Холодный огонь в венах | Зима

 Пахло гарью и телом. Воздух дрожал. Не от ветра — от того, что всё было слишком живым, чтобы просто закончиться.

Смоляне ушли. Не бегом. Не торопясь. Как будто не проиграли. Но улица знала — это был их проёб. Им не дали пройти. Не дали забрать. Их зубы остались здесь, под бетоном, под кровью, под сапогами тех, кто не дал разорвать район на части.

И теперь — тишина. Странная. Как перед первым вдохом после долгого погружения. Как будто весь город только что выжил.

Малая лежала, спина к стене, глаза открыты. Смотрела в пустоту, будто пыталась зацепиться за воздух. Пальцы судорожно сжимали куртку на животе — туда, где кровь больше не хлестала, но тёплая, липкая, всё ещё текла.

Зима сидел рядом на корточках. Не отрывал от неё глаз. Не касался. Просто сидел и смотрел. Его пальцы были все в чужой крови. Его дыхание — рваное. Лицо в ссадинах, губы порваны, но глаза — остались. Человеческими. Живыми. И полными чего-то, что он не мог сказать. Не здесь. Не сейчас.

— Ты здесь, — прошептала она. — Значит, не всё зря.

Он кивнул. Медленно, будто каждый мускул болел.

— Не зря, — хрипло сказал он. — Ты со мной. Всё остальное — потом.

Слэм подошёл, присел рядом. Взгляд — тяжёлый, но без злости. Он потянулся за аптечкой, протянул бинты Зиме. Тот взял. Тряслись руки, но аккуратно, почти трепетно, начал прижимать тряпку к боку Малой.

— Потеряешь сознание — я заору так, что стены лопнут, — сказал он ей, почти шёпотом. — Так что держись. Мне не выжить, если ты соскочишь.

Она выдохнула, почти смеясь, но губы не дали — рассеклась рана.

— Ты нежный стал. Это всё возраст...

— Это ты стала смыслом, — выдохнул он.

Финка подошёл с Маратом. Оба — на ногах. В крови, но с живыми глазами. Марат держал в руках заточку, как будто не отпускал на всякий случай. Финка — сгорбился рядом, вытер пот со лба.

— Надо тащить. Долго она здесь не протянет.

— Я понесу, — сказал Зима. И не стал спорить.

Он поднял её на руки. Медленно, будто поднимал что-то святое. Она дернулась — больно. Он прижал крепче, щекой к её виску.

— Тсс... Тихо. Я рядом. Я дотащу. Хоть через ад.

Шли через двор. Медленно. Осторожно. Но не просто шли — дергались на каждый звук. Где-то вдалеке уже слышались гудки — не автобусы, не трамваи.

Волки в погонах. Милиция. Те, кто всегда приезжали не вовремя, а потом ломали судьбы, чтоб прикрыть чью-то жопу в управе.

— Быстрее, — бросил Слэм, уже не оборачиваясь. — Они идут.

— Вниз, через подвал у «пятнашки», — подсказал Финка. — Если нас палят в открытом, размажут.

Зима прижал Малую крепче, но бережно, как ребёнка. Дышал тяжело, кровь на шее уже свернулась. Марат — вперёд, на разведку. Адидас достал из-за пояса заточку — не для понтов, для «если что». Даже Турбо, хромая, шёл быстрее, чем мог.

Они зигзагами миновали двор, где когда-то сидели с гитарой, и спустились к подворотне. Слышались шаги, злобные крики: «Стоять!», потом мат — значит, догоняют кого-то. Или стреляют в воздух.

— Эй, тормознули кого, — резко сказал Финка, прижимаясь к стене.

Из проулка вытащили Пальто — отстал. Двое ментов тащили его, заламывая руки, уже орали что-то про «оружие» и «поедешь с нами».

— Не вариант, — сказал Слэм.

— Я беру левого, — выдохнул Адидас. — Остальных накройте шумом.

Без сигнала — слажено. Турбо метнул кирпич — тот взорвался под ногами ментов. Те дёрнулись. Адидас врезал одному сзади по шее, тот рухнул. Второй схватился за кобуру — но Финка уже был рядом. Нож к горлу, тихо:

— Пикнешь — не встанешь.

