчал рядом. И в этом молчании было больше силы, чем в любых словах.
От его плеча исходило тепло. Не физическое — глубже. Присутствие. Спокойствие. Уверенность, что даже если весь мир провалится, он останется на этой лавке, рядом. Словно всё, что у неё дрожало внутри, замирало от одного его касания. Ей было с ним спокойно. Почти... приятно. Безопасно. И это ощущение било под дых. Потому что именно сейчас, в этой тишине и этой мягкости, она чувствовала себя ничтожно слабой.
Он не знал. Он не видел, как её мордой вжимали в бетон. Как она лежала, не сопротивляясь. Как унижение стало частью кожи. Что бы он сказал, если бы видел? В тот момент. Сломанную. Рваную. Без лица и голоса.
Эти мысли резали изнутри. Злили. Пожирали. Потому что это она позволила. Доверилась. Пошла на эту чертову базу. И теперь сидела на лавке, чувствуя это тупое, тёплое, почти домашнее тепло от его плеча — и хотела исчезнуть. Хотела крикнуть. Но не на него. На себя. На ту, что не встала тогда. На ту, что сломалась. Не от боли — от себя самой.
— Пошли, — сказал он вдруг. Выкинул бычок, вдавил его носком, поднялся. Его голос был ровным, как выстрел с глушителем. Ни капли давления. Только факт.
Она встала. Молча. Слишком быстро для разбитых коленей. Но не подала виду. Он задержал на ней взгляд — чуть дольше, чем обычно. Словно что-то искал. В её лице, в движениях, в тени под глазами. Он видел, как она будто борется сама с собой, и хотел понять: выдержит ли? Не потому что не верил. Потому что знал, как легко сорваться, когда внутри всё уже трещит.
Он не вмешивался. Просто смотрел. Молча, пристально. И в его взгляде не было ни осуждения, ни страха. Только попытка удержать её внутри самой себя. Он не знал, что именно случилось в деталях, но чувствовал: она вернулась другой. Порвало. Вывернуло. И в этой тишине, в этом «ничего не сказал» — была попытка сказать всё. Он хотел подойти, коснуться, сказать «я здесь», но знал: она должна сама. Он только подстрахует. Без слов. Просто будет рядом.
Они пошли. Не спеша. Каждый шаг отдавался в позвоночнике, как эхо боли. Солнце било в затылок. Воздух был густой, как кисель. Запах пыли, подгоревшей еды с чьей-то кухни, пота, жареных семечек, дешёвого лака для волос — всё это мешалось в один летний коктейль уличной жизни.
Он говорил что-то — про Марата, про жареную картошку, про то, как Турбо опять пытался заварить чай в пивной кружке. Его голос был ровным, привычным, почти бытовым. Она слышала — но не слушала. Его слова были как шум дождя за окном.
"Все эти дыры — мои. Не от тех, кто бил. Не от чужих рук, сапог, криков. От меня. От того, что сама открыла — не дверь, душу. Захотела быть рядом. Захотела быть живой, не сильной — нужной. Тёплой. И в этом желании, в этом простом, до безумия человеческом «хочу», я и откинула границы. Поверила. Подставилась. Не в тело — в сердце. Теперь они внутри. Их там больше, чем меня. Они едят меня изнутри.
Может быть, Зима бы понял. Может быть. Он ведь чувствует. Он смотрит на меня так, будто видит. Но он не видел. Не знал. Он не стоял там, когда я лежала мордой в бетон.
Он думает, что я держусь. Думает, что я просто уставшая, просто пострадавшая. А если бы он знал правду? Настоящую? Увидел бы меня в том состоянии — раздавленную, как бычок под подошвой... Что бы он сказал? Что бы подумал? Отвёл бы взгляд? Промолчал? Или остался?
И если бы кто-то ещё из Универсама знал... если бы Турбо видел, как меня волокли за волосы... если бы Марат видел, как я без звука хваталась за воздух... если бы они увидели ту Малую — не эту, бинтованную и с глазами в землю, а ту — униженную, безличную... Они бы не посмотрели. Не смогли бы. Я бы сама на себя не посмотрела. И потому — тишина. Пусть думают, что я держусь. Пусть не знают, как всё это внутри сгнило. Пусть никто не узнает, как низко я упала. Потому что если узнают — не простят. Даже если скажут, что всё нормально. Я не прощу. Сама себе — никогда."
