Холодный огонь в венах | Зима

Утро тянулось, как старая кассета — со скрипом, с провалами, с кашлем плёнки. Где-то во дворе играли в карты на ящике от телевизора, у стенки сидел Турбо с сигаретой, плевал семечки. Маратик дремал с газетой на лице.

Малая стояла в ванной перед зеркалом. На ней футболка Зимы с длинным рукавом, явно с плеча, и шорты, чуть великоваты. Волосы убраны в хвост, лицо умыто, но всё ещё уставшее.

Вода в раковине — розовая. Не красная, не алая — именно розовая, как клубничный кефир. Она терла пальцы, как будто выскребала из них не кровь, а грязь чужих рук. Не смываемую. Стыдливую. Как будто сама себе была грязной. Пальцы дрожали, кожа опухшая на костяшках, ногти обломаны. Она открыла аптечку — там вата, бинты, пузырёк с йодом, полупустая перекись и ножницы с пятнами ржавчины.

На пороге — он. Зима. Тихий, как дыхание сквозняка. Просто вошёл, будто чувствовал, что именно сейчас ей плохо, и не спрашивал разрешения. Он не стучал. Он не ждал. Просто был.

— Покажи, — сказал он. Мягко, но без права на отказ.

Она хотела было отмахнуться, сказать привычное "сама справлюсь", но язык не повернулся. Села на край ванны, закусив губу. Челюсть дрожала.

Зима присел перед ней на корточки. Взял её ладонь. Вся в кровавых ссадинах, пальцы распухли, кожа на костяшках — в мясо. Глубокие рассечённые линии. Он аккуратно обработал раны — ваткой с перекисью. Те зашипели, зажглись, как будто внутри что-то ожило. Она тихо втянула воздух, спина напряглась, но не вырвалась. Ни единого звука.

— Потерпи. — Его голос был глухой, низкий. — Надо.

— Я терплю, — прошептала она. И в этом было всё.

Он ничего не ответил. Только продолжал. Аккуратно. Медленно. Как будто чинил что-то важное. Как будто перед ним не девчонка, а осколок — последний, уцелевший после взрыва, который был только для него. Он даже дышал тише.

Локти у неё были разбиты до мяса. Колени опухли, будто она бежала на них сквозь бетон. Под ключицей — синяк, будто кулак побывал там не один раз. Лицо всё в отёках: левая щека синяя, губа лопнула, под глазом желтеет гематома. На шее — две тонкие полоски. Следы от пальцев. Она не хотела видеть их, но они были.

Он дотронулся ваткой до губы. Осторожно, как кистью по стеклу. Рука дрогнула — сжалась в кулак. Но он справился с собой. Ничего не сказал. Не сейчас.

Он повязал бинты. Потом — колени. Потом локти. Потом — снова ладони. Как будто вынимал её обратно из хаоса. По частям, медленно. Нежно.

Она смотрела на него, глаза в пол, но взгляд при этом — будто сквозь время. И вдруг, совсем неожиданно, улыбнулась уголком губ:

— Ты как фельдшер с района, — пробормотала.

— У нас свои курсы, — сказал он. — «Выживание и ласка», 2 в 1.

Он остановился, посмотрел на неё. Глаза у неё были пустые и глубокие. Усталые. Но уже не те, что в первые дни. Сейчас — живые. Немного.

— Тебе не надо никому ничего доказывать, — сказал он. — Просто будь. Будь собой, такой какая ты есть. Ты не должна и не обязана быть сильнее, чем ты есть. Ты можешь быть слабой, можешь не париться,и не рваться, за тебя всегда будет кому постоять, — на секунду он задумался. — Даже если меня не будет рядом, запомни это.

Она кивнула. Опять же — чуть, почти незаметно, хотя и насторожилась на мгновение. И снова — та самая улыбка. Тихая, простая. Закончив они вернулись обратно, на кухне уже кипела жизнь— запах чая, чёрствый хлеб на столе, старый радиоприёмник на подоконнике шипел «Наутилусом». Маратик стоял у плиты, жарил яичницу на сливочном маргарине и приговаривал:

— Жизнь, пацаны... — сказал он, не оборачиваясь. — Это не шоколад.
Потом бросил масло на сковородку, запах пошёл в окно.
— Но завтрак должен быть тёплым.

Турбо зевал, сидя на табурете, в майке и спортивных штанах, протирал глаза:

— Ты как начнёшь с утра про жизнь... Тебе бы передачи вести.

— Ага, по телеку «Маратик и мистика утра», — буркнул Адидас, ковыряя отвёрткой старую кассету, пытаясь перемотать её без магнитофона.

Из коридора донёсся звук — то ли кто-то скинул кроссовок, то ли упал мяч. Пальто вернулся с улицы, в руках — сетка с пирожками и две бутылки кефира.

— Угадай, кто всех спас, — сказал он и, не дожидаясь ответа, поставил еду на стол. — На углу у Маргариты, горячие ещё.

— Брат, ты святой, — сказал Маратик и вытер руки об майку.

— Святой — это тот, кто не будет просить обратно за них деньги, — буркнул Турбо.

— Ладно, потом на «тетрисе» отыграешься, — сказал Пальто и сел к столу. — Где Витя?

— Сказал, пойдёт к Сивому — насчёт железа, — отозвался Адидас. — Обещал магнитолу нормальную подогнать. Если не кинет, конечно.

Малая смотрела, как они шутят, спорят, грызутся. И в этом был порядок. Свой, странный, но порядок. Как будто каждый на своём месте. Она отпила чай, опустила взгляд.

А за окном — улица. Лето, асфальт с трещинами, бабки с авоськами, мяч отлетает от стены. Жизнь. Не сериал, не драма. Просто день в «Универсаме». Один из.