Пальто вырвался. Пошатывался, но жив.

— Всё норм! — прошипел он. — Думал, всё, пацаны, пиши похоронку.

— Пока жив — не крест, — коротко ответил Слэм. — Погнали!

Подвал вывел их к старому гаражному ряду. Оттуда — снова во двор, а там уже шаги стали свободнее. Они снова стали пацанами, не бегущими, а возвращающимися домой.

Адидас шёл последним. Курил. Лицо каменное. Но глаза — смотрели на улицу, как на родную мать, которую чуть не сожгли.

Когда показалась база, ноги сами пошли быстрее. Бес уже ждал. Сидел на ступеньках, как будто знал время с точностью до секунды. Увидел их — встал. Спички ломал пальцами, один за другим. Посмотрел на Малую — лицо его дёрнулось, но он отвернулся сразу.

— Жива. Всё остальное — похуй, — сказал он, но голос сорвался на последнем слове.

Внутри было тепло. Не от батарей. От них. От тех, кто остался. Тех, кто дотащил. Кто не дал упасть друг другу. Их было мало, но хватило.

Зима уложил Малую на старый матрас. Сел рядом. Долго просто держал её ладонь.

Слэм стоял у стены. Курил. Губы сжаты, пальцы дрожали, но не от страха — от того, что внутри всё ещё горело. Он не подходил. И не уходил. Потому что был нужен — даже молча, просто присутствием.

Он смотрел на них. На Зиму, держащего её за руку. На Малую — такую хрупкую, такую живую. И в груди что-то сжималось. Не от ревности. От боли. Он помнил, как она шептала ему раньше. Как держалась за него в моменты, когда всё рушилось. Он был рядом тогда. Он остался. Но сейчас рядом был другой. И в этом не было предательства.

И вдруг пришло то, чего он сам от себя не ждал — спокойствие. Она жива. Он цел. Все, кого мог потерять — рядом. И пусть не он держит её ладонь. Главное, что она держится.

Слэм затянулся крепче. Дым царапал горло, но легче не становилось. Он смотрел — и думал. Может, впервые за долгое время — по-настоящему. О том, что сила — это не всегда кулак. Иногда — это шаг назад. Чтобы кто-то смог выжить.

Он выдохнул. Долго. Горько. И стоял дальше. Потому что сейчас — это было всё, что он мог. И это — было достаточно.

Марат сел на подоконник, закинул ногу. Вытер кровь с руки. Пальто плеснул из фляги — подал Адидасу. Тот сделал глоток и всмотрелся в потолок.

— Слышь... — начал он. — А ведь могли не вытащить. Могли не дожить.

— Не могли, — отрезал Зима, не поднимая глаз.
— У нас не было права.

На секунду повисла тишина. Потом Бес поднялся, хлопнул по коленям:

— Всё, хватит ныть. Пошли, мужики, умоемся, у кого кровь не своя — тому повезло. Турбо, ты живой, иди первым.

— Я как таракан, — буркнул тот, вставая.
— Меня и яд не берёт.

Пацаны начали расходиться — кто в душ, кто просто в угол на старый диван, кто свернул на кухню за чаем вперемешку с ливером. Слэм задержался у выхода, глянул на Малую, на Зиму, и, ничего не сказав, просто кивнул. Повернулся и ушёл.

Зима остался. Он смотрел, как она дышит. Тихо. Рвано. Но дышит.

— Всё, — сказала она. — Остались вдвоём. Как тогда. Только теперь — всё по-другому.

Он сел ближе. Взгляд был уставшим, но живым. И настоящим.

— Я много должен тебе, — выдохнул он.
— Слишком много молчал. Слишком много оставил в темноте.

— Ты просто ушёл, — тихо сказала она.
— Не сказал ни слова. А потом вернулся. Словно всё нормально.

Он сжал зубы. Провёл рукой по лицу, по щеке, где кровь уже подсохла.

— Мне казалось, я тебя спасал... — прошептал.
— Думал: уйду — и ты не сгниёшь со мной. Не сгоришь.

— А вышло? — она глянула прямо в него.

Он не ответил сразу. Только покачал головой.