И вот она — база. Их "гнездо". Пятый этаж обшарпанной многоэтажки, где лифт не работал уже давно. Стены в облупленной краске, пахнет кошками и сыростью, но за одной дверью — другое. Там они. Там всё своё. Мягкие углы, потёртые кресла, обогреватель, обмотанный синей изолентой, и старый ковер, где каждая пятнистая роза — как шрам.
Внутри — дым, кто-то дремлет на диване, в телевизоре идёт мультик без звука. Кто-то жарит что-то на плитке. Вонь масла и сигарет. Всё как всегда. Домашний хаос, пропитанный улицей. Знакомое гудение базового быта.
Малая прошла по коридору, не глядя по сторонам, будто каждое лицо — лишняя рана. Плечи опущены. Шаги вялые, будто подкашивались на ровном месте. Она дошла до дивана, даже не разуваясь, и упала в него всем телом. Без звука. Без жеста. Просто — как в яму.
Её руки скользнули по старому пледу, глаза закрылись. Хотелось исчезнуть. Не уснуть — исчезнуть. Чтобы не видеть ни света, ни тени, ни лиц. Чтобы ни один вопрос не прозвучал, ни один взгляд не коснулся. Только темнота, и чтобы в ней — никто.
Зима задержался в дверях, глянул — быстро, не приглядываясь. Понял. И ушёл дальше. Без слов.
И тут — дверь. Влетает пацан. Из скорлупы.
— Турбо! Слэма видели. На Тихорецкой. У старого ларька. Не один. Наших там мало. Смотрим, но если чё — хуй знает, успеем ли, обещали вести.
В комнате стало тихо. Очень тихо. Тишина сжалась в кулак.
Зима поднялся. Его движение было простым. Спокойным. Но в нём было столько стали, что даже пол скрипнул.
— Я иду, — просто сказал он.
Малая встала. Словно что-то в ней распрямилось. Кулаки сжались сами.
— Я с вами.
— Нет. — Он не смотрел. Не потому что не хотел — потому что знал, что если встретится с её взглядом сейчас, увидит слишком многое. Там, в её глазах, была не просто просьба. Там была оголённая душа, без кожи, без защиты. Он боялся, что если посмотрит, не сможет отказать. А отказывать надо. Потому что она не в том состоянии, чтобы идти. Потому что сейчас она не боец, а рана. И он должен быть тем, кто удержит, кто скажет «нет» тогда, когда сам бы пошёл вместе с ней. Он не отвернулся — просто удержался. И это тоже было больно.
— Я не спрашиваю. — В голосе дрожь. Но не страх. Ярость.
— Я сказал. Закон. Ты сидишь, — голос Зимы не был резким, но в нём гремела тяжесть. В нём слышалось всё: тревога, которую он гнал внутрь, злость на обстоятельства, и страх — глухой, внутренний, который прятался за спокойствием. Он не закричал, он даже не повысил тон — но это прозвучало так, будто ударили по столу. Как приговор.
— Марат, — он повернулся к нему, задержал взгляд, — если с ней что... зубы собирать будешь неделю. Я без шуток.
Кивок — тяжёлый, как топор. В нём не было театра. Только реальность: он оставляет ей тыл. С болью. С доверием. Выбора нет.
— Ясно, — коротко бросил Марат.
Они вышли. Один за другим. Как волки.
Холодно, молча, сдержанно. За ними закрылась дверь — щёлкнула, будто отсекла целую жизнь.
Она просто осела на пол, как будто внутри что-то отстегнулось и упало. Беззвучно. Окончательно. Колени сложились, руки не держали. Тело трясло — не от боли. От бессилия. Так дрожат пальцы, когда уже поздно звонить. Когда уже поздно кричать.
— Если бы я не полезла... — прошептала она в бетонную стену.
— Если бы сердце не... Если бы ненавидела. Лучше бы ненавидеть. Чем потом хоронить. Лучше бы...
Голос её больше не звучал — он стлался, как дым. Слова вязли в горле, как гвозди, не давали выдохнуть до конца.
Марат подошёл медленно. Не как друг, не как мальчишка из двора. А как тот, кто видел это раньше. Слишком рано. Слишком часто. Он сел рядом. Рука зависла над её плечом, и он знал: прикасаться сейчас — это как наступить на свежую рану. Не удержит. Не успокоит. Только хуже сделает.
— Всё будет нормально, — сказал он тихо. Так тихо, будто говорил сам себе.
— Ты ничего не знаешь, — её голос был слипшийся от соли и гнева. — Ты мелкий. Ты не...
