VII.
— 36 —
В предрассветном свете Иоланда де Ранкон написала в письме лишь пару слов: «Любимый, скоро мы навсегда сможем слиться воедино...» Она всегда тщательно скрывала имя того, кому оно было адресовано, и не указывала своего. Отправив письмо через Рикену, Иоланда опустилась в заранее приготовленную служанкой лохань и предалась омовениям.
Сегодня во дворце должен был отгреметь пир, и у всякой знатной дамы принято тщательным образом готовиться к подобным мероприятиям. Где, если не в кругу хмеля и шума, можно ускользнуть из-под пристального наблюдения супруга и упорхнуть в объятия молодого любовника? Где, если не в окружении сотен человек, можно незаметно предаться удовольствию и счастью? О, посреди пира, музыки и веселья счастье искала и находила каждая такая женщина, будь она хотя бы немного хороша собой!.. Иоланда де Ранкон преуспевала в этом больше всех.
После того, как привела себя в порядок, графиня потребовала к себе «проклятую сестру», как она прозвала её про себя.
Нинэлия выглядела заспанной и глупой, и Иоланда сморщила чудесный носик, тут же прикоснувшись к нему пальцем — у этой девчонки нос был точно такой же!.. Графиня приказала Нинэлии облачиться в заранее подготовленный наряд — атласное платье, «утяжелённое» множественными складками и объёмными поясами, и самостоятельно покрыла её голову таким же атласным платком и скрыла лицо за вуалью. На краткий миг, оценивая свою работу, графиня содрогнулась всем естеством. Неужели это девушка и правда украла её лицо и тело? И теперь она, Иоланда, добровольно отдаёт ей свою личину и вскоре отдаст целую жизнь... Обратившись мыслями к человеку, которого тайно любила всем сердцем, Иоланда вобрала в грудь побольше воздуха и вместе с ним — храбрости.
— Повторяй за мной.
Она показывала Нинэлии, как нужно ходить — плавно, не перекатываясь с боку на бок (хотя Нинэлия никогда так не ходила), и держать голову поднятой. Показала, как садиться — с грацией, и сидеть — не сутулясь; как делать поклон королю и другим господам высокого ранга и как кланяться при встрече с отцом.
— Поклона для такого случая всего два...
— Вы ни разу не кланялись отцу, — перебила Нинэлия, и Иоланда надменно хмыкнула.
— Он слишком часто обижает меня!.. Учись дальше: опускай глаза перед всеми мужчинами, а на женщин смотри прямо, если они равны тебе по статусу. Вставай после того, как к тебе обратились. Во всё остальное время смотри прямо, особенно на слуг. Ты — дама, графиня де Ранкон, а не какая-то прислужница. Запомни это, замарашка.
Графиня обладала высоким голосом, тогда как Нинэлия — пониже, и девушке пришлось постараться, чтобы имитировать голос графини; Иоланда рассказала о столовом этикете и разозлилась, когда в первый раз Нинэлия всё перепутала. Под чутким руководством графини де Ранкон Нинэлия разучила несколько незаметных — для окружающих — и понятных для прислужников движений, по которым ей могли поднести воды или вина, подать еду или заменить тарелку и приборы.
— И никому не показывай своего лица, — утомлённым голосом говорила Иоланда пару часов спустя, восседая на подушках, которые услужливая Рикена разложила для неё прямо на полу и расставила чаши с орехам и фруктами. — Только отцу, ибо я... Ты — его дочь, и он знает тебя, как никто другой. И Рикене. Она самая верная из всех.
Нинэлия осмотрела осторожную Рикену, а затем кивнула. Иоланда улыбнулась, широко, обнажая ровные маленькие зубки, и на щеках её разыгрался румянец азарта. Она осталась довольна.
— 37 —
В пиршественном зале, который прилегал к залу Советов, стоял гул и звучала музыка. Не далее, чем час назад, на заседании Высшей курии, король объявил о намерениях Миля де Планси отправиться в новый поход до Египта [1], чтобы с новыми силами постараться заключить соглашение с Нур ад-Дином и его военачальниками и таким образом закрыть тыл на северо-востоке.
— Нур ад-Дин не станет говорить с тобой! — кричали бароны.
Молодой король раз за разом призывал их к молчанию, вскидывая руку. Он был напряжён и сосредоточен, и эти чувства делали его движения резкими.
— Салах-ад-Дин не может созвать к себе все войска из Сирии, — сказал Миль громко и пылко, выступая ближе к баронам, — и мы не должны допустить, чтобы он послал сигнал своему эмиру в Египет! Необходимо выиграть время, чтобы достроить Бофор и контролировать Иордан!..
Бароны зашептались. Поднялся шум сотен голосов.
— А не ты ли, Миль, позорно бежал двенадцать лет назад в Газу, спасаясь от гнева Египетских владык?! — выступил от тамплиеров Гвидо де Аргон. — Не ты ли, как трусливая свинья, не впустил в крепость мирных жителей, когда Асад ад-Дин Ширкуха устроил налёт?
