Холодный огонь в венах | Зима

Дым стоял стеной. Густой, жирный, как будто город сам подгорал изнутри. Пахло человеческим — потом, порохом, мясом. Пахло болью.

И улица уже не рычала — она стонала. В каждом закоулке, в каждой расщелине между панелями жил страх. Но не у тех, кто остался. Те не боялись. Те просто знали, что конец — близко.

Слэм стоял у пролёта с чердака, сжимал обрез так, будто мог вжать металл в ладонь. Рядом — Зима. Молча. За его спиной — Малая, в бинтах, полуосевшая у стены, с пистолетом на коленях. Рука дрожит. Лицо мраморное. Но глаза — вгрызаются в пространство, ищут каждого, кто ещё ползёт.
      
— Ещё идут, — сказал Зима, не отрывая взгляда. — Слева, со стороны спортплощадки. По три, по два. Осторожно, но давят.

— А ведь улицу мы им не отдавали, — глухо сказал Слэм. — Они пришли как к себе. А уходят, суки, как на похороны.

POV: ЗИМА

Я считал, что уже всё видел. Что ничего не удивит. Но, когда глядишь в лицо девчонке, которая не должна была выжить, а она смотрит на тебя как на последнюю опору — всё меняется. Страх, усталость — всё глушится. Остаётся только одно: стоять. До конца. Без пафоса, без надежды на героизм. Просто потому, что иначе нельзя.

Малая полусидит у стены, в бинтах, сжав пистолет как святыню. Её губы побелели, пальцы дрожат. Боль сжирает её, я это вижу. Каждый вдох — борьба, каждый выдох — подвиг. Но в её глазах не мольба. Не жалоба. Не страх. Только злость. Только воля. И это в ней пугает больше всего. Я вижу, как ей больно. Как ей тяжело. И всё равно она не отпускает.

Не опускает глаза. Не даёт себе рухнуть. Она — как гвоздь, вбитый в бетон. Маленькая. Хрупкая. Но не ломающаяся. И это сводит меня с ума. Я знаю, что она думает — она готова умереть, если надо. Но я, сука, не готов. Не хочу, чтобы она уходила. Не хочу, чтобы этот момент стал её концом. Я бы сожрал весь этот город, если бы это её спасло. Снизу грохнуло. Кто-то запнулся на бетонной кромке, выронил лом. В следующее мгновение — вспышка. Турбо, из тени, метнул бутылку. Пламя лизнуло воздух, разошлось по стенам, словно предсмертный визг города.

— Турбо ещё жив, — сказал Зима.

— Ещё, — выдохнул Слэм.

Выстрел. Ближе. Снова. Марат закричал — не от боли, от злости. Он прижал руку к плечу, кровь текла, но он выпрямился, оскалился и закричал в сторону противника:

— НА ХРЕН ВАМ НАША ЗЕМЛЯ?!

Ответа не было. Только новый выстрел. Пуля рванула бетон рядом с ногой. Марат отбежал за укрытие, оставляя следы — не шагов, а выживания.

Слэм зажмурился на миг, но дыхание поймал — Марат был жив. Держался. И это всё, что им нужно было знать.

Финка подполз сбоку, весь в копоти, в крови, как будто его смолили живьём. Глаза — в кость. Он шепчет:

— Там у железки пятеро. Один с ружьём, двое с арматурой, ещё — с цепью. Я вырезал одного. Остальные идут. Медленно. Как в кошмаре.

— Мы их не сдержим, — сказал Слэм.
— Нас мало.

— А у нас выбора нет, — бросил Зима. — Либо здесь, либо нигде.

И тут — скрип. Лестница.

Слэм метнулся к краю. Посмотрел вниз. Там, под бетонной щелью, шли двое. Не торопясь. Как будто знали, что наверху — уже не бойцы, а живые тени.

— Я спущусь, — сказал Зима.

— Нет, — Малая приподнялась, удержалась рукой за стену.
— Я.

— Ты что, с ума сошла?! — рявкнул Слэм. — Ты не встаёшь толком!

— Именно. Они не ждут, что с пола кто-то выстрелит, — прошептала она и, шатаясь, встала.