— Может, и так. Но я видел, как возвращаются те, кого уже похоронили. Я не знаю всего, что было там. Но я вижу, итог. А за такое не прощают.
И тут что-то щёлкнуло в ней. Резко. Смертельно. Как будто внутри выстрелили. Она вскочила. Не поднялась — выстрелила вверх, вся, целиком, как если бы ей дали ток. Глаза горели — не от слёз. От ярости. От той лютой, смертной ярости, что прёт изнутри, когда ты больше не можешь держать и больше не хочешь.
Зрачки — узкие, как щели. Губы дрожат. Кулаки сжаты до побелевших суставов. Слёз нет — они замёрзли внутри и превратились в сталь. Но всё тело звенит, как перед истерикой.
В ней было что-то звериное. Такая чистая, опасная боль, что рядом становилось холодно. Хотелось отступить. Спастись. Но он остался.
— Не пущу, — сказал он просто, загораживая дверь.
Она посмотрела на него, как на врага. Глубоко. Прямо в грудь. В сердце. Она не видела перед собой человека — видела препятствие. Видела клетку. А зверь в ней рвался наружу.
— Уйди, Марат. Не зли меня.
— Злю. И буду. Не люблю стоматологов, — сказал он и почти усмехнулся, не отступая.
И она рванула. Почти на инстинкте. Не глазами — телом. Вперёд, сквозь него, прочь, туда. Но он знал. Знал заранее, как зверь бросается, когда кончается терпение. Он поймал её. Жёстко. Молча.
Его пальцы вонзились в её плечо — неожиданно сильно. Она не ожидала такого. В этом движении не было насилия. Было спасение. Как будто он поймал не тело, а душу, летящую в пропасть. Как будто удержал крик, который мог бы не остановиться.
Она почувствовала эту силу — не физическую даже, а внутреннюю. Зрелость не по возрасту. Спокойную уверенность, как у тех, кто знает: выживание — это не борьба, это выдержка.
— Ты не понимаешь! — задыхалась она.
— Он там! А я... я тут, как кусок мяса! Как пустое место! Я не могу дышать!
— Это ты не понимаешь. Если выйдешь — всё будет только хуже. Хуже. Не ему. Тебе.
Он втолкнул её в комнату. Плотно. Быстро. Захлопнул дверь. Повернул ключ. Сел у двери, спиной к ней. Как стена. Как щит.
Она билась в ту дверь не ногами — сердцем. Как в гроб, который нельзя открыть. Как в стену между собой и тем, кого больше нет рядом. Кулаки срывались в кровь, дыхание хрипело. С каждым ударом — будто вырывала у стены: пусти, пусти, пусти.
— Открой, Марат! Открой, чёрт тебя побери! Мне туда надо, понимаешь?! Мне туда НАДО! — в голосе не было истерики. Там была чистая, смертельная убеждённость. Боль, которая не умела отступать.
— Знаю, — его голос глухо отозвался с другой стороны.
— Но нельзя. Сейчас ты должна остаться. Сейчас это сила, не слабость.
— Какая, нахрен, сила?! — она навалилась лбом на дверь, почти в крик.
— Я тут СТОЮ, дышу, как зверь раненый, а он ТАМ! — её голос переломился. Стал тише. Мягче. Опаснее.
— А ну-ка представь... Представь, что кто-то тебе дорогой... ну вот прям самый-самый... исчез. И ты знаешь, что он может не вернуться. А ты... сидишь. Просто сидишь. Как тряпка. Как подушечка для иголок. И вот — ты знаешь, что, может, последний раз дышишь в мире, где он есть. А ты... сидишь. Дверь закрываешь.
— Я не сижу, — Марат сказал это почти шёпотом, но так, будто знал: она услышит.
— А что тогда?! Ты камень? Мальчик-кремень? Марат, прошу тебя. Пожалуйста. Выпусти. Я умоляю. Я... Я даже не знаю, что будет, но я не могу ТАК. Я не могу просто так тут быть. Я хоть рядом постою, хоть на расстоянии. Выпусти меня, Марат, родной, пожалуйста... Я же не прошу вечности. Я прошу ЧУТЬ-ЧУТЬ...
Он молчал долго. Так долго, что она почти подумала — ушёл. Сдался. И вдруг:
— А толк от тебя какой там будет?
Она замерла. А потом заорала.
— Да ты охренел?!
