Глава 4. Дельце
Воздух — свежий, утренний, будто кто-то решился на новую жизнь, но передумал. База просыпается неохотно, как с похмелья: сипло гудит магнитофон, чей-то ботинок задевает пустую бутылку, она катится, звенит, словно последний звонок, и замирает у стены, где пятна ржавчины слились с пятнами крови.
Внутри пахнет табаком, потом и спёртым кислородом. Свет просачивается через щели в ставнях, режет полумрак, в котором кто-то ворочается, кто-то ворчит, а кто-то просто дышит — с надеждой, что это утро не станет последним.
Матрасы на полу — не спальные места, а окопы. На диване — Бес, как всегда в своём «Адидасе», вытянутом до абсурда, с рожей, в которой понты важнее логики. Он жмёт кулаки, смеётся сквозь зубы, как будто уже знает, что сегодня будет больно — но не ему.
— Подъём, уроды, — сипло ржёт он. — Мы вчера бабки проебали, сегодня — вернём с процентами.
— Не проебывай — не будешь должен, — бурчит Слэм. Его голос сухой, как битое стекло. Один глаз заплыл, волосы — как проволока. Но живой. Значит, счёт продолжается.
Она уже на ногах. Чёрная футболка, джинсы, затянутый до синяков пояс, старые кеды, стертые на пятках. Она не идёт — она скользит. Ни суеты, ни суеверий. Только чёткое движение с точкой в голове, как будто весь город — лабиринт, и она его центр.
На столе — схема. Их ночь, выложенная в линиях, стрелках, заметках. Контейнеры, охрана, чёрный вход через ржавый забор. Не шедевр, но и не халтура. Если влезать — то сейчас.
— Кто лезет первым? Кто на подстраховке? — спрашивает она, и маркер скользит по бумаге, как скальпель.
— Ты, малая. Всегда ты, — усмехается Бес. — Иначе замки даже не писаются от страха.
Она ухмыльнулась, смотрит на схему. В упор. Там есть точка, как царапина на коже. Что-то не даёт покоя. Не страх. Предчувствие.
— Если он там... — начинает Слэм, — и ты была права, и он вернулся...
Тишина. Даже мухи замирают.
— Если он там — мы выживем. Если кто-то нас сдаст — мы выживем. А если кто дрогнет... — она не поднимает глаз, но голос острый, как бритва, — я добью. Я же обещала.
Бес встаёт. Берёт лом, как будто он святой и этим сейчас отпустит всем грехи.
— Тогда идём. Время делать грязно.
Солнце врывается в базу как обвинение. Освещает лица, рубашки, пыль. Никакой пощады. Улица перед ними — пустая, как последняя минута перед приговором. Только чёрная кошка перебегает дорогу. Никто не плюёт, никто не отходит. Все уже — по эту сторону судьбы.
Она идёт первой. Спина прямая, шаг — как у тех, кто не рассчитывает вернуться. Слэм рядом. Бес сзади. Волчок — как тень.
Контейнерная стоянка. Запах ржавчины, горелого масла, резины и дешёвой еды. Сигналка дохлая, забор сгнил, охрана пьёт в будке. Всё — по их правилам, все так, как должно быть.
Она перепрыгивает первой. Кеды цепляют за проволоку, руку режет старая колючка — капля крови остаётся на металле, как подпись.
— Слева камера, — шепчет она. — Но фальшивка. Миша проверял.
— Если Миша врёт — его уши полетят на ветер, — рычит Бес.
Замок на контейнере. Новый. Свежий. Хитрый.
— Кто-то тут уже побывал, — шепчет она, доставая отмычки. — Или ждал нас.
Щелчок. Контейнер внутри — не золото, конечно, но ценно: техника, электроинструмент, пара запечатанных ящиков с импортными болгарками. Пацаны уже скалятся.
— Грузим, — тихо бросает она. — У нас десять минут максимум.
Слэм идёт к воротам — открыть снаружи, подогнать тачку. Остальные таскают ящики — всё как по нотам. Почти.
Пока не появляется он.
Зима. Как ледяная тень. Белая майка, взгляд, от которого мёрзнет позвоночник. За ним — Адидас, Марат, Пальто, Турбо. И ещё трое. Новые. Но видно — не просто мясо.
Их появление — как стена. Они не бегут, не суетятся. Просто идут. Медленно. С обречённой уверенностью.
— Давно не виделись... — тянет Зима, растягивая каждое слово, будто режет по живому. Голос — как сталь, забытая в морозильнике, звенящий, чужой.
Она не двигается. Лицо неподвижно, но внутри всё горит. Висит дымом прошлое — кровь на снегу, смех, когда ей было не до смеха, и шаги в спину, когда падать было не к кому.
Зима усмехается. Его зубы белые, как у пса, и взгляд — как будто он уже её хоронит, мысленно, медленно, с удовольствием.
— А ты всё такая же. Рвёшься на смерть, как будто она тебе что-то должна.
Слэм встаёт рядом. Тело напряжено, как перед выстрелом.
— Мы тут не за тобой пришли, Зима.
— Это наш район, — говорит Адидас. — Наш контейнер.
Зима качает головой. Медленно.
— Сегодня я щедрый. Забирайте половину. И катитесь отсюда. - Щёлкая зажигалкой. Сигарета в зубах. Улыбка — холодная.
— А если не катимся? Вы, сучары, только на кладбище рулите, — выдыхает Слэм. Воздух стал плотнее. Каждый — как натянутая струна.
Молчание тянется, как провод в руках электрика.
Она чуть сдвигает руку — ближе к ремню, там — нож. Волчок делает шаг в сторону, чтобы не мешать.
Она сжимает кулаки. Щека дёргается. Но не говорит ничего. Потому что если скажет — сорвётся. А пока — нельзя. Не сейчас и не здесь.
Зима не двигается. Смотрит ей прямо в глаза. Между ними не просто напряжение — электричество. Он её знает. Она его — лучше, чем хотелось бы.
— Не лезь, Зим, — хрипит Бес. — Не в этот раз.
— Я бы с радостью, — отвечает тот, — но... она опять пришла не туда. Вы опять пришли не туда. Пауза.Долгая. И вдруг он бросает сигарету под ноги, раздавливает.
— Валите нахер отсюда.
Он разворачивается и уходит первым. Остальные — за ним. Турбо оглядывается, Адидас плюёт на землю, Марат просто исчезает, будто никогда не был.
Она смотрит им вслед. Сердце бьётся, как в драке — не от страха, от ярости.
— Это не закончится, — шепчет Волчок.
— И не должно, — отвечает она. — Пока хотя бы один из нас дышит.
Грузили, будто спасали своё прошлое. Быстро, злые, молча. Каждый ящик - как гвоздь в сердце, каждая рука - как клятва, что всё не зря.
Она швыряла технику в багажник, не заботясь, стукнет или нет, лопнет пластик - похер. Пусть весь мир лопнет. Пацаны молчали.
Слэм кинул тяжёлый ящик - треск, что-то внутри хрустнуло. Он не извинился.
—Твари, - выдохнула она. - Снова. Опять. Ненавижу.
В ней всё бурлило. Виски пульсировали, руки дрожали, но не от страха. От желания.
Хочется сломать. Раздавить. Разорвать. Ударить Зиму по лицу, чтобы до крови, чтобы губы треснули, чтобы он понял, что нельзя быть таким холодным, когда она горит.
— Он же, блять, глазами говорил, будто... будто он прав. А он не прав. Он - ничто. Просто шрам. Просто ошибка.
Слэм прижался лбом к стенке фургона. Он видел её такой - на пределе. Опасной. Уязвимой. Это не просто война. Это - она сама, наизнанку.
— Он тебе важен, слишком важен.
— Нет, - выплюнула она. - Он мне должен. Я ему - пулю. За всё. За наше. За то, что кинул. Как крыса.
— Тогда дай приказ, - Бес подошёл, глаза яркие, будто у собаки, унюхавшей кровь. - Дай, и я вырежу ему улыбку навсегда. Мы пойдём до конца, малая. Только скажи.
Она вытерла руки о джинсы. Кровь - с того самого пореза, не заметила, как содрала кожу. И хорошо. Потому что боль - сейчас роднее, чем всё.
— Короче. Завтра. Вечером. - Голос ровный, чёткий. - Заброшка у старого элеватора. Там, где асфальт врос в землю. Где тишина и эхо слышит, как кто-то умирает.
— Стрела? - переспросил Волчок.
—Да. - Она обернулась. Лицо - жёсткое. Глаза - два угля. - Скажи всем. Сегодня - их последний вечер без страха.
—Он придёт? - спросил Слэм.
Она чуть улыбнулась. Грубо, без тепла.
— Он не может отказаться.
И в этом было всё. Он придёт. Он не может иначе.А внутри... внутри всё горело. Не просто гнев. Это было что-то хуже. Это было чувство. Изломанное, разбитое, но живое. И оттого -
ещё страшнее.
Она села на край фургона, достала зажигалку, чиркнула. Огонёк дрожал, как сердце, когда вспоминаешь то, что пытался забыть.
Слэм не ответил. Он просто подошёл ближе. Положил руку ей на плечо. Не как мужчина — как брат.
Завтра - будет бой. Не за улицу. Не за авторитет. За право сжечь своё прошлое. Или умереть с ним в обнимку.
P.S
Ну вы это, когда читаете, хоть фидбек давайте :)