— Нет. Не вышло. Потому что ты не про спасать. Ты про быть рядом. А я этого тогда не понял.

Она прикрыла глаза. Веки дрожали. Потом открыла. Взгляд был острым, как всегда.

— Тогда пойми сейчас. Я не хочу, чтобы меня спасали. Я хочу, чтобы меня держали. И стояли рядом. Даже когда пиздец. Особенно — когда пиздец.

Он опустил голову. Прислонился лбом к её ладони.

— Я с тобой. Пока ты дышишь. Пока я дышу.

Он молча достал чистую тряпку, облил из фляги остатками спирта, дрожащими пальцами начал аккуратно вытирать кровь с её живота. Она дёрнулась — он прижал её запястье.

— Тихо... Я осторожно. Прости. Мне надо видеть, где рвануло.

— Доволен? — хрипло усмехнулась она.
— Дождался, когда я снова на лопатках.

— Не говори так... — глухо.
— Я тебя так не хотел видеть. Никогда.

Он снимал лоскут ткани, будто касался порезанного стеклом шелка. Его пальцы были чужими — грубыми, но в них было столько нежности, сколько она не видела ни в ком.

— Пять лет, Зим. — Голос её дрогнул.
— Ты ушёл, не сказав даже «пока». Я умирала и не знала, за что.

— Я умирал тоже, — выдохнул он. — Просто там, где не видно. Не снаружи. Внутри.

Он затянулся воздухом, будто в горле застрял дым. Пальцы сжались в кулак.

— Меня тогда кинули. По-другому не скажешь. Помнишь, как всё шумело в районе? Братва с севера, левые с центра. Меня позвали "на разговор". Якобы за слово, что я кому-то не так бросил. Типа разрулить. А там — мешок на голову, подвал, бетон, допросы. Неделю. Я думал, прикопают. У них свои счёты были. Им нужен был кто-то громкий. Им был я.

Малая молчала. Он продолжал, и голос его стал тише:

— Потом меня отдали. Живого, но как трупа. Сказали: сгинь. Если вернёшься — найдут тебя и всех твоих. И я поверил. Потому что видел, на что они способны. Я метался. Хотел вернуться — но знал, что за мной смотрят. Я боялся, понимаешь?.. Боялся не за себя. За тебя. За район. За то, чтобы в подъезд не прилетело из-за меня.

Он склонился ближе. Голос стал глухим:

— Я всё это время думал, что делаю правильно. Что защищаю. А жил как мразь. Скитался. Дрался за чужое. За деньги. Спал в подвалах, в общагах, один. Я каждый день хотел вернуться. Каждый. Но только сейчас понял — не вернуться, а прийти. Словно впервые. Потому что всё, что было — я просрал. А теперь хочу начать заново.

Он замолчал. Она смотрела на него долго. Слёзы не текли. Но что-то внутри сдвинулось. Он всё ещё держал её ладонь. И уже не как прощение просил. А как человек, который наконец перестал врать — себе прежде всего.

Он смотрел на её живот. На то, как дёргается кожа. Как подрагивают мышцы. Он боялся взглянуть ей в глаза — потому что знал, что увидит там то, чего не заслуживает.

— Я хотел вернуть себя. Но без тебя... себя не оказалось. Только пустота.

— А мне пришлось жить. Словно тебя и не было. А ты был. В каждом падике. В каждой курке. В каждом сне.

Он прижал бинт, осторожно затянул узел.

— Ты знаешь, — выдохнул он, — мне казалось, что если я тебя отпущу, ты станешь чище. А ты стала сильнее. Злее. И всё равно красивее всех.

Она усмехнулась сквозь боль:

— Красота — в том, кто смотрит. Ты смотрел с любовью. Даже когда уходил.

Он не выдержал. Подался ближе. Щека к щеке.

— Я дурак. Ты — моя. Даже если не со мной. Даже если всё поздно.

Она обняла его. Слабо. Но обняла.

— Не поздно, если ты снова рядом. Не исчезай. Даже если страшно. Даже если кровь. Даже если завтра всё сорвётся. Просто — будь.

Он ничего не сказал. Только держал её. И чувствовал, как в груди — тишина. Тепло. Жизнь. Снова.