— Нет. Спрашиваю прямо. Ты еле стоишь. У тебя под ногтями кровь, да ты одна сплошная рана, ты задыхаешься от крика, сама на грани. Ты туда хочешь зачем? Чтобы на него ещё одна головная боль легла?
Она замерла. Губы приоткрылись. Глаза расширились.
— Ты... — прошептала она. — Ты СЕРЬЁЗНО?
— Серьёзно, — голос был ровный. Зрелый. Стальной.
— Ты думаешь, он слабый? Значит ты плохо его знаешь. Он с тобой — мягенький. С другими — нет. Он выберется. А ты — останься. Не рвись туда, где от тебя не будет пользы. Ясно?
Она села. Точнее — рухнула. Соскользнула спиной по двери и уткнулась лбом в её шершавую поверхность.
— Марат, ну пожалуйста... — шепчет она в голос, который и сама себя не узнаёт. — Открой. Я не пойду никуда. Сяду рядом. Просто... выпусти.
— Сядь и там, — отозвался он спокойно. — Что, мало места?
— Я клянусь, не пойду! Я просто... я не могу вот так, ты понимаешь?! Я не могу сидеть! — Голос дрожит, уже не злость — истерика.
— Не можешь — научишься, — отрезал он. — Лучше сейчас, чем позже, когда поздно будет.
— Ну ты дурак, что ли?! Ты думаешь, я просто посижу — и мне полегчает?! Он там, Марат! Его, может, уже...
— Может, — спокойно.
— Может, уже. И что ты сделаешь? Побежишь с воплями? Добавишь им цели?
— Я в окно щас выпрыгну, — сказала она вдруг. Спокойно, ровно. Даже тихо.
Марат фыркнул. Засмеялся.
— Ну, давай. Пятый этаж. Развлеки ментов, чтоб тебя отскребали.
Она ударила кулаком в дверь, с надрывом:
— Сука ты, Марат!
— А ты — дурочка. Думаешь, я поверю? Ты в себя глянь. У тебя сил нет встать, а туда ломишься. Чё ты там забыла — смерть? А может, он выживет, и ты ему скажешь, что сбросилась, потому что не смогла немного подождать? Это по-твоему любовь, да?
Тишина.
— Ты молчи, пока тебе больно, — сказал он тише.
— Ты не слабая. Ты просто привыкла, что все по твоему. А я не пущу. Потому что не хочу потом объяснять Зиме, почему от тебя осталась лужа на асфальте.
— Ты же сильная, мать твою, — выдохнул он. — Ну соберись. Посиди. Подыши. Дай себе право не ломиться на пули.
Тишина. Дверь не скрипит. Никто не говорит. Она сидит, щекой прижавшись к дереву. На полу уже холодно, но она не замечает.
— Конечно, я сильная, — шепчет себе. — Все же так решили. Все уверены. «Ты справишься», «Ты же у нас железная». Железная... Ага.
Смеётся тихо. Смешок выходит сиплым, как будто рвёт изнутри.
— А я, может, дерьма кусок. Который нюни развёл. Который даже, блядь, подростка вырубить не смог. Я же думала — справлюсь. Всегда справлялась. А тут... тут всё как-то... по-настоящему. Тут не по сценарию.
Замолкает, потом снова:
— Я всё делаю вид, что мне плевать. На самом деле — не плевать. Ни на кого. Ни на что. Просто легче с каменным лицом. Легче злиться, чем признать — я боюсь. Я обосралась от страха. Не за себя — за него. Потому что, если его не станет... я не знаю, что со мной.
Пауза.
— А ты, Марат... ты сидишь там и думаешь, что я с ума схожу. Да, схожу. Но не сейчас. Не из-за тебя. А потому что я себя больше не узнаю. Я всегда была быстрая, резкая, на взлёте. А сейчас сижу тут, как выброшенная псина, и даже дверную ручку сдвинуть не могу.
Она поднимает голову, бросает взгляд на окно. На секунду — мысль снова проскальзывает, но сразу тухнет.
Она замолкает. И замерла. На секунду кажется — всё. Конец. Но...
— Слышу, — тихо сказал Марат из-за двери. — Всё слышу.
Тишина. Леденящая, как выстрел.
— Ты не кусок дерьма. Ты просто живая. И тебе сейчас больно, все дела. Но я за тебя — в ответе. Даже если ты меня пошлёшь потом. Даже если в глаз дашь. Но дверь я не открою. Ты сама потом скажешь спасибо.