Глава 17: Жива
Он вернулся, когда ночь уже распласталась по району, как мокрое покрывало — тяжёлое, душное, без воздуха. Возвращался не быстро — будто каждый шаг пробивал по асфальту невидимым молотом. Плечи подняты, кулаки в карманах — не от холода, от бешенства. Лицо сжато, как крышка гроба — ни одной эмоции снаружи, но внутри буря, такая, что если бы заглянуть — сожгло бы глаза.
Зима шёл, как тот, кто только что выжил, но не считает это победой. Местные говорили, да, слышали, да, спросят, если увидят, но толку — пшик. Никто не знал, где Слэм. Никто. А может, знали, да молчали. Город стал прятать лица, словно знал, что на улицах начинается нечто, чего не сдержишь ни словом, ни страхом. И каждый, кто смотрел на Зиму в этот вечер, понимал: не стоит его о чём-то спрашивать. Не стоит становиться у него на пути.
Он ворвался в этот старый обшарпанный дом, не гремя дверьми, но его приход был слышен. Плотный воздух с улицы ворвался с ним, как тень за спиной. Прошёл мимо кухни, где Адидас, хмуро глядя в потолок, курил сигарету, не говоря ни слова. Турбо сидел с опущенной головой. Всё молчали. Даже старый пол под ногами Зимы скрипел тише, чем обычно.
Он открыл дверь в комнату, где спала Малая.
Она свернулась на диване, как зверёныш — плечи вверх, ноги под себя.
Дышала тихо, но в каждой её черте была боль, которую не заглушишь даже сном. Лицо было частично в тени, но свет из коридора резал его на части, как лезвием. Под глазом — синяк, жёлто-синий, расползшийся, как гнилая краска на холсте. Ссадины на скуле, порез на губе, заживший, но оставивший тонкую, мстительную линию.
Под пледом — обмотанные бинтами руки, тонкие, хрупкие, как будто из стекла. Из-под бинта на правом запястье торчала капля засохшей крови. На локтях — следы от падений, синяки, ссадины, багровые пятна. И всё это было в ней не уродством. Это было свидетельством. Она не сдалась. Пережила.
Зима присел рядом, осторожно, как будто боялся потревожить.
Он смотрел на неё, долго. И дыхание у него становилось всё тише, будто он не дышал вовсе. Потом уставился в пол. И впервые за этот день отпустил себя. Лицо осело, взгляд стал тусклым, губы дрогнули. Он вздохнул и выдохнул так, как будто выпустил из себя не воздух, а груз целой улицы.
Он молчал. На миг показалось, что он уснул сидя. Но потом глаза его снова скользнули к ней. Плед, лёгкий, тёплый, начал сползать с её плеча, как по команде. И тогда — он замер.
Кожа. Бледная, тонкая, как пергамент. И на ней — карта её ада.
Шрамы. Одни тонкие, почти исчезающие, как будто просто царапины судьбы. Другие — глубокие, рваные, с историей в каждом сантиметре. Один пересекал ключицу, как зигзаг боли. Другой — уходил под рёбра, будто кто-то хотел вырвать из неё жизнь, но не смог. А был ещё тот, на животе — самый длинный, как ожог, перекошенный, неровный, живой. Они были не уродством. Они были её бронёй. Свидетельством того, что она не просто выжила — она выбила себе место среди живых зубами.
Он протянул руку. Медленно, как будто касался стеклянной статуи. Подушечками пальцев провёл по шраму. И от этого касания у него самого внутри что-то надломилось. Он не чувствовал жалости. Нет. Потому что на этих линиях писалась история силы. Настоящей. Такой, которую не выкрикнешь на сходке. Такой, о которой не кричат — потому что она не для слов.
— Какая же ты сильная. - Шепнул он, уткнувшись лбом в край её подушки.
Он не знал, что она уже проснулась. Что она с первой фразы услышала его голос, и сердце у неё застучало быстрее. Что она, не дыша, лежала и слушала, как он говорит — искренне, сыро, без маски. И что её сердце ныло от всего, что она чувствовала: от радости, боли, стыда, вины, привязанности. Она не могла поверить, что он здесь. Что он сидит рядом. Что греет её своей болью.
Потом — осторожно, очень медленно — её пальцы обняли его ладонь. Он вздрогнул. Поднял взгляд. Их глаза встретились.
Она не говорила «спасибо». Не кидалась в объятия. Просто смотрела. Прямо. Глубоко.
— Я... — прошептала она, сглатывая сухость, — Я развязала всё это. Эту хрень. И теперь все в напряжении. Из-за меня.
Она смотрела прямо, не прячась. Но голос её дрожал. Не от слабости. От того, что ей было не всё равно.
