Глава 13: Хоть сквозь ад
Он знал, куда она пойдёт. Даже не думал. Сердце вело, как компас, сбитый на всех других, но настроенный только на неё. Она была его болью, его слабостью, его всем — и он чувствовал её даже сквозь бетон, даже сквозь улицу, даже сквозь проклятую тишину, которая навалилась на район после ссоры.
Она не просто ушла. Она вырвалась, как ядро из груди. А он — будто ослеп на секунду. Но потом — будто проснулся. Всё отпало: страх, уставшие мышцы, разбитые губы. Осталось только одно: найти её. И найти быстро.
Двор. Тот самый. Где они когда-то в детстве ловили капли на ладони, прятались от мира, смеялись как дети, пока никто не видел. Он свернул за угол — и сердце сбилось.
Она там. Сидит. Спиной к стене, голова опущена. Пальцы в крови, руки в ссадинах, локоть в рваной ткани. Как будто билась об камень до потери сознания. А рядом — следы её кулаков. В бетоне. Кровавые мазки, отпечатки, будто она пыталась выдолбить из этой стены всю свою боль.
Он замер. Вдохнул, и будто нож вошёл в грудь.
— Влада... — выдохнул он хрипло, с таким надрывом, что в голосе прозвучало не просто обращение, а впервые за много лет — её настоящее имя. Не «Малая», не прозвище, а именно имя.
Она не подняла головы. Не пошевелилась. Только плечи чуть дрогнули от неожиданности.
Он подбежал, присел рядом. Медленно. Как к раненой собаке, которая уже не верит в добро. Тихо, почти на шёпоте:
— Не трогаю, ладно? Просто рядом.
Но увидев её руки — остолбенел. Кожа на костяшках рваная, под ногтями засохшая кровь, пальцы дрожат. И самое страшное, тот самый свежий шрам, снова разошёлся. Словно не выдержал — как и она.
Он потянулся, обхватил её ладони, и она наконец подняла взгляд.
Глаза.
Господи. В этих глазах был конец. Всего. Она смотрела как человек, который пытался быть бронёй слишком долго — и теперь даже плакать не мог. Всё внутри высохло. Он не узнал в ней ту, с которой стояли плечом к плечу. Она была как оболочка. Сломанная, но гордая. Разбитая, но всё ещё живая.
— Прости, — выдохнул. — Я не сразу пошёл. Думал — надо дать тебе выдохнуть. А потом понял: ты не та, кого можно оставить одну. Ты не слабая. Но ты не должна быть сильной всё время. Не обязана.
Она повернулась. Глаза красные, губы дрожат. И всё равно в этом лице — сталь. Даже сейчас. Даже в крови, с ободранными пальцами, она держится.
— Я устала, Зим, — шепчет она.
— До костей. До души. Я не могу больше быть этим солдатом. Я не железо. Я не бессмертная. Я — живая. Я женщина в конце концов, блять. А вся моя жизнь — как поле боя. И я не знаю, где конец. Я пять лет не слышала своего имени. Пять лет! Я уже даже забыла, что меня вообще так зовут.
Он хотел ответить, но она подняла взгляд, уже злой, уже с надломом:
— Ты вообще понимаешь, как это каждый день просыпаться и быть не собой? Быть бронёй, быть сильной, быть "своей" среди тех, кто смотрит как на бойца, но забывает, что я не камень, не мужик, не танк, чёрт тебя побери?! А человек! Я хочу жить! Плакать, бояться, любить! Почему я не могу?!
И тут она ударила его кулаком в грудь. Один раз. Потом ещё. Слабо, но с яростью. Кулаки падали на него, как крики. Как мольбы. До крови. До хрипа.
— Почему всегда одна? Почему все думают, что должна сама тащить весь ад, пока другие просто смотрят?
Она усмехнулась. Горько. Как будто изнутри вырвали кусок.
—Когда ты ушёл — никто не пришёл. Кому мне кричать, Слэму? Он любит, как командир. Он спасал меня, как район,я благодарна ему за все, но я устала быть его собакой. Пацаны уважали, но не замечали. Я носила на себе чужие смерти, чужие крики, чужую боль. А про свою — забыла.
Она посмотрела на него. Будто вложив в этот взгляд всё. Всё, что копилось годами. Ненависть, любовь, страх, желание быть слабой хоть на секунду.
— Это не просто кровь, — сказала она, бросив взгляд на свои руки.
— Это то, что я в себе копила. Годами. Это ненависть к себе. Что выжила. Что не спасла. Что не смогла. Это моя мать, которую я хоронила одна. Это чердаки, где я орала в подушку, чтоб никто не слышал. Это район, который смотрел сквозь меня. А потом пришёл ты. Вернулся. И всё сломал.
— Я?
— Да, ты. Потому что с тобой мне захотелось быть не бойцом, а просто... девушкой. Захотелось сдать оружие. Прилечь. Обняться. Дышать. А потом я вспомнила, что этого нельзя. Что это слабость. Что тут не любят, тут держат. И ты, Зима, вернул мне боль. А я только научилась её не чувствовать.
Он молчал секунду. А потом заговорил — и в его голосе дрожал металл.
— Слушай меня. Ты можешь ненавидеть. Можешь посылать. Но не смей говорить, что тебе нельзя. Ты имеешь право быть живой. Не уличной, не железной. А просто настоящей. И если тебе захочется лечь — ляг. Я рядом. Я не отойду. Хоть весь район сгорит. Хоть Слэм орёт. Мне плевать.
— А если я сломаюсь? — вырвалось у неё. — Если я встану на ноги — и не выдержу? Ты тогда тоже останешься?