Его дерзкий выпад вызвал на лице сенешаля остервенение; Миль побледнел и закричал бы, но вмешался архиепископ Эраклий, уже сейчас примеряющий на себя образ патриарха Иерусалимского, и его зычный, глубокий голос осадил и тамплиера, и баронов.
— Следует учесть, что тебя, Гвидо де Аргон, не было в той крепости двенадцать лет назад. Всё, что мы знаем о случившемся, было передано в Иерусалим в виде едва сохранившихся письменных докладов! Все знают, что крепость горела несколько раз.
Гвидо дёрнул щекой и отвернулся, махнув рукой, пока другая его рука крепко лежала на рукояти длинного меча. Подле товарища, безмолвно и внимательно следил за происходящим молодой господин — это был мужчина среднего роста и крепкого телосложения; он стоял, широко расставив ноги, и опустив руки на перекрещённый ремень. На его плечах лежали мягкие локоны тёмно-русых волос, короткая борода была приглажена и лоснилась от масел, а светлые глаза подёргивала пелена насмешки. Это был Ги де Лузиньян, и он повыше задирал голову, в этот миг считая себя слишком осторожным и драгоценным для того, чтобы ударить в грязь лицом. Так-то он и поймал взгляд Агнес де Куртене и её безмолвный кивок. Королева-мать пряталась в полумраке колонн, за дрожащим красно-белым флагом.
Ги де Лузиньян заговорил сразу же, стоило архиепископу стихнуть. Он нарочито близко подошёл к пустующему от кресел возвышению — Балдуин IV по-прежнему отказывался слушать сидя — и преклонил перед государем колено. Этот жест был высоко оценён среди беспокойных воинов, они смолкли. Ги заговорил в тишине:
— Ваше Величество, я, Ги де Лузиньян, готов следовать за господином де Планси до Египта и обратно. У меня много верных товарищей, которые поступят так же. Мой меч — за Иерусалим!
Тронутый личным обращением, Балдуин IV улыбнулся — прямо сейчас Ги де Лузиньян ловко повернул дело в пользу Миля де Планси. Король поднял взгляд от преклонившего колени на всех остальных. Среди баронов зашептались: «Этот Ги не так-то прост!» и «Он самостоятельно прибыл в Иерусалим и теперь с пылкостью жаждет служить Господу нашему и королю!» Ги де Лузиньян верно понял подсказку Агнес де Куртене и не только заявил о себе с самой лучшей стороны, подкрепив тем самым реальное право стать следующим мужем принцессы Сибиллы, но и мужественным жестом прекратил споры и успокоил Миля де Планси.
Ги де Лузиньян вернулся на своё место. Сенешаль начал с новым воодушевлением:
— Пускай последняя экспедиция в Египет и потерпела неудачу, а неверные сведения из Газы только усилили боль от произошедшего!.. — Миль ловко вернул пощёчину Гвидо де Аргону, — мы должны всегда помнить и чтить успех наших предков! Диргам, визирь Египта, двинулся на короля Амори I — да сохранит Господь его дух! — надеясь ввергнуть его в хаос, но сам потерпел поражение и спасался в Бильбейсе, чтобы после!.. Вернуться к стопам бывшего государя нашего и молить его о поддержке!.. [2]
Бароны соглашались: кивали, переглядывались, вспоминали события минувшего времени.
— Так же мы помним, что Амори I заставил уже Ширкуха, обосновавшегося после Диграма, бежать в Сирию. Всё это доказывает нам, что в Египете тоже горят очаги слабости, Египет можно взять!.. Не войной, но — соглашениями, на которые Нур ад-Дин обязательно пойдёт, и мы свяжем его руки. И следом — Салах ад-Дину!
— Ты склонен к мечтаниям! — на сей раз сенешаля оборвал маршал, Жерар де Ридфор, один из главнейших противников всяческих соглашений с Салах ад-Дином; этот мужчина был грозен и толст. — Нур ад-Дина и Салах ад-Дина стоит загнать в угол!..
Высокой речи сенешаля и пылкой — маршала хватило на то, чтобы разгорячить баронов, чья кровь представляла собой открытый костёр, мгновенно поглощающий свежие поленья, и чтобы Верховная курия, наконец, приняла решение. Планам Миля де Планси суждено было сбыться. Сенешаль разминулся с архиепископ и они оба смерили друг друга взглядами. Жерар де Ридфор гневно топнул ногой и покинул залу. Молодого короля, сходящего с возвышения, остановила графиня де Куртене. Рядом с ней Балдуин IV постарался с концами прогнать усталость, и выслушал её, хотя немые прислужники подносили ему запечатанные свитки — послания из Тверии от продовольственных караванов для крепости, на которую Балдуин возлагал большие надежды.
— Этот рыцарь, Ги де Лузиньян, поступил, как настоящий воин Христа. Его помыслы благочестивы, он жаждет служить тебе, сын мой. Прошу тебя, ради всей твоей любви и уважении ко мне, присмотрись к нему...