— Я чувствую себя ничтожеством. Не потому, что меня избили. А потому, что я позволила это. Я ведь не такая. Я умею дать в морду. Всегда умела. А тут... он меня как будто выключил. Как будто взял и... стёр. И я не знаю, кто теперь в этом теле. Потому что я будто... чужая сама себе.
Зима слушал. Молча. Глаза у него были как ночь. Глубокие. Беспросветные.
— А ты сидишь вот так, и говоришь, что я сильная. А я чувствую себя мусором. Кусок мусора, что всё испортил.
Он выдохнул. Медленно. Глубоко. Взял её ладони обеими руками.
— Посмотри на меня. — Его голос был хриплый, тяжёлый, как будто сквозь бетон. — Посмотри.
Она подняла взгляд.
— Ты не мусор. Ты человек. Ты прошла через то, что многих бы сломало на раз. А ты — здесь. Говоришь. Чувствуешь. Живёшь. И если ты думаешь, что здесь кто-то смотрит на тебя как на чужую — ты, плохо их знаешь. И если ты ещё раз скажешь, что ты ничтожество — я тебя по заднице отшлёпаю. Я серьёзно.
Она хмыкнула. Улыбнулась — впервые. По - настоящему.
А потом чуть поднялась и уткнулась в него лбом. Тихо, просто, чтобы почувствовать, что он здесь. Что он рядом. Что всё ещё можно дышать.
— Вахит... — её голос был еле слышным, но в этой тишине звенел как выстрел. — А ты... ты в порядке? После того...
Она запнулась. Слэм, нож, кровь — всё это промелькнуло в её глазах, как кадры плохого кино, которое больше не пересматривают.
— Я видела тогда... — она выдохнула, — кровь. Твоя футболка... насквозь, и ты всё равно стоял. Стоял, как будто это не с тобой.
Зима посмотрел на нее. Сначала будто не понял. Потом — как будто вспомнил. Он посмотрел вниз, хмыкнул, беззвучно:
— Пырнул, да. Не глубоко. Промахнулся — думал, у него рука твёрже. А она у него, как сопля весенняя.
Малая вздрогнула, усмехнулась чуть-чуть — не потому что смешно, а потому что не знала, куда деть всё это внутри. Тишина снова повисла, но теперь в ней было другое — тяжёлое и тёплое одновременно.
Она медленно протянула руку, почти не дыша, и кончиками пальцев коснулась того места на его боку, где был след от ножа, через ткань.
— А ты говорил, не герой, — прошептала. — А сам грудью... будто я кто-то.
— Ты и есть кто-то, — резко, почти слишком. Он сам удивился, как выпалил.
— А если бы не выжил? — она смотрела на него широко раскрытыми глазами, и в них было всё: страх, злость, забота, вина, даже что-то почти детское — то, что теряют, когда учатся защищаться.
Зима смял губы.
— Я не думал об этом. Честно. В тот момент — ни секунды. Просто сделал шаг. Знаешь, как в драке: если остановишься на полшага — получишь. Лучше уже вперёд.
Она кивнула, чуть сжала губы, и снова коснулась пальцами края его рубашки, как будто хотела убедиться, что он живой, тёплый, настоящий. Он не отодвинулся.
— Не надо больше так... — прошептала она. — Не из-за меня. Никогда больше не надо.
— Не ты решаешь, — тихо, но твёрдо. — Не в этот раз.
Она посмотрела вниз, на свои ладони, на запястья — с ранами, с памятью, которая не зашивается. Губы задрожали, но она сдержалась.
— Я не стою этого. Ни крови, ни боли.
— Не неси херни, — Зима рявкнул, но не зло, а будто по-домашнему, чтобы стряхнуть с неё липкий стыд. Он притянул её ближе — аккуратно, через плечо, как будто она была хрупкой.
В комнате стало будто теплее. Не потому что батареи зашипели — нет, они давно были мёртвым металлом. Просто её дыхание стало чуть увереннее, Зима больше не сжимал пальцы в кулаки, и воздух между ними впервые за долгое время перестал быть таким плотным.
Малая молчала. Щека касалась его груди, глаза прикрыты, но не спит. Просто дышит. Просто рядом. Просто по-настоящему.
Зима аккуратно убрал прядь с её лба, коснулся пересохших губ пальцем. Они дрогнули, будто ответили. Он снова провёл рукой по её плечу, уже не по шрамам, а просто так — чтобы напомнить: она не одна. Он здесь. И пока он дышит — никто не тронет её даже взглядом.
Она заговорила тише, чем шепот:
— Странно... Всё тело в боли, а вот сейчас — будто легче.
— Потому что рядом не тварь, а человек, — ответил он просто. — Ты, видимо, отвыкла от этого.