— Я тебя подниму. Буду держать, пока сама не захочешь идти. Я не герой, Малая. Не белый рыцарь. Я просто - я. И, сука, мне больно видеть, как ты разбиваешь себя об стены.
Она закрыла глаза. И разрыдалась. Без слов. Без сдерживания. Просто отпустила всё. Как ребёнок. Как человек, который слишком долго носил на себе бетонный блок. Он прижал её к себе крепче, гладя её волосы, пальцы замирали на затылке.
— Все...все..Хватит. Я рядом. Слышишь? Никто больше тебя не тронет. Ни боль, ни страх, ни грёбаная улица. Я сдохну, но больше тебя так не оставлю. Прости. Прости, что ушёл. Прости, что сдался раньше тебя. Прости, что не держал, когда ты рушилась. Прости, что тебе пришлось столько говна пережить в одиночку. Но теперь я здесь. И я буду держать, пока можешь стоять. А когда не сможешь — я понесу. На себе. Всю тебя. С твоими ранами. С твоими шрамами. С твоей злостью, блять, да даже с тем, что ты меня не простишь. Знаешь, что самое страшное? — прошептал он..
— Что я, сука, реально думал, что если отойду — тебе будет легче. Что я, блять, помешаю тебе жить нормально.
Она подняла на него глаза. Губы дрогнули,но она ничего не ответила. Он поцеловал её лоб. Тихо. С трепетом. Она крепче обняла его. Как будто боялась, что он исчезнет. Как тогда.
Она всё ещё была в его руках. Дрожащая, сломанная, настоящая. Его. Но в какой-то момент она замерла. Словно что-то внутри щёлкнуло.
Отстранилась.
— Прости, Зим, — прошептала. — Но это — не про нас.
Он застыл. Смотрел. В её глаза, полные ужаса, не на него — на реальность. На приговор, который уже выжжен внутри.
— Что ты несёшь? — в его голосе уже рвалась ярость. — Что значит "не про нас"? Мы, блять, только что друг другу душу в руки вложили!
— Думаешь, это сказка? — шипела она. — Думаешь, мы вот так сейчас посидим и потом всё будет хорошо? Серьёзно?! Район забудет? Пацаны простят? Слэм, блять, подойдёт, хлопнет по плечу и скажет: "Счастья вам, ребята"?!
Она рассмеялась. Горько. Зло. Так, что аж вены на шее вздулись.
— Ты даже не представляешь, что меня ждёт, если останусь с тобой. Слэм меня порвет. Пацаны с гнильцой все. Перешагнут, плюнут, и запишут меня в шалавы за минуту. Меня не простят. Не за тебя. Не за то, что я слабая оказалась. А ты? Ты не сечёшь, что тебя не просто ударят. Тебя похоронят. Не сразу. Сначала — глаза выбьют. Потом — в подвал. Без имени. Без следа.
Он остановился. Смотрел в её лицо. Молча. Глаза — стекло, но внутри будто пламя. Она ждала, что он дрогнет. Уйдёт. Спасёт себя. А он достал сигарету, подкурил. Молча. Глубоко затянулся. Только потом:
— Ты слышишь, что говоришь? Да мне срать, откуда кто. Я вырос под теми же фонарями. Бегал по тем же дворам, дрался за те же метры. И я не "с чужой стаи". Я — с тобой. А это значит, что вся твоя война — теперь и моя. Ты сейчас сама себя хоронишь, даже не начав жить. Я не дам.
— А ты кто такой, чтоб давать или не давать? — её голос сорвался. — Ты ушёл однажды. А теперь вернулся и решил, что можешь меня спасти? Поздно. Я уже мертва, Вахит. Меня не существует. Есть броня. Есть роль. А я... я боюсь.
Слёзы. Наконец. Прорвались. Не сдержанные, не театральные. Дикие, настоящие.
— Это не кино, Вахит, — прошептала.
— Здесь не заканчивается счастьем. Здесь, когда ты любишь — тебя ломают. Или того, кого ты любишь.
Он кивнул. Понял. Но не дрогнул.
— Я это и так знаю. Я в любовь не играю. Я в тебя влез — по горло. Назад дороги нет. Так что если всё пойдёт по пизде— я с тобой. Но я не отдам. Ни им. Ни страху. Ни уличной гнили. Я научился выживать там, где другим крышу срывает. И теперь, пока ты рядом, я буду жить. И тебя заставлю. Хоть сквозь ад.
Она подошла ближе. Чуть дрожащими пальцами коснулась его груди.
— Ты не боишься за себя?
Он взял её ладонь. Не нежно — уверенно, твёрдо, как будто дал обещание пальцами:
— Страх — это роскошь. Я себе её не позволю, пока ты моя. А если кто-то решит, что я не имею права — пусть сначала попробует отобрать.
Она стояла, глядя в него, будто в последний рубеж. Как в нож. Как в спасение. В груди рвалось — страх, злость, всё сразу. Но потом — шаг. Один. Тихий. Медленный. Но уверенный.
Она коснулась его щеки. Пальцы дрожали, но она не отняла их. И только прошептала:
— Ладно. Если сдохнем — то не врозь.
Он усмехнулся уголком рта:
— Не сдохнем. Не дождутся.
И в этот момент, почти как в замедленном, где-то за спиной щёлкнули тяжёлые подошвы. Не быстрые. Уверенные. Угрожающие.
Они оба обернулись.
Слэм.
Чёрт бы его побрал, конечно, он знал, куда идти. Район — его. И она, по его логике, тоже....