 POV: Малая

Я не думала, что всё закончится вот так. Что мы будем сидеть в доме, где всё пахнет смертью и гарью, и ждать, когда придут за нашими головами. Каждый вдох — как глоток кипятка. Каждый звук — как удар током.

Иногда слышу, как Слэм тихо матерится сквозь зубы — значит, боль не отпускает. У меня болит всё. Рука, бок, грудь — как будто тело больше не моё. Как будто оно отдельно, а я просто внутри. Но я держу пистолет. Зажала его так, что ногти в ладонь врезались. Он тяжёлый. Он живой. Он — моя последняя граница.

Я слышу, как дышит Зима. Неглубоко, сипло. Он рядом. Он следит. Он не даёт мне упасть.

А Слэм... он как стена. Смотрит на меня, будто я уже часть его. Будто шаг в сторону — и рухнет весь его мир. Я никогда не видела в нём слабости. Только гнев. Только силу. Но сейчас в его взгляде — что-то другое. Что-то... почти страшное. Он не говорит, но я чувствую, как он готов сжечь всё. Просто чтобы я дожила ещё минуту.
Ещё вдох.

А я... не хочу быть обузой. Не хочу, чтобы они ради меня сдохли. Но мне так хочется остаться. Просто ещё чуть-чуть. Просто... чтобы увидеть, как они выживают. И если я сдохну— пусть это будет после. Когда они уже будут в безопасности. Когда всё закончится. А пока — я держу этот пистолет. Я часть этого круга. Этого проклятого треугольника. Мы не идеальны. Мы все поломаны. Но вместе — мы чёртов монолит.

Они думают, я сдамся? Пусть попробуют. Пусть сунутся. У меня ещё есть одна пуля — и я знаю, кому она. И если они прорвутся к нам — я заберу с собой хотя бы одного. Чтобы знали, с кем связались.

Пистолет в руке — не просто оружие, а память. Обо всём. О дворах, где дрались за авторитет. О ночах, где в темноте дышали в ухо страху. О боли, которая выжгла всё внутри, но не смогла сломать. Он дрожал в её пальцах, но был твёрд — как её решение.

Она спустилась. Медленно. Одна ступенька. Вторая. Каждая — как шаг на край. Колени дрожали, но она не падала. Потому что не имела права. Потому что знала: за ней — не просто стены, за ней — те, кто дышит только потому, что она ещё держит оружие.

Глаза — острые. Не от злости. От боли. От жизни, которую у неё никто не спросил, можно ли жить вот так.

В этот момент, на этой лестнице, с кровью под рёбрами и смертью за поворотом, она снова стала той Малой, которую никто не смог сломать в ту самую первую ночь. И теперь, хромая, с дыханием в горле, она снова смотрела на смерть в лицо — и шла.

 POV: СЛЭМ

Я не знаю, сколько ещё смогу. Спина горит, ребра трещат, будто каждая кость — это оголённый провод. Но я стою. Сжимаю обрез так, что он вот-вот треснет в ладони. Не из-за страха. А из-за ярости. Вонючей, чистой ярости, что копилась годами. И теперь она вся — в стволе. В пальце. В каждом моем вдохе. Она не уходит — наоборот, разрастается. Она — мой якорь, мой бензин. Без неё я бы давно рухнул.

Рядом — Зима. Молчаливый сукин сын. Всегда раздражал меня. Холодный, отстранённый, с этими своими взглядами, будто выше всего.

Я не понимал, как он выжил. А сейчас — понимаю. Потому что он сидит в крови, зубы сжаты, но не сворачивает. Он рядом. Он держится. И, чёрт возьми, впервые за всё время — я уважаю его. Мы никогда не станем друзьями. Но теперь я знаю: он один из тех, кто остаётся. Кто не бросит. Кто будет стоять до конца. Это уже что-то. Но он другой. Где я рву глотку от злости — он молчит.

Где я хочу ломать — он просто смотрит, как будто уже прожил это сто раз. Его боль — беззвучная. Он не покажет. Ни гримасы, ни стона. Только пальцы дрожат, когда он перезаряжает. Только плечи ссутулились сильнее, чем обычно. А глаза... глаза стали темнее. Как будто он уже попрощался со всем. И всё равно сидит. Потому что надо. Потому что иначе — никак.

Но всё это — шум. Фон. Главное — она. 

Ни крика, ни слёз. Только дыхание — рваное. Простреленная, но встала и пошла! Откуда в этой мелкой девчонке столько силы, блять? И вот ведь ирония — я всегда считал себя непробиваемым. А сейчас смотрю на неё — и чувствую, как внутри что-то ломается. Как будто каждый её вдох — это мой выстрел в пустоту. Я не хочу, чтобы она уходила. Не сейчас. Не здесь. Не в этом гнилом доме, под этим проклятым небом. Я хочу, чтобы она жила. Потому что она — единственное светлое пятно в этом сером аду.

Она вынырнула из-за бетонной плиты, выстрелила. Один упал. Второй бросился вперёд — но не добежал. Зима метнул нож. Чётко. В шею. Хрип. Тело рухнуло.

— Не геройствуй, мать твою, — сказал Слэм, подхватывая её.

— Я не геройствую. Я просто живу, — ответила она.

— ПАДАЙ! — крикнул он, и в этот момент кто-то чужой, мощный, в спортивке с капюшоном, вынырнул из дыма, как призрак, прямо на них.

Лоб в лоб. Близко. Ближе некуда. Зубы стиснуты, в руке — железка, вторая — тянется к Малой.

Слэм бросился, но запнулся — доля секунды, и всё бы кончилось.

Но Зима рванул вперёд. Не просто резко — инстинктивно, будто внутри что-то взорвалось. Как будто весь путь до этой секунды, вся улица, вся его сожжённая душа — в этом прыжке.

Он вылетел из тени, как волк из капкана. Врезался всем телом, не щадя себя. Нападавший отлетел, но Зима не дал ему опомниться — они покатились по полу, по стеклу, по крови.

Кулаки Зимы били, как молотки, с хрипами, с хрустом, с болью. Он не сражался — он рвал. Не за славу. За неё. За то, что осталось от любви. За то, что нельзя было потерять ещё раз.

Малая отшатнулась, вцепилась в бетон, пальцы в крови. Слэм поднялся, обрез в руке, но не мог выстрелить. Там — Зима. Там не бой, там мясо. Земля, кишки, крик. Там каждый удар был как молитва и приговор одновременно.

— СДЕЛАЙ ЕГО! — крикнул Слэм, как молитву.

Зима не отвечал. Только бил. Кулаком. Лбом. Коленом. По печени. По челюсти. Пока не хрустнуло. Пока чужой не закашлял кровью и не захрипел.

Он встал. Медленно. Весь в крови. Весь дрожал. Глаза встретились с глазами Слэма. Молчание. Миг. И в нём — всё. Боль. Понимание. Общее.

Малая присела, держась за бок. Лицо белое. Она смотрела на них. И знала — они разные. Но теперь, сейчас — за неё.

Их трое. Против всех. Но пока сердце бьётся — они стоят.

Внизу — чужие. Взгляд у них — уже не голодный. Уверенный. Пахло тем, что скоро будет кровь. Они не боялись. Они чувствовали запах слабости.

И тогда Малая прошептала:

— Если нас порвут, Слэм... скажи Бесу — он должен держать рынок. Не пустить туда этих шакалов.

— Заткнись, — сказал он. — Ты сама скажешь.

— Если не успею... пусть знает. Район — не просто асфальт. Это наши. Это падики. Это память.

Взрыв. В окно влетел камень. За ним — дым.

Зима шагнул вперёд. Дал три выстрела. Слэм — ещё два. Финка уже не целился — просто палил в сторону на этаже ниже, чтоб держать страх.

— Слышишь? — Слэм глянул на Зиму. — Мы когда-нибудь доживём до утра?

— Ну если нет, — ответил тот. — То умрём не зря.

И тогда...

Появился он. Как будто тень стала телом. Высокий, в кожанке, с тяжёлым взглядом и пустыми руками. Без оружия, но страшнее всех. Лицо — камень. Морщины — как трещины по бетону. Он шёл, как будто здесь хозяин. Смола.

Все замерли. Даже стены будто всосали звук. Его не надо было представлять — его знали. Он не говорил — он просто смотрел. За ним шли. Молчаливые. С ржавыми прутьями, заточками, молотками. Один — с куском арматуры, по которой бежала кровь.

Смола посмотрел на Малую. Медленно. Без эмоций. Как на свою. Или как на вещь, которую пора вернуть.

Он не произнёс ни слова. Просто махнул рукой.

Двое сразу сорвались с места. К Малой. Один обошёл слева, другой — справа. Резко. По отработанному.

— НЕ ДАЙТЕ! — заорал Слэм, но не успел. Один ударил его в плечо, отшвырнул. Он выронил обрез. Второй — схватил Малую за запястье, потащил.

Зима двинулся первым. Без выкрика. Не как человек — как тень, что ожила. Прыжок вперёд — звериный, неотработанный, инстинктивный.

Он влетел грудью в того, кто держал Малую, и было слышно, как треснул позвоночник.

Плечо в лицо, колено — в пах, и тело противника согнулось пополам, задыхаясь, хрипя.

Нож — в бок, по дуге, под рёбра, а потом резко вверх — в горло. Брызгнуло так, что на секунду даже дым растворился в крови. Зима не остановился. Второй уже заносил лом, но Зима перехватил руку, ударил локтем в висок. Хруст. Парень осел, но пытался подняться. Зима всадил носком ботинка прямо в челюсть, вывернул её как крышку консервной банки.

Всё лицо у Зимы было в крови. Он сам дышал с хрипом, губы рвались, руки тряслись, но он не отступал. Это не был бой. Это была резня. Отчаянная. Жестокая. И до боли честная. Он бил не за победу. Он бил — чтобы доказать, что есть что-то, что он всё ещё может защитить. Хоть что-то. Хоть кого-то.

И весь этот город — весь этот бетон, ржавчина, грязь, дым — будто в этот момент смотрели на него. Молчали. И боялись.

Зима был в бешенстве. В чёрной ярости. Он ревел, как зверь. Он защищал не женщину. Он защищал честь. Память. Всё, что у него осталось.

Малая упала, держась за бок. Пальцы в крови. Она смотрела, как он рвёт этих ублюдков. Грудью. Руками. Зубами. Как будто от этого зависела не она одна — весь город.

Слэм поднялся. Подобрал обрез. Выстрелил в воздух — на спину одному из тех, что были рядом со Смолой. Все вздрогнули. Но сам Смола — даже не моргнул. Просто развернулся. Молча. И ушёл.

Он понял: не сегодня.

А Зима стоял. Всё в крови. Тело дрожит. Малая лежит рядом. Он склонился к ней. Прижал ко лбу. И прошептал:

— Я тебя не отдам. Никому. Никогда.

Малая чуть шевельнулась. Он сразу наклонился ближе.

— Живая. Слышишь? Ты живая, — сказал он, не спрашивая, а утверждая. Словно своей уверенностью хотел вытянуть её обратно, сквозь боль, сквозь дым, сквозь всё, что сожрало этих дворовых.

Она едва выдохнула:

— Сука... ты чего творишь, Зим...

Он стиснул зубы. Кивнул. И откинулся назад, на стену. Взгляд — вверх. На потолок, где когда-то был свет. Где когда-то они мечтали. Где когда-то были просто пацанами.

— Если сейчас кто-то снова сунется... — выдохнул он, вытирая лицо предплечьем, размазывая кровь. — Я его зубами разорву.

Слэм подошёл. Молчал. На лице грязь, копоть, какая-то ссадина рваная от уха до шеи. Он посмотрел на Зиму. Тот всё ещё стоял полусогнувшись, будто держал не только тело, а весь вес последних лет.

И вдруг — Слэм протянул руку. Молча. Положил ладонь Зиме на плечо. Плотно. Надёжно. Без пафоса. Просто — чтобы сказать: «я понял».

Зима не сразу ответил. Только спустя пару секунд кивнул. Легко. Почти незаметно. В этом — было больше, чем слова. Больше, чем любое прощение. Это был момент, когда прошлое не стирается, но уступает место настоящему.

В этот момент, на секунду, улица действительно замерла. Не от страха. А потому что понимала: это — было по-настоящему. До конца. До визга. До крови. До последнего дыхания.

И значит — ещё не всё потеряно.