— Я догадываюсь, к чему ты клонишь. Семья Ги де Лузиньяна совсем недавно поднялась до баронского чина. У неё недостаточно влияния.
— А Гуго, насколько я знаю, пускай и шлёт дорогие дары, не торопится из Франции, чтобы предстать пред тобой! Твоей сестре нельзя чахнуть в одиночестве. — Надавила Агнес де Куртене. — Горе поглотит, истощит её изнутри, Балдуин, она слишком сильно была влюблена в Вильгельма, глупая девочка!.. Пока будут завершаться дела крепости, Миль вернётся из похода и Ги де Лузиньян будет с ним! Этого ли мало для того, чтобы наша дорогая Сибилла обрела новое счастье и покой?
— Её траур по-прежнему продолжается, матушка.
— Ему конец через несколько дней! — графиня совсем разгорячилась, и Балдуина неизбежно повлекло под силу её слов. — Не обрекай её чахнуть, баюкая единственного сына, столь маленького, что нам впору молиться ночами Господу, только бы он не отобрал его... Познай ты счастье любви единожды, ты понял бы меня.
— Довольно. Я не могу дать тебе окончательный ответ сейчас.
Большего графиня и не желала, зароненного зерна ей было достаточно. Она знакомым жестом протянула сыну руку, и он горячо сжал её на миг. На время пира Агнес де Куртене осталась подле сына, отсылая ослепительные улыбки не ему, но — всем остальным.
— 38 —
— Очень оживлённо, — подметила я, стараясь выхватить знакомые лица среди собравшихся на Совете.
Мы с «цирком дуралеев» стояли около неприметных узких дверей — связующего коридора между пиршественной и переговорной залами, по которому прислуга так же доставляла с кухонь еду. Карибула держал Бибула на плечах и оба они припали к колонне в позе одного рослого человека. Жан-Жак держался около стены. Жанлука где-то запропастился. Фалько же склонился к моему плечу.
Он объяснил мне: Совет правил Иерусалимом наравне с патриархом, и король не имел здесь абсолютной власти, как когда-то при Годфриде Бульонском. Возглавляли Совет могущественные дворяне: канцлеры, коннетабль, фактически второе лицо после короля (я помнила об умершем Онфруа II из разговора графини де Куртене), затем его правая рука — маршал, которым являлся Жерар де Ридфор.
— Погляди на него, косуля: какой важный, — шептал Фалько, — хотя он совсем недавно стал маршалом, уже взял в привычку делить между воинами не существующую добычу. Миля де Планси ты знаешь, тот ещё господин Индюк!.. Сенешалю надобно появляться, когда король отсутствует, и заправлять некоторыми из его дел, а наш господин Индюк в каждую щель засовывает клюв!
Что правда, то правда.
— Господь знает, как грустно Фалько от того, что он не может представить тебе Амори Нельского, благородное сердце Иерусалима!.. Зато ты, косуля, можешь быть сегодня знакома вон с тем белокурым ослом!
Мужчина в белой рясе с поясом из серебряных узоров широко улыбался. Достаточно упитанный, он был, как говорится, в полном расцвете сил и не знал бед. «Это Эраклий, которого в мировой летописи назовут Жаждущим Обрести Патриарший Престол!» — заключил Фалько и притопнул ногой. Я проследила за его пальцем дальше и разглядела стройного человека с монашеским лицом в черной тунике, на которой белел крест. «Это великий магистр Ордена Госпитальеров, брат Роже, — сказал Фалько, — он редко говорит, но когда говорит, его слушают все. Магистра Ордена Тамплиеров ты не застанешь, косуля, ибо он пленён самим Салах ад-Дином». Наконец, я глянула на Балдуин IV — как хорошо ему, когда он улыбается, эти редкие беглые улыбки словно снимают с него корону... Следом — рассмотрела разгневанного Гвидо.
— Сегодня король был очень озадаченным, — сказала я, всё ещё рассматривая его и вспоминая, с каким трудом и пылом он сдерживал крики среди сотен вооружённых рыцарей.
— Ещё бы! Он надеется, что в этот раз путь в Египет окажется успешным, что не повторятся неудачи Амори I — да сохранит Господь его душу!.. Иначе поднимется великий шум.
— В той неудаче был виноват Миль, нет?
— При Амори I Миль проявил себя как неплохой управленец, но в этом одном он и был хорош. Всё, что касается войн, ему бы оставить на других... — Фалько прервался, когда среди баронов раздался зычный голос: «В то время тебя, Гвидо де Аргон...» — Тогда его дурные способности к дипломатическому разговору привели к битве у Аль-Бабейна. Она закончилась ничьей, однако это лишь больше разволновало люд: бароны очень громкоголосы, косуля, когда не удовлетворены. Тогда Амори I не сумел заполучить влияние Египта. Его власть была раскачена. Ненадолго, конечно, но...
— Его убили? — предположила я, отчасти понимая, к чему ведёт шут, и чуть обернулась к нему.
— Корзину тебе на голову!.. — свёл брови Фалько. — Нет, не убили. Он таким мужем был!.. Его можно было только любить, косуля: большой, широкий, любознательный, умеющий с цепкостью орла слушать и только потом говорить... Пузо до колен и большая голова! Но — лицо красивое, по-настоящему красивое, косуля, как у нашего короля. Я отыщу для тебя кое-что, одну фреску, вот тогда ты поверишь моим словам! Во всех королевских делах Амори был предусмотрительным. Ничто не могло поколебать его изнутри! Однако власть, косуля, неверная подруга: сегодня она укрепляет твои руки и даёт опору ногам, а завтра — болтается петлёй на твоей шее.
Я не верила в то, что всё так мрачно. Конечно, Фалько мог оказаться правым намного больше, чем я о том думаю или хочу верить.
За вечер ещё не раз упомянули Амори I. Я навсегда запомнила это имя и воссоздала по обрывкам разговоров физический и моральный облик бывшего короля, но на фреску поглядеть согласилась. Один только Миль де Планси говорил об Амори I громко, ссылаясь на его подвиги и другие значительные дела минувших дней. Без лупы было видно: де Планси сравнивал себя с почившим правителем, не прекращал упоминать о любви и верности к нему. В конце концов Балдуин IV остановил его поднятой ладонью, а низкий лысый человек объявил решение Совета — на свою затею де Планси получил добро.
— 39 —
Всего в пиршественном зале стояло пять столов, самый длинный из которых, серединный, занимал король и его семья. Пользуясь отсутствием принцессы Сибиллы, которая почти не покидала покои, некоторые аристократы сели ближе к королю, в искреннем желании вкусить рядом с ним чувство божественного благословения, ведь только поцелованный Господом и им же наделённый страшным недугом, мог с такой непоколебимостью разрешать государственные дела!.. В соседстве этих людей сенешаль наслушался множество насмешек и сомнений! Когда же аристократы завели хвастливые речи о том, что они станут самыми надежными товарищами и пополам разделят грядущую заслуженную славу, Ги де Лузиньян нарочито громко заговорил. Благодаря графине де Куртене, он сидел напротив сенешаля.
— Дело господина де Планси благословлено Богом! Иначе когда ещё Египет будет в таком уязвимом положении? Пока львицы ждут, львы берут полагающуюся им добычу.
Балдуин IV слышал его речи. Ги де Лузиньян вызывал в нём чувство уважения, то, как мыслил этот человек, короля устраивало. Тонкая насмешка раззадорила аристократов — поглядывая друг на друга, они посмеивались, сохраняя сердца хладнокровными.
— Главное, чтобы лев сам вдруг не обнаружил себя львицей, — рыкнул Гвидо де Аргон и залпом осушил кубок; он всё ещё думал насчёт своего участия в походе.
Ги склонился к нему, усмехаясь:
— Подумай о той львице, которую ты желаешь больше всего на свете. — Когда Гвидо поднял на него тяжёлый взгляд исподлобья, Ги спросил: — Разве ты не хочешь уложить к её ногам Египетские дары? Какая женщина устоит перед таким? А за пару египетских браслетов старик отдаст её, не глядя.
Гвидо жадно осушил ещё один кубок, и вино потекло по его чёрной бороде на воротник нательной рубахи. Грохот, с которым Гвидо поставил кубок на стол, сказал сам за себя.
Всякое пиршество при дворе сопровождалось музыкой и завершалось грандиозными гуляниями и весельем. Так случилось и в этот раз. «Семья» Фалько и он сам взяли на себя все хлопоты по усладе господских глаз и ушей. Дуралеи высыпались кто откуда: двое появились из-за колонны, где один стоял на плечах у другого, а затем они распались, как два клубка; третий, Жанлука, ранее потерянный товарищами, появился прямо из-под женской юбки, введя её обладательницу в визг и обморок, четвёртый — кувыркнулся и встал на одну ногу, пока вторая короткая смешно болталась у него из-под рубашки. Потом пришёл Фалько, надевший колпак с тремя уголками — два из них символизировали ослиные уши, а третий — ослиный хвост; в руках Фалько держал лютню и шустро перебирал струны.
Под его песни шуты крутились, орали, свистели и сходили с ума и вдруг!.. Выкатили колесо-солнце.
— Ну, кто готов отправиться на это солнце? — спрашивал Фалько придворных, вызывая у дам хохот. — Кто готов помочь весёлому Фалько поведать вам занятную историю?..
Выпрыгнула в центр новая фигура — высокий паренёк с забавной шапкой на голове — и как закричала:
— Меня давай на солнце! Я уже там был!
Люд одобрительно загалдел. Фалько тотчас привязал к колесу паренька и сам раскрутил его. Вышли из колеса лучи; Фалько завел балладу про человека, живущего на солнце, которого заметил один монах, пока совершал утреннюю молитву. Монах попросил человека спуститься, но тот только пообещал, а на закате солнце село и человек исчез. Тогда монах собрался в дальний путь, чтобы отыскать край земли, куда опускает солнце, и отыскать человека... Колесо крутилось и крутилось.
«А-ах!» — воскликнула публика, когда шляпа с паренька «на солнце» упала, и распушились короткие белесые волосы.
— Дуралеи множатся, — сплюнул рядом со своим блюдом один из баронов. — Этого я впервые вижу.
— И правда, их стало больше ровно на одного, — второй поднёс к слепым глазам толстое стекло и прищурился. — Но что-то он больно ровный для всех этих кривляк...
Бароны вскочили на ноги, расшатав стол, когда дуралеи прыгнули к ним и стали корчить рожи и высовывать языки, а брошенное колесо покатилось в другой конец залы, перебаламутив и развеселив сидящих. Паренёк исчез.
— Пшли прочь!
Укрывая от тяжёлого меча головы, шуты с криками кинулись врассыпную, но по несчастливой случайности сбили какую-то девчонку. Ей оказался тот самый паренёк! Он перекатился по спине, растопыривая ноги, и из-под его юбки показались штаны и странного вида короткие сапоги; неуклюже подбирая юбки, шут кое-как вскочил на ноги и стал прыгать и причитать: «Чуть не убили! Меня чуть не затоптали!»
Прекратив бесовство, дуралеи сбились в кучку в центре зала и стойко выдержали осаду обглоданными косточками и фруктовыми шкурками. Публика гудела, весело и сердито. Как только придворные утихли, карлик Карибула задрал свою рубашку и вывалил на свет круглое волосатое пузо. Его сын Бибул пристроился около него с корытом, полным мокрой грязи, и, испачкав пальцы, принялся рисовать на этом пузе всё, что только могло взбрести в голову. Жанлука же устроился посреди зала на полу, закинул одну ногу на ногу, подставил руку под голову и насвистывал кривые резкие мелодии через дудку.
Среди придворных загромыхал смех. Они остались довольны: толстое пузо являло им вполне узнаваемые лица, которые кривлялись под крики дудки, а прототипы этих лиц, прямо сейчас находящиеся в зале, покрывались испариной злости и стучали кулаками по столу. Художников прогнали, наконец, и тогда Фалько — пускай он успел укутаться в разноцветные тряпки на манер восточного торговца — пнул корыто с грязью в сторону, выставил другое, полное песка, и потребовал, чтобы карлики натянули для него длинный кусок светлой ткани.
— Сейчас миру явится лицо владыки пустынь! — объявил Фалько и уже закатал рукава рубашки...
— А ну отдай! — выступил к нему паренёк в платье, штанах и странных сапогах. Щёки у него горели, как обожжённые горячим ветром. — Не умеешь, так не берись за дело вообще! Подайте воды! И прогоните коротышек!..
— Никто на пиру воду не пьёт! — выкрикнул люд и засмеялся.
— Да-да, не пьёт!
— Не пьёт!
— Тогда вина!
Фалько и Жан-Жак одновременно пнули Карибулу и Бибула, и те укатились, размазывая грязь по полу. Пареньку передали кувшинчик с вином и изумлённо, и с горем запричитали, когда он сначала сам сделал из кувшинчика пару глотков, а затем выплеснул остатки на натянутую ткань. Фалько и Жан-Жак высунули языки, стараясь слизать с этой ткани капельки вина, и вызвали хохот.
Самовыдвиженец подтащил к себе корыто с песком и принялся рисовать. Наконец, руки его, от работы ставшие жёлтыми, пролетели над полотном в последний раз, и сам шут отошёл. На мир глядело... Песчаное лицо Миля де Планси! Лысоватого, с обвисшими щеками и узенькими презрительными глазками.
Первый загоготал Фалько, да так мощно, что рассмеяться вслед за ним было просто невозможно.
Когда Миль де Планси собственной персоной выскочил в центр и затопал ногами, шуты сбросили полотно на пол, а сами разбежались, кто куда. Наступил час затишья.
— Дали жару, нечего сказать! — похлопывая Миля де Планси по спине и рукам, говорили мужчины. Среди них были и секретари, и канцелярия, приближённые к королю. — Погляди, де Планси, женщины в восторге от твоей рожи!.. Экий алмаз отхватила Стефанья!
— Да, эта женщина умеет выбирать украшения, — подкинул дров в костёр Рене де Шатильон, глодавший баранью ножку не так далеко, и Миль де Планси уставился на него волком.
Женщины восторженно хохотали, высматривая шутов. Нередко случалось так, что, затерявшись на время, дуралеи выскакивали откуда ни возьмись и продолжали издевательства. Чтобы привести де Планси в чувства, один из шутов, итальянский подхалим Жанлука, пробрался до него под столом, затем выскочил, подняв гул возмущения, подхватил чей-то кубок и пал на колени, протягивая свой дар. Де Планси сморщился, как от кислятины, и от кубка отмахнулся.
— Полно, — сказал он, но следом заметно подобрел.
Больше шуты никого не задирали. Одни разбрелись, кто куда, и в середине остались только Фалько да лихой паренёк, на сегодня сыскавший признание дворян. Фалько вдруг прошёлся, пританцовывая, по краю сидящих с левой стороны второго стола и остановился напротив девушки, чьего лица нельзя было разглядеть.
— Эта музыка будет звучать для тебя, о, прелестница! — пылко воскликнул он, и девушка недоуменно вскинула брови.
Это была Иоланда де Ранкон, сидящая подле своего отца в присутствии лучших фрейлин. Фалько сунулся к ней близко-близко, намерено задев вуаль, и Иоланда схватила кубок. Она выплеснула его содержимое в лицо шута!..
— Мил мне тот, в ком молодость огнём пылает! — воскликнула графиня и указала в сторону лихого паренька.
«Новоиспечённый любовник» в испуге всплеснул руками.
Фалько отпрыгнул, захохотал, утёр лицо рукавом... И заиграл на лютне мелодию, не похожую ни на какую из прежних: он дважды «бренькал», делал внезапную паузу, и снова дергал струны. А когда стал притаптывать ногой и вслед за ним паренёк захлопал в ладоши, мужчины и женщины подались вперёд со своих мест, и гул между ними немного стих.
— Накрывает дождь надежду ливнями, — запел паренёк мягким высоким голосом, нежно-грустным настолько, что женские сердца сжались в любовной тоске, — тёплые дожди бывают в Троицу. Назови меня хоть раз по имени... Ни о чем не думай — всё исполнится. Попрошу у неба я прощения для себя немного — ради радости, для воды холодной — освещения, для тебя, любви моей — и парусник. Паруса по ветру, медь, как золото! Жаль, но мне не снятся корабли... От дождя — карета, плащ — от холода в городе на краешке земли...
Лишь самым внимательным и дотошным, кто всегда рассматривал выступления и дурачества Фалько де Тревизо, стало ясно, что на сей раз шут идёт почти вслепую: паренёк пел иногда в тишине, ибо лютня не поспевала за ним или звенела особо резко и неприятно, но в такие моменты он брал мимолётную паузу и возвращал слушателей к мёду своего голоса с новой силой:
— Расскажи, о чём грустить случается? Я услышу всё и даже большее, научу, где быль и сон встречаются, покажу, где новый день и прожитый... Паруса по ветру, медь, как золото! Небо надо мною, не грусти... От дождя — карета, плащ — от холода, только я далеко-далеко, прости... [3]
— Давайте что-нибудь повеселее! — закричали откуда-то, и паренёк, оборвавший песню, сбежал от брошенной кости.
Фалько превратил случившееся в игру: кость повертел и швырнул приблизительно туда же, из-за чего сам был вынужден тактично сбежать.
— Не припоминаю, откуда эта песня? — воззрилась на сына Агнес де Куртене, но тут же саму себя прервала: — Ах, не так уж важно! Но у этого мальчишки сносный голосок.
«Сносный голосок» показался Балдуину IV знакомым, но он не пошёл на поводу этой мысли, догадываясь, что в её финале может ожидать приятная необыкновенная девушка, и был благодарен прислуге за вдруг отвлечённое внимание и поднесённый свиток. «Доставивший умер, государь», — шепнул человек. Прочитанное ввело молодого короля в ужас и злость и заставило вскочить на ноги: это были запоздалые вести от Ромуайнда де Лансере, по которым Салах ад-Дин снова атаковал Бофор. В этот раз его сопровождал один из сыновей, Аль-Афдаль, с которым пришёл большой отряд войск.
— 40 —
Сделанное «шоу», нелепое, показавшее не столько мастерство юмора (на это я в целом надеялась, не до конца представляя, как работают придворные шуты), сколько мастерство кривляний и дурачеств, стоило мне большой силы воли и бессонной ночи.
После того, как Фалько познакомил меня с «семьёй», случилось много занимательного. Сначала Карибула и Бибул вытрясли из меня всю душу, пока учили шустро кувыркаться задом-наперёд, а Фалько и Жан-Жак трижды противились той песне, которую я в конце концов выбрала. Я исполнила им, путая слова, «Ветер-ветерок» от «Любэ», но сначала Жан-Жак, оказавшийся мастером лютни, не сумел подобрать к ней подходящий ритм, а когда уже начало получаться, рассердился и потребовал дать ему другую мелодию. Пока я думала, Жанлука, прикатил пузатый кувшинчик и открыл его с таким восхитительным звуком, что в успехе дальнейшего дела можно было не сомневаться.
Вино развеселило нас всех в равных долях, и на крыльях его испарений я выдала коллективу «Шагом марш!» от тех же «Любэ». Никто мне не аккампанимировал, зато Фалько, взяв меня под руку и запомнив незатейливые слова, прыгал и голосил: «Шагом марш в ногу! Шагом марш!», я кричала только: «Ать-два!» и «Р-р-рота!»
— Что такое завод и пули, красивая госпожа? Из какого языка они идут? — склонился ко мне Жан-Жак, когда Фалько остался скакать, а я уселась на мешки-стулья.
— Завод — это место, где в огромных объемах создают вещи, а пули... Это стрелы. Я знаю гру... гюрджинский язык.
Жан-Жак улыбнулся и убрал с моего лица влажные от жара волосы.
— Стрелы любви?
— Да-а... Бьют навылет.
— О-о-о! — хохоча, пал Фалько на колени рядом с Карибулой и Бибулом. — Какое горе!.. Они уже пьяны вусмерть! Это те самые стрелы любви, Жан-Жак?
— Я трезв! — поднялся со своего мешка Жанлука и так выразительно подмигнул нижним глазом, что я хрюкнула в кубок и подавилась вином. — Что, смешно тебе с нас, красотка?! Ну ничего, ничего, теперь и ты среди нас — животинка!.. А ну, давай, полезай из женского платья в мужское!
— Чего? — уставилась я на Фалько, но его красное улыбающееся лицо расплывалось.
— Будем делать из тебя мужика, — сказал Жанлука и поковылял в сторону сундуков, припорошенных цветными тряпками. — Настоящего козла!
— А что, у вас мало козлов?..
Вот тебе на! Каждый здесь хочет из меня кого-то сделать!.. Хоть кому-то нравлюсь я настоящая?.. Переоделась, скрывшись за самодельной сценой, а как появилась среди шутов, захохотала до позывов в туалет, ибо шуты тоже захохотали, покатившись по полу и пробудив тем самым задремавших Карибулу и Бибула...
...Парень из меня вышел, как говорится «из хиленьких». К моменту, как пришлось оказаться в кругу придворной знати, я умела с горем пополам кувыркаться задом-наперёд и уяснила, что в момент передышки мне нужно быстро натянуть поверх мальчишеской одежды юбку и стать обратно девушкой. Аристократы жуть как любили переодевания! В буйстве праздника я совершенно не заметила, как сильно замарала кроссовки и они стали походить на обычные короткие сапоги.
Но, как известно, репетиция — это ещё полбеды. То ли дело само выступление!..
В какофонии смеха и переливах света, в громыхании посуды и кубков, криках и приказах, я потерялась и действовала на едином «топливе» с Фалько, потому что всё время держалась его. Слушала, что он шепчет, как смотрит и даёт подсказки; выдержала «пытку колесом», которое Фалько вернул от короля обратно за ненадобностью (как обронил Фалько, чертежи государь всё-таки оставил при себе), а после, перед песней, намалевала портрет Миля де Планси так, как запомнила его, в общих чертах. И не ожидала, что публика так горячо воспримет выходку. Идея с рисованием принадлежала мне от и до, и сначала на неё согласились только Карибула и Бибул, которые однажды уже рисовали ради потехи на своих животах, а Фалько с издёвкой спросил: «Ты талантлива в рисовании, косуля?» Когда же я ляпнула, что нарисую для него любого, кого он попросит, Фалько согласно кивнул и загадал королевского сенешаля.
Для Фалько не только забавная рожа Миля де Планси стала праздником, но и графиня Иоланда, которая задержалась на пиру после первых блюд, исполняя данное мне слово. Зная, чем это чревато для меня самой, я кисло улыбнулась сладкой парочке: Фалько посвящал мою любимую песню этой сумасшедшей особе!.. А затем графиня окатила его вином и указала на меня, сказала, что не Фалько «мил ей», а я. Ничего в ту минуту я придумать не смогла, только в театральном ужасе схватилась за голову.
Песню я спела, фальшивя и похрипывая, чем усилила убеждённость собравшихся — перед ними пацан! — и потом боялась смотреть в сторону королевской четы. Окончив выступление, мы с дуралеями вернулись в тень колонн и флагштоков. Балдуин IV сидел во главе самого длинного стола, в окружении приближённых, куда так же входила его мать, и внимательно осматривал присутствующих. Меня ли искал? Ха-ха, самодовольная Нино!.. Кому нужна ты здесь, кроме скоморохов?.. И всё же настырное неудовлетворение щекотало где-то в районе пупка: король узнал меня среди шутов? Понравилась ли ему песня, которую я сама любила с пелёнок? Знает ли он что-то подобное?..
Короля отвлекли. Не понятно, что случилось, но Балдуин IV резво поднялся и вышел из-за стола. Шум весёлых голосов тотчас стих, но Миль де Планси всё равно крикнул: «Тишины!» В воцарившемся напряжении король сказал, и ощущалось его волнение:
— Салах ад-Дин атаковал крепость Бофор. Мы немедленно выступаем туда!..
Оглушительно завизжали ножки отодвигаемых стульев и столов.
— Что это значит? — уставилась я на Фалько во все глаза.
Пиршественный зал стремительно пустел, и только женщины оставались на местах, встревоженные и неохотно отпускающие своих мужей, братьев и сыновей. Карибула и Бибул, покачивая головами и собирая каждый в одну руку длинную бороду, а в другую — мешок с реквизитом, семенили прочь, через коридор кухонной прислуги. Жанлука, болтая на итальянском, будто вёл диалог сам с собой, исчез там же, волоча крашеные полотна, с которых ещё сыпался песок и комья засохшей грязи. Следом — Жан-Жак на палках, а Фалько закатывал колесо, сунув мне лютню.
— Это значит, косуля, что моему дорогому государю снова потребуется вся удача небес, чтобы удержать крепость!.. — пыхтел шут, проталкивая сооружение по ступеням. — Кто ж знал, кто ж знал... А-а-а, коварный Салах ад-Дин!..
Услышанные разговоры прежних дней выстроились в целостную картину: Балдуин IV выдвигается в крепость прямо сейчас, поздним вечером, которую ему с большим трудом удалось отбить в первый раз. Исход новой реальной битвы неизвестен. О ней написали историки моего времени, но здесь я ничего не знала.
— И он поедет туда? Прямо туда? Сам? Разве не может съездить кто-то другой? И как долго ехать? — болтала я, возможно, задавая до ужаса глупые вопросы, и Фалько даже сердился.
Колесо застряло в проходе на последней ступени. Мы навалились на него вместе и чуть не вылетели носами вперёд.
— Косуля! — Фалько плюнул на упавшее с грохотом колесо и упёр руки в бока. — Сейчас твой чудесный рот до ужаса невыносим! Глупая-глупая косуля! Государь поедет не один, с ним будут войска. Ты ведь слышала его!.. Или ты что, где-то видела битвы, в которых участвовали три калеки и два дуралея?
Средневековая шутка пролетела мимо. Как я злила Фалько, так же он — меня, ведь он не мог понять всей степени моего недоверия и... Раздрая? Ужаса? Я не понимала и никогда не смогу понять, как это — только что сидеть за столом вместе со всеми и вот уже лететь навстречу победе? Поражению? Смерти?.. Настоящей-настоящей смерти?..
— Куда ты? — задержал меня Фалько у прохода.
— Я... Хочу посмотреть. Давай посмотрим?
— Нечего делать нам там! Мы придём, когда настанет время слагать песни о свершившихся подвигах... Косуля!
Я могу быть куда более настырной, чем ты представляешь, Фалько! Ты никогда не сможешь до конца понять, какого мне! А я никогда не пойму, какого... Я торопливо семенила по крутой лестнице вниз, надеясь не потеряться по пути к огромной армии, которая, по моим предположениям, должна была собираться где-то, где было бы для неё предостаточно места.
На самом большом дворе, у главных врат.
— 41 —
Балдуин IV выступал на буйном молодом скакуне, ощущая себя в седле чужим; Аскалона, которого он выбрал сердцем, всё ещё не довелось объездить. За спиной короля уже дрожала, распадаясь на волны, мантия. Он надел шлем, увенчанный короной, которая при дневном свете отливала золотым блеском, а сейчас тускло сверкнула в лунных сумерках. Его перчатки до скрипа сжали поводья, и конь беспокойно переступил, встав на дыбы. Лихо разворачиваясь, Балдуин окинул взглядом двор: воины, надевая шлемы, вскакивали на лошадей, и красные и чёрные кресты вспыхивали тут и там; стоял тонкий звон кольчуг, поднималась пыль от копыт.
Среди этой пыли, на крыльце, в проёме распахнутых врат, замерла девушка, которую молодой король тотчас узнал. Он приметил её, ещё когда она бежала на выход и когда припала к створке, выглядывая и не боясь быть замеченной. Глаза её жадно метались от людей к лошадям, от блеска стали к дрожащим в бойницах огням, рот приоткрылся... Балдуин помнил: так когда-то смотрел он сам, будучи ребёнком, на своего отца, когда тот собирал войска, и тогда в его собственной душе были ужас и восхищение, тревога и счастье.
Пускай на девушке всё ещё был мужской костюм, а короткие белесые волосы — растрёпанны, у Балдуина вдруг тоскливо защемило сердце. Нинэлия будто искала — его ли?.. — но не нашла: облачившиеся в доспехи и шлемы, мужчины скрыли лица. Ещё оставалось немного времени, пока Иерусалимские войска формировались до конца, и молодой король столкнулся с коварной, словно пущенная стрела, мыслью: спешиться ли на мгновение? Взять напоследок преподнесённый дар и обмолвиться с ней хотя бы парой слов?.. Но о чём и как говорить, прощаться?.. Как шептать цветку, когда всегда говорил лишь со сталью?..
Воины закричали, лягая коней, и те с шумом, словно в горах происходила облава, волной выскочили в темноту. Молодой король летел впереди.
— *** —
[1] — первый поход Миля де Планси в Египет был при Амори I в 1167г.
[2] — речь о политике Амори I 1163-1164 г.
[3] — «Парусник» А.Маршала (автор думал, что, попади он в эту историю, сам бы её спел, почему — черт его разберёт, чем-то нужным веет от этих стихов...)