— Угу... — усмехнулась она тихо. — А ещё я, походу, отвыкла, что можно не притворяться. Не казаться сильной. Не грызть воздух.
Он приобнял её крепче, не задавая больше вопросов. Она положила голову на его плечо, тихо, как будто боялась разрушить этот момент.
— Тебе не противно? — вдруг спросила она.
— Что?
— Ну... всё это. Шрамы. Эти следы. Этот сраный ужас. Я же как досье в картинках — каждая метка о чьей-то подлости.
Он посмотрел на неё, сдерживая тяжёлое дыхание. Потом поднял руку и провёл по самому длинному шраму на её плече — нежно, как будто гладил путь к её прошлому.
— Нет. Это не про подлость. Это про то, что ты выжила. Про то, что тебя не сломали. Я таких людей... не встречал. Все, кого я знал — или сгнили, или продались, или молчали. А ты — орёшь. Даже когда шепчешь.
Она прижалась ещё ближе. И даже если ее глаза были мокрые — он виду не подал. Просто гладил её спину, пока та не расслабилась окончательно. Пока пальцы её не разжались. Пока дыхание не стало глубоким и ровным. Покой. Хоть на миг. Хоть немного.
И в этот самый момент, когда казалось — тишина в комнате стала почти священной...
Дверь влетает.
— ЗИМА! ЁБАНЫЙ РОТ, МЫ ВСЕ УМРЁМ!
Маратик влетел, как торнадо после дозы энергетиков и двух литров смеха. В руках у него был огромный полиэтиленовый пакет, из которого торчала... какая-то хрень,перемячи или пирожки. Или что-то, напоминающее и то, и другое. Всё это он пытался удержать одной рукой, одновременно запихивая в рот и пытаясь скинуть ботинки.
— Чё орёшь, дурак?! — зарычал Зима, взлетая с места, чуть не уронив Малую. Она взвизгнула, но сдержала смех, прикрывшись пледом.
— А чё?! Я думал вы тут... ну, типа... а вы, оказывается, просто в обнимку. Фу ты, блядь, я ж уже начал фантазировать!
— Иди нахуй, Маратик! — в один голос сказали оба.
Он остановился, посмотрел на них, прищурился, укусил пирожок и с полным ртом выдал:
— Лан, всё по кайфу. Но у меня новость — важная! Я нашёл турник, который не ржавый. Прикинь?! Это же прям знак! Типа пора возвращаться к спорту! А ещё там рядом бабка продаёт пирожки — и я взял несколько... но кажется, они с сюрпризом, потому что теперь у меня галюны. Я клянусь, я видел, как мусоровоз подмигнул мне фарой!
Зима просто закрыл лицо ладонью.
Малая уже не сдерживалась. Хохотала, закрыв рот рукой, чтоб не разбудить весь дом. И в этот момент, среди обшарпанных стен, шрамов, боли и неопределённости — был свет. Настоящий. Живой.
Зима, не выдержав, хмыкнул:
— Маратик... ты наш персональный способ пережить апокалипсис.
— Да я вообще подарок судьбы, просто в упаковке из мата и пирожков!
Он плюхнулся на пол, вытянул ноги, принюхался к пирожку и добавил:
— Кто-нибудь хочет попробовать? Или вы всё-таки займётесь уже делом, а то я чувствую себя третьим колесом... у паровоза!
— Ты, главное, не чавкай, — проворчал Зима, подсаживаясь обратно к Малой. Она лежала, как и прежде, укрытая пледом до подбородка, но глаза уже светились не той паникой, что ещё недавно жили в ней, а чем-то другим. Настоящим.
— Не могу, он хрустит! — отбивался Маратик, яростно жуя, будто у него последний обед перед казнью. — Я вообще-то делюсь атмосферой! Это как кино, только с запахами и вкусами.
— С твоим ртом — это скорее театр абсурда, - улыбаясь фыркнул Зима, укладываясь поудобнее, опершись спиной о стену, к которой приставлен был старый диван. Дотянулся до её ладони. Она не убрала. Просто лежала, разглядывая потолок.
— У тебя пальцы... — начала она тихо.
— Какие?
— Словно камень. Но тёплый. Знаешь, как от печки в детстве.
Он усмехнулся.
— Это я, значит, для уюта?
— Нет. — Она посмотрела на него прямо, серьёзно. — Это ты... как обет. Пока держу — знаю, что живу.
Маратик, в углу, уже что-то тихо пел себе под нос. Какая-то песня из детства — старая, но дико заразная. Он не мешал. Он как раз был нужен. Как фон. Как напоминание, что даже в этом гнилом городе есть место тупому, но честному веселью.