Зима подошёл, не шумя. Присел на корточки рядом.

— Слушай... — начал он, помолчал. — Там на улице вообще хорошо. Лето, жара, воздух как печёный хлеб.

— М-м, — отозвалась она в сторону, не глядя.

— Пошли прогуляемся. Не далеко, круг до угла. Дышать надо. Тут — как в погребе.

— У меня ноги ватные. Я как будто внутри вата. И руки — они не мои.

— Будем идти медленно. Медленнее, чем бабка с авоськой. Только шаг — и стоим, если надо. Я рядом.

— А если кто-то...

— Никого не будет. Я сам всё вижу первым. Ты знаешь. И мы даже не выходим со двора. Просто воздух. Просто небо.

Она посмотрела на него — взгляд у неё был пустой, но не сломанный. И в глубине что-то дрогнуло. Может быть — просто утомление от страха.

— Ну ладно. Только тапки дай. А то я как... как привидение.

 Силы были как у котёнка, который две недели ел только воду. Он всунул её ступни в старые шлёпанцы с чёрной полоской.

— Футболка тебе идёт, — сказал он. — Белое — под светлое.

Она тихо хмыкнула и они пошли.
На улице было лето. Самое обыкновенное, дворовое. Не красивое, не киношное — настоящее. Солнце било в асфальт. Пахло горячей пылью, чьей-то гречкой с подгоревшей котлетой, и табачным дымом с балкона.

Мальчишки играли в догонялки, где-то работал "Юпитер" — из него орала "Руки вверх", глухо и гнусаво. У подъезда старая собака чесала бок. Всё было неважным, привычным. Как будто ничего и не случилось.

Солнце било в глаза, но она не жаловалась. Молча шла рядом. Как будто боялась, что если скажет хоть слово — ноги подломятся. Она старалась не шевелиться резко. Каждое движение — как будто по лезвию.

— Помнишь, тут раньше яма была? — сказал Зима, показывая на плиту у мусорки. — Мы в неё прыгали с сарая.

— Вы были ещё те дебилы.

— Ну. Само собой. Маратик так один раз копчик отбил, лежал как селёдка на кухне. Орал, что умирает.

— А ты?

— А я прыгал ещё раз. Мне важно было побеждать. Даже в идиотизме.

Малая шла, держась чуть за его руку. Её губы были сухими, а лицо — в пыли, но она слушала. И даже — искала глазами то, что он показывал.

— А вот тут, — сказал он, указывая на угол забора, — Слэма первый раз вырубили.
Малая остановилась.

— Кто?

— Турбо. Прямо вот тут. Камнем. За то, что тот обозвал Пальто "петушиной шинелью".

— Это что вообще значит?

— Да никто не знает. Но звучало обидно.

— Жесть, какие же вы идиоты,  — слегка улыбаясь, сказала она. 

На секунду остановилась. Зима — рядом. Ловит взгляд.

— Садись, — тихо сказал, указывая на лавку неподалеку. — Не надо через силу.

Они сели на лавку. Лето обнимало липко и вязко, как медленно закипающая вода. Где-то хлопнула дверь. Из соседнего подъезда вышел парень — в шортах, с пивом в руке, с шапкой волос, загорелый до темноты. Лет двадцать, может, чуть больше. Увидел Зиму — замедлился, на ходу глотая из банки.

— О, здорова, Зим. Давно чё-то не видно. Ты чё, пропал? — бросил он, подходя ближе.

Зима поднял взгляд. Коротко кивнул, будто "здоров" — и всё.

Парень подошёл, остановился в шаге. Перевёл взгляд на Малую — и замер. Чуть прищурился, будто силился вспомнить кто это. Глаза его на секунду остановились на разбитом лице, на перевязанных руках, на том, как она сидела — будто боялась касаться пространства вокруг.

— А это... — начал он, но не успел.

Зима медленно повернулся к нему. Не грубо, не резко. Просто — сдвинул плечо, чуть наклонил голову и посмотрел. Спокойно. Точно. Как будто он уже знает, что будет через три секунды, если тот не заткнётся. В его взгляде не было агрессии — но была такая уверенность, будто он держит под кожей нож, и не факт, что не использует.

Парень попятился на полшага, отступил, неловко засмеялся.

— Не, всё, ладно. Просто спросил. Увидимся.

И — ушёл.

Малая не смотрела ему вслед. Она смотрела в землю, под ноги. Щека дёрнулась, как от судороги.

— Извиняй, — сказал Зима. — Тут все смотрят, потому что сами пустые. Их день — это подъезд, балкон и "а ты слышал".

— Да не извиняйся. Просто... всё так странно. Я  — и как будто не я. Понимаешь?

Он молчал.

— Как будто я — это кто-то другой. Как будто я где-то умерла, и теперь живу в этом теле временно. Просто чтобы дойти до магазина. Или вот — до лавки.

— Это пройдёт, — сказал он, глядя прямо. Твоя голова просто не догнала, что ты уже выбралась. Она всё ещё там. Внутри.  А тело — тут. И не знает, что с этим делать. Это как после аварии, тебя уже вытащили из машины, но ты всё ещё слышишь, как металл мнётся. Это не навсегда.

Малая кивнула, еле заметно. Потом тихо:

— Спасибо, что не дал ему спросить. Я в первые в жизни не знала, что сказать.

— Мы не обязаны никому ничего говорить. Особенно тем, кто не поймёт.

Собаки залаяли вдалеке. Мальчишки бросали пластиковую бутылку в кольцо. Жара обнимала плечи. Малая слегка поёжилась — не от холода, от ощущения, что все смотрят.

Но рядом был он. И мир пока держался. Пусть даже на бинтах, шрамах и его молчаливом взгляде, способном выбивать вопросы из головы.