Глава 6. Пепел прошлого
Она смотрела на него, будто сквозь — не видела, не слышала, просто ощущала кожей. Это было не про него. Про то, сколько всего пришлось похоронить. Себя. Тех, кто не дожил. Его.
Слэм напряжённо переводил взгляд с неё на Зиму. Бес уже прищурился. Волчок чуть пошевелился, будто готов сорваться — но она подняла руку. Как когда-то. И всё замерло.
— Ты хочешь сдохнуть? — тихо спросила она. — Так вот тебе шанс.
И шагнула вперёд.
Слишком близко. Между ними — меньше дыхания.
— У меня нет пуль для прощения. Только для тех, кто точно знал, что делает.
Она достала зажигалку. Щёлкнула. Пламя дрожало, как её голос.
— Ты говорил, что думал, я мертва. А я жила. Помнишь, как ты учил меня стрелять? "Не думай. Жми, если веришь." Я верила, сука.
Щелчок. Пламя исчезло. Она сунула зажигалку обратно в карман.
Повернулась, пнула ногой валяющийся на земле пистолет.
— Если ты выживешь — может, поговорим. А если нет — значит, всё честно.
И пошла. Не оглядываясь. Не дожидаясь реакции.
Тишина была плотной, как выстрел.
Зима стоял. Не двинулся. Только губы сжались, как от старой боли.
Слэм посмотрел ему в лицо, будто думая о чем-то.
Кровь сочилась из раны — теплая, вязкая, липкая. Пропитала весь бок, стекала по бедру, капала на кеды, но ей было плевать. Не впервые. И не самое страшное, что она теряла.
Ноги подкашивались. Голова звенела. В глазах плыло, но она упрямо шла вперёд, будто с каждым шагом могла стереть из памяти всё, что только что случилось. Но память, как сучка, цеплялась изнутри.
— Ну чего ты творишь?! — голос Зимы догнал её внезапно, обжёг. — Ты истекаешь, мать твою, кровью!
Она не обернулась. Ещё шаг. Ещё. Плевать. Всё равно. Лучше сдохнуть на своих ногах, чем у него в руках.
Он догнал. Схватил за плечо.
— Остановись!
Рывок. Боль прошила лопатку, но она развернулась резким, звериным движением. Здоровая рука взметнулась, пальцы сжались в кулак, но он перехватил её запястье на лету.
— Да что ж ты... —
Слишком резко. Мир качнулся. И исчез.
Ноги предательски подвели, всё поплыло в чёрную тишину. Но не успела упасть. Он успел. Подхватил под колени и спину, как тогда, много лет назад, когда они вдвоём убегали через горящий склад, и у неё была прострелена нога.
— Упрямая тварь, — прошептал он, прижимая её к груди.
— Всё такая же. Только хрупкая стала. Ты что с собой сделала, а?
Она слышала, как гремит у него в груди сердце. Чужое. Не её. И всё-таки знакомое до боли.
— Отпусти... — хрипло, почти по-птичьи. — Не трогай меня...
— Поздно. Уже держу.
Он понёс её к машине. Сквозь взгляды, сквозь сдержанные движения пацанов, сквозь вспышки непонимания и страха.
Слэм что-то спросил у Марата, тот махнул рукой, мол, потом разберёмся. А они шли. Он и она. Он нёс её, как проклятие. Или как спасение. Сам ещё не знал.
— Дура упрямая, — снова сказал он, глядя на бледное лицо.
— Я думал, ты мертва. Я правда был уверен в этом.
Она чуть шевельнулась. Ресницы дрогнули.
— Не хочу твоих слов... Хочу, чтобы не было всего этого...
— Тоже хочу. Но ты ж не умеешь исчезать, правда? Ты всегда возвращаешься, как злой сон.
Он сел с ней на заднее сиденье старой "Волги", что стояла на подъезде, вытащил аптечку, начал резать ткань. Рана на руке выглядела паршиво — глубокая, рваная, грязная.
— Промою. Потерпи.
— А если не потерплю?
— Тогда потеряешь сознание. А я буду смеяться, что ты слабачка.
Она скривилась.
— Тебя бы подстрелить в бок, посмотрела бы, как ты по асфальту красиво валяешься.
— Я валяюсь красиво только в твоих фантазиях.
Он наливал антисептик, ловил её глаза, сжимал повязку, чувствовал, как она вздрагивает всем телом. Но не стонет. Никогда не стонала.
— Ты зачем это сделала вообще?
И она наконец ответила. Тихо, выдохом.
— Потому что вы ублюдки.
Он замолчал. Смотрел, как она дышит. И впервые с момента встречи не злился. Не бесился. Просто... боялся.
Зима только успел наложить повязку на рану, как за их спиной появился Слэм.
Весь на взводе, с лицом, как у собаки, у которой только что отобрали кость.
— Ты что, охренел? — прорычал он, подходя.
— Ты вообще в своём уме, а? Она едва на ногах стоит, а ты её волочишь, как мешок, будто не знаешь, кто она, блять, такая?!
— Слышь, притормози, — Зима напрягся, но голос остался ровным.
— Я спасаю ей жизнь, если не заметил.
— А ты кто такой, чтобы её спасать, а? — Слэм уже был рядом, в упор.
— Где ты был эти чёртовы пять лет,крыса, после всей той херни между вами? Когда её из-за твоих муток поймали, пытали, три дня резали, ломали, как животное? Когда мы думали, что она не выживет? Ты жил себе спокойно.
Он промолчал.
Слэм посмотрел на неё. Она сидела на сиденье, прижалась к дверце, глаза мутные, губы побелевшие, но взгляд цепкий, живой, цепляющий обоих.
— Он тебя тронул? — спросил Слэм, не отводя глаз.
— Если б тронул — лежал бы уже, — хрипло усмехнулась она.
— Всё нормально. Привёл в чувство. Не рычи.
Слэм выдохнул и ударил кулаком по машине.
— Он не может просто взять и вкатиться обратно, будто ничего не было.
Он всё ещё дышал тяжело, кулаки сжаты до побелевших костяшек. Машина дрожала под его рукой — или это дрожало что-то в ней, между ними.
Вокруг стояла гнетущая тишина: все свои, все видели, но молчали. Потому что знали: это не про них.
Зима не отвёл взгляда. Смотрел на Слэма, как на приговор. Спокойно. Смертельно.
— Я не вкатился, — сказал он тихо, но в этом тихо была гроза.
— Я вернулся. Разница есть.
Слэм фыркнул, шагнув ближе.
— Вернулся? Куда? К кому? Ты мёртвец, понял? Для неё. Для нас. Я хоронил её рядом с тобой, по кускам! А потом... потом собирал, чинил, лечил, охранял. И ты думаешь, сейчас можешь просто снова быть частью этой жизни? Крыса.
Он наклонился к нему, почти нос к носу, дыхание горячее, как паяльник.
— Ты даже не представляешь, сколько она стоила. Сколько она стоила мне.
Зима сжал зубы. Сквозь бледную маску равнодушия прорывалась боль. Но он держал себя. До последнего. До самой кромки.
— Я думал, она мертва, — выдохнул. — Мне сказали, что нашли тело. Сказали, что она не выжила после того, как её... выкинули. Я искал. Я правда искал. Но потом — всё. Стена. Тишина. Мрак. И я поверил.
Слэм рассмеялся — безрадостно, больно.
— А вот теперь правда. Ты не видел ни тела. Ни похорон. Ни удостоверения. Только слухи. Только страх. И ты сдался. Тебе хватило пары слов, чтобы вычеркнуть её. А она не умерла. Она три дня лежала в сыром подвале, поломанная, изуродованная, выброшенная как мусор. А потом — живая. Но пустая. И я её собирал. По крикам. По тишине. По осколкам. Каждый грёбаный день, Зима.
Он повернулся к ней. Та сидела молча, тяжело дыша, всё ещё бледная. Но смотрела. Видела их обоих. И в глазах — не упрёк, не мольба. Пустота. Смертельная усталость.
— Малая, — голос Слэма был глухим, почти рвущийся наружу, но жёстким.
— Скажи ему правду. Не о соплях. О боли. О том, как тебя выкинули, как собаку. Как ты три дня лежала в дерьме и крови. Пусть узнает, что его «потеря» — это не повод, это отмазка. Пусть поймёт, чем платит тот, кто остаётся.
Она молчала. Веки дрожали, пальцы цеплялись за край сиденья, будто от этого зависела её устойчивость.
— Не дави, — тихо сказал Зима.
— Заткнись! — рявкнул Слэм. — Ты не имеешь на неё права. Никакого! Она выжила без тебя. И если сейчас ты снова её сломаешь — я тебя сам похороню. Понял?
Он шагнул к нему, готовый. Лицо — маска ярости, в голосе — сталь.
— Я не дам тебе её. Ни живую, ни мёртвую. Она моя. Моя зона. Моя кровь. Я за неё зубами рвал, когда она даже дышать не могла без боли. Я не позволю тебе, крысе, снова сделать её ничьей.
Её мысли метнулись, как искры по оголённым нервам. Она слышала всё. И не смела вскинуть голос. Против него. Против того, кто держал её, когда были сломаны кости. Кто молча вытирал кровь с пола, не спрашивая, сколько в ней правды, а сколько боли. Кто поднимал, когда она была просто мешком из плоти и крика.
Слэм был не нежность. Он был сталь. Боль. Воля. И спасение. Она должна ему. Не по доброй воле, не по любви — по долгу, по-пацански. Он был рядом, когда никто не пришёл. Когда плоть стонала от каждого вдоха, а разум трещал по швам. Когда не осталось ни дома, ни имени, ни смысла — только он. Грубый, злой, прямой, как выстрел в грудь. Он не спасал лаской. Он держал за шкирку, как раненого зверя, не давая упасть в яму. И она жила. Потому что он не позволил умереть.
Она не смела дерзить ему. Даже сейчас, когда внутри всё скручивалось от тяжести взглядов, от слов, от боли в груди. Она не имела права. Он не просил благодарности. Он взял её, поломанную, истерзанную,поднял с колен и дал имя. Прикрыл. Поставил на ноги. И с тех пор — её тишина перед ним была платой.
Она не любила его. Он был как старший брат, только без тепла. Как хозяин — но без цепи. Она уважала его, как уважают тех, кто отдал за тебя больше, чем ты сама могла бы вынести. И потому молчала. Даже когда всё внутри рвалось.
Но Зима...
Имя сжимало горло. Тот, кто не пришёл. Тот, кто ушёл — по словам, по страху, по слухам. Тот, кого она всё ещё несла в груди, как занозу под сердцем. И всё же — его глаза были домом. Его голос — чем-то забытым, родным, как запах детства в дыму.
Но теперь — между ними стена. Стена из боли, из Слэма, из памяти. И она знала: Слэм не отдаст. Не потому что любит. А потому что считает своей. И если она дернется — он разорвёт всё, что встанет на пути.
Слэм не отводил взгляда от Зимы. Напряжение между ними гудело, как натянутый провод. И вот, наконец, Зима медленно выдохнул и заговорил:
— Она никогда не была твоей.
Слэм чуть склонил голову. Медленно. Как зверь перед броском.
— А ты, сука, не знаешь, как она выглядела, когда я её нашел,— тихо, но с ядом.
— А я вот знаю и помню. Каждый сантиметр. Каждую рану. Каждую сломанную кость. И как она молчала, как смотрела в потолок, будто умерла, только тело дышит. Я зашивал её. Я кормил её с ложки. Я был рядом, когда она кричала по ночам. Где ты был тогда, герой?
Зима молчал. Лицо каменное. Но в глазах — буря.
— Ты любишь говорить про честь, да? Про возвращение. Так вот знай: у тебя нет права возвращаться туда, откуда сбежал. Ты был нужен ей тогда, когда она кричала — а не сейчас, когда она научилась молчать.
— Я не сбежал, — сквозь зубы выдавил Зима.
— Я не знал. И если бы знал — вырвал бы из ада.
Слэм усмехнулся:
— Поздно. Мы уже оттуда вышли. Без тебя. И ты теперь чужак. Ты для неё — боль. А я — щит. И если придётся выбирать, кого похоронить, чтоб она снова не поломалась — ты знаешь, кого выберу я. И ты, сука, прекрасно знаешь, что делают с такими как ты, с крысами. Скажи спасибо, что ты еще дышишь.
Зима сделал шаг ближе. Слишком близко. В глазах — лед.
— Она не вещь. Не территория. Не зона. Она — человек. И она имеет право решать.
Слэм сжал кулаки, но не двинулся. Говорил, будто сквозь зубы:
— Пока она не скажет, что ты ей нужен — ты никто. Просто прошлое. Ошибка. Боль. А я её настоящее. И если ты попытаешься снова — не спасёт никто. Даже она.
Они стояли напротив друг друга, как два конца одного ножа — разогретые, острые, готовые к вспышке. Но сзади послышался её голос — слабый, но ровный:
— Хватит.
Оба обернулись. Она стояла, опираясь на дверь машины, бледная, с запекшейся кровью, но прямая. Глаза смотрели не на них, а сквозь. Как будто всё уже решено.
— Заебали эти разборки. Слэм, я думаю нам пора идти.
И ушла вглубь, оставляя за собой тишину — липкую, тягучую, как запёкшаяся кровь.
P.s
Такую херню пишу,гспди...Но, если нравится с вас звездочка:D