VIII.
Beknur, Дидар Исахан — Рух (Remix)
— 42 —
Это был 1179 год, 16 июня.
На сей раз Салах ад-Дин правильно подобрал момент — теперь он знал о холмистой местности вокруг Бофора. По его подсчетам, Балдуин IV полностью положился на неприступность крепости, считая, что это убережёт её от общего трудно просматриваемого положения. Иерусалимский король бросил много сил на скорое завершение строительства — шпионы исправно несли Салах ад-Дину доклады — и собирался ввести в Бофор новый отряд тамплиеров. Салах ад-Дин понимал, что в этот раз должен оказаться быстрее: атаковать Бофор раньше, чем войдут новые войска и, вероятно, во главе с Рене де Шатильоном — о, этого «волка» султан хорошо знал!.. Он хотел действовать так, чтобы не успел среагировать сам Балдуин IV.
Салах ад-Дин намеревался взять крепость стремительно и беспощадно сегодня, когда на его стороне оказалась благословенно тёмная и глухая ночь, [1] и один из его старших сыновей привёл за собой личные войска.
Сарацинская армия встала под крепостью. Когда по периметру Бофора зажглись огни и поднялся шум, в защитников полетели первые юркие стрелы. На стену выскочил Ромуайнд де Лансере, в одной простой рубашке и штанах, и в злом неверии схватился за голову: ночь сверкала вражеской кольчугой и копьями, а свирепые стрелы со свистом рвали остатки тишины.
— К оружию! — закричал Ромуайнд. Подгоняя своих людей, он сам кинулся внутрь башенной пристройки, к оставленным столу и койке, и принялся натягивать кольчугу и затягивать пояс с ножнами. — К оружию! Скорее, посла!..
Настоящий страх обуял его и повис на руках и ногах, как кандалы, когда он ловил грязного испуганного мальчонку. «Бери коня, скачи в Иерусалим, зови на помощь!..» Он помог послу взобраться в седло и лично открыл ему ворота с восточной стороны, ибо они ещё оставались свободными. Конь понёс седока в темноту и Ромуайнд взмолился Богу о том, чтобы свист стрелы, прозвучавший рядом, оказался призраком.
Люди Бофора не ждали повторного нападения: страх и ярость напополам заклеймили их бледные лица. У кого не было меча, тот брал рабочий инструмент, у кого не было лука и стрел, тот подбирал оставшиеся от тёсаных плит камни.
Громадная крепостная стена была воздвигнута и отстроена в месте первого боевого разрушения. Аль-Афдаль, сын Салах ад-Дина, приказал рыть подкоп, чтобы заминировать её с восточной стороны. Его люди убили мальчишку-посла, свалив под ним лошадь, следом — ещё двоих всадников, отправленных Ромуайндом де Лансере с новой надеждой. Поднимался жаркий вечер. Ночь становилось душной, как перед грозой.
— 43 —
Какое могло мне быть дело до того, что происходило? Мои собственные заботы не беспокоили никого из тех, кто успел мне повстречаться. Придерживая эту мысль в голове, я резонно закрывалась от всяческих волнений извне. А их оказалось достаточно для того, чтобы расшатать чьи-нибудь неустойчивые, примерно как мои, нервы.
В Иерусалиме били колокола. Медленно, гулко, словно часы, отмеривающие мгновения. Выглядывая в арку с верхних этажей, на фоне грозового горизонта я видела жёлтые всполохи тревожных огней и поднимающийся от них дым, слышала неразборчивые людские возгласы и звон, вероятно, оружия. Город не готовился к обороне, нет — такое я даже представить не смогла! — но погрузился в единую атмосферу тяжёлого ожидания. Могло ли случиться так, что уехавших войск не хватит и король пошлёт в город за дополнительными, потому они и готовятся? Насколько велика крепость Бофор? И как много врагов собралось под её стенами? Сколько удачи нужно, чтобы... выжить там, среди взаправду летящих стрел, обламывающихся копий, обнажаемых мечей?.. Я чувствовала, как кружится голова, словно после трёх бокалов вина. Только не вино было причиной, а охвативший душу холод.
Пройдя по горячим следам Фалько по обычно оживлённым коридорам и комнатам, я насчитала всего несколько мужчин, и то это были господа в летах, сгорбившиеся и полуслепые; резко шагали дамы, скрываясь за поворотами и в комнатах. Сердце Иерусалимского дворца пустело, замирало, погружалось в тень, и весь шум, казалось, всё буйство и свет сосредоточились теперь где-то на окраинах.
«Какое мне дело до того, что происходит? — спрашивала я себя снова, хотя ощущала, как неровно стучит моё собственное сердце, враз такое же опустевшее и медленно затихающее. Мои мысли звучали внутри черепа, как шёпот, неверный шорох. — Какое мне дело до всех этих людей? — мимо пронёсся мальