Глава 12: Взрыв
Утро не пришло — оно прорвалось сквозь щели, как вор, задыхаясь от гари. Город был немым. Он не проснулся — он выжил. Мёртвым он не стал, но живым назвать это тоже было трудно.
На базе пахло кровью, йодом и холодным потом. Всё внутри было в следах боя: бинты, гильзы под батареей, порванные куртки, распухшие лица. Но в каждом из этих следов — было: они остались. Они выстояли.
Зима сидел у окна. Курил. Дым не шёл вверх — он стелился, как тень. Он не смотрел в окно — он смотрел в себя. Спиной к нему, на матрасе, лежала Малая. Ровное дыхание. Живое.
Универсам — Зима, Адидас, Пальто, Турбо, Марат — были в стенах этой базы, не своей. Это был район Слэма. Бесова земля. И то, что они остались тут — временно. На грани. На страхе. На крови. На той самой — общей.
Бес вышел с кухни, за ним — Слэм. У Слэма на лице — ни благодарности, ни злости. Только что-то непонятное. Будто внутри него сейчас шёл разговор, к которому он не был готов. Но кивнул Зиме. Молча. А тот — в ответ.
Пальто мыл руки в раковине. Грубые, в ссадинах, пальцы дрожали. Марат сидел на ящике с ногой в лонгете, точил лезвие. Адидас вышел во двор покурить, но курил как зверь — хищно. Турбо крутил в руках гайку, как будто готовился метнуть в любого, кто не так посмотрит.
В воздухе — тишина. Не спокойствие. Натянутое. Будто все знали: этот бой не последний.
— Нам надо поговорить, — сказал Слэм, не глядя на них. — Честно. Без понтов.
Зима встал. Подошёл. За ним — его.
— Говори, — коротко.
Слэм выдохнул:
— Вы вытащили. Без вас нас бы порвали. Но ты знаешь, что ты чужой. Что вы все — чужие. Улица это не забудет. И пацаны — не все готовы.
— Я не прошу прощения, — тихо сказал Зима.
— Я не возвращаюсь как сын. Я остаюсь как тот, кто дрался. И не убежал.
Адидас вернулся в комнату:
— Мы не за власть. Нам не нужен ваш район. Но ты знаешь, как оно бывает. Кто держит улицу — тот дышит. И мы теперь — тут.
— Ты думаешь, тебя простят? — спросил Слэм.
— Нет. Но я не за прощением. Я за правдой. И если нам снова выезжать — мы поедем вместе. Либо ляжем вместе. Выбирай.
Бес молчал. Долго. Потом выдал:
— Сначала — похороны. Потом — разговоры.
Днём собрались все, кто остался. Тела своих пацанов вытащили из завалов, вымыли, завернули в чистое. Это было не про скорбь. Это было про честь. Потому что улица хоронила своих как героев. Без речей. Без попов. Только взгляд. Только слово: «брат».
Малая стояла, опираясь на стену. Рядом — Зима. Она молчала, но в её лице было всё. И боль. И вера. И страх. И решимость.
Слэм вышел из склада медленно. Лицо перекошено. В руке — бутылка, в глазах — зло. Водка сделала своё: развязала не язык — душу.
— Вы слышите меня, все?! — рявкнул он на всю базу, и воздух задрожал.
Пацаны повернулись. Кто-то напрягся. Но Слэм шёл не к ним. Шёл к Зиме. Глаза в глаза. Без оружия. Только с правдой.
— Я молчал. Я держался. Но, сука, хватит. Хочу сказать. Хочу, чтоб услышали. Ты помог. Вы втащили нас из ада. Ты, Адидас, Марат, все... — он выдохнул и ткнул пальцем в грудь Зиме.
— Но ты — не свой. Понял? Где ты был, Зим? Где ты был, когда Малую таскали по подвалам? Когда пацаны ложились один за другим?
Тишина. Густая, как масло. Зима смотрел на него спокойно. Не отвечал. Просто держался.
— Я не про драку. Не про бой. Про то, что ты слился. А теперь возвращаешься, как будто у тебя здесь лежанка. — Слэм сглотнул.
— Я тебя не выгоняю. Но... к ней не лезь. Слышишь? Не смей. Ты не имеешь права туда лезть. Ни словом, ни взглядом.
Малая шагнула вперёд. Лицо — острое, как нож.
— Слэм...
— Молчи, — жёстко бросил он. — Ты можешь его прощать. Можешь даже любить. Пожалуйста! Я не лезу в это. Но по понятиям — он соскочил. И не имеет права дышать тем, чем мы все тут последние годы живём. Он не вытащил нас из грязи. Он помог на финале. Я благодарен. Но это не делает его братом. И не даёт права ему тебя касаться.
Зима вздохнул. Глубоко. И только сказал:
— Я понял.
Адидас шагнул было вперёд, но Зима остановил его жестом.
— Всё честно. Всё правильно. Я и не просил места за столом. Я сам встал у стены. Просто знай, Слэм... я рядом. Не для того, чтобы отнять. А чтобы защитить. Даже если ты — против.
Малая опустила голову. В груди всё рвалось. Но она знала — сейчас он прав. Слэм. По уличному. По своему. Больно, но по правилам.
И в этой тишине — не было прощения. Но было уважение.
Слэм стоял, опустив руки. В глазах — ни победы, ни ярости. Только усталость. Он не хотел быть судьёй, но стал. Потому что кто-то должен. И если уж улица кому-то верит, то только тем, кто остался, когда всё горело.
Малая посмотрела на него. Глубоко. Слишком долго копившееся внутри сорвалось наружу, как гвоздь из ржавого бетона. Она сделала шаг к Слэму, будто переступая всё, что было между ними за эти годы.
— Ты прав, да. По улице. По понятиям. Ты всегда по ним жил. И я это уважаю. Ты был, когда других не было. Ты держал, когда всё сыпалось. Но скажи мне: вы разве не договаривались забыть про старое?
Слэм напрягся. Молчал, но сжимал пальцы. Она не отступала.
— Я не предаю. Ни тебя, ни район. Но я не вещь. Не трофей, который можно поставить на полку. Я тоже воевала. Не на понтах, а на ранах. И я сама решаю, кто может рядом стоять, а кто — просто мимо пройти. Я уважаю, что ты рядом был. Но не думай, что можешь мной распоряжаться.
Слэм шагнул вперёд. Лицо в тени, голос хриплый:
— Я не распоряжаюсь, я отвечаю, — выплюнул он, сжав зубы.
— За район. За своих. За тебя, мать твою. И да, может, у меня в голове всё давно с гноем — из-за того, что мы с тобой не проговорили. Но ты пойми: я не просто был рядом, я держал на себе всё, когда тебя таскали по подвалам, когда пацаны умирали. И если этот хер снова исчезнет — я не выдержу. Я его не просто искать пойду — я под землю залезу, чтоб достать. Потому что второй раз вытаскивать тебя из бездны я не смогу. Я тогда сам туда провалюсь. Поняла? Я живу на грани, но ты — моё всё, даже если я тебя не трогаю.
— Я устала жить по твоим понятиям, как по команде. Я не солдат. Не обязанная тебе жизнью девочка. Я женщина, Слэм. И ты первый, кто это отказывается видеть.
Малая смотрела на него, будто видела впервые. Слэм кипел — не злобой, нет, это было что-то иное. Надлом. В нём трещало всё: челюсть, голос, нервы. Он не мог больше держать. И сорвался.
— Может, ты тогда вообще спрыгнешь, а?! — выкрикнул он, резко, грязно, будто вырвал из себя гвоздь.
— Ну раз всё так просто! Решай сама, кто рядом, кто мимо! Так может, просто нахуй всё? Прыгни, Малая! Хули ты держишься, если мы для тебя просто декорации? Если Зима — твоё решение, а я — просто сторож у дверей?!
Тишина в помещении стала абсолютной. Даже стены будто сжались.
Она молчала. Глаза стеклянные. Не от страха. От боли.
— Ты правда это сказал? — еле слышно.
Он глотнул воздух, как утопающий. Уже понял, что сказал. Уже пожалел. Но назад пути не было.
— Да, — выдавил он, ломая себя изнутри.
— Потому что не могу, сука, больше. Не могу смотреть, как ты выбираешь его. После всего. После нас. После трупов. После криков. После...
— Заткнись, — прошипела она.
— Малая...
— ЗАТКНИСЬ! — взорвалась она, голос сорвался, будто из глотки вырвали нож.
— Ты не имеешь ПРАВА! Ты мне не бог, не отец, не хер, чтобы решать, как я должна жить! Ты живёшь болью? Молодец. Храни её. Но не вздумай вешать её на меня! Ты кричал, что держал — держал, потому что сам так выбрал! Я тебя не просила быть героем!
Она шагала к двери, как по минному полю — медленно, но с каждым шагом — взрыв. В глазах — ливень, град, буря. Но не слёзы. Только злость.
Она шла, как будто могла сбежать от всего, что только что разорвало её изнутри. От слов Слэма, от его взгляда, в котором — не любовь, не боль, даже не ярость. Там было что-то хуже — собственничество. Как будто она — его трофей. Как будто всё, что она пережила, теперь принадлежит ему. Как будто он один вправе решать, кому рядом с ней стоять, а кому нет. И если бы можно было вырвать из груди всю эту боль руками — она бы вырвала, расплескала по асфальту и оставила там, под ногами, чтоб больше не чувствовать.
Но это не так просто.
Асфальт под ногами стелился, будто жидкий. Ноги вели вперёд по инерции. Лицо горело — от злости, от слёз, от позора, которого не было, но он всё равно сидел в теле, как яд.
На углу она свернула в тупик, где когда-то пряталась от облав с пацанами. Где била по стенам кулаками, когда умирал очередной свой. Где молчала, когда похоронили её первую подругу. Этот город — он давно перестал быть домом. Это был приют для зверей. И она сама — давно одна из них.
Но звери тоже устают.
И когда стена оказалась за спиной, и ни шагу дальше, она просто осела. Рухнула, как мешок.
Колени в грязь, ладони в щебень. Никакого величия. Никакой "Малой". Только девочка, которая устала быть кем угодно — солдатом, братом, лидером, примером. Устала быть сильной. Ей никто не дал выбора — с детства. Или гни, или рви. Вот она и рвала. И что? Где любовь? Где тепло? Где, блядь, хоть капля понимания?
Губы задрожали. Она прижала руки к лицу, но это не помогло. Слёзы шли тяжёлые, злые, как будто из самых лёгких. С каждым рыданием — вырывался голос. Хриплый, почти животный.
— За что?.. За что, нахрен?! Почему я всё время должна держаться?! Почему вы, суки, все имеете право на слабость, а я — нет?! Почему, если я плачу — это слабость, а если я убиваю — это честь?! Почему я должна быть вашей, ихней, ничьей, но никогда — собой?!
Она взвыла. Не как человек — как зверь, которого загнали в угол. И начала бить.
Кулаками в бетонную стену. Снова. И снова. Беспощадно. Без остановки. Каждым ударом — как будто вытаскивая из себя всё, что жгло. Слёзы, обиды, смерть, страх, одиночество. Била до того, что кости звенели. До хруста. До криков. Била так, будто хотела раскрошить всё это дерьмо — и в стене, и в себе.
Кожа на костяшках пошла сразу. Ладони стали красные, потом — рваные, потом — багровые, с мясом. Но она не останавливала руки. Как будто боль это единственное, что делало её живой. Что напоминало: ты не кукла. Не пацан с пушкой. Не чей-то "боец". Ты просто человек. Женщина. Уставшая. Опустошённая.
С каждым ударом — срывалось имя:
— Слэм... Слэм, тварь... За что?.. За что ты со мной так?! — и ещё удар, и ещё, кровь летела на серый бетон, как кляксы изнутри.
— Почему я одна тащу всё?! Почему вы можете ломаться, а я — нет?!
Она вскрикнула, и голос сломался. Истерично. С надрывом, будто горло рвалось вместе с душой. Слёзы текли по лицу, мешались с грязью, падали на порванные руки. Всё тело трясло. От злости. От бессилия. Оттого, что впервые — она позволила себе быть слабой. Не в бою. Не перед смертью. А перед самой собой.
А в голове — гул. Пустота. Только её дыхание. Только стук сердца. Только кровь, что стекала по пальцам на землю.
Она не замечала, как кровь пошла с кулаков. Не замечала, как свежий шрам на животе снова разошёлся от перенапряжения. Не слышала, как сердце барабанило в ушах. Только внутри всё вопило: «Хватит!»
Она прижалась лбом к бетонной стене, оставляя на ней слезу за слезой. Горячую, липкую, позорную, как её учили. Ведь плакать — позор. Но ей уже плевать. Пусть видят. Пусть знают. Пусть она хотя бы раз в жизни — не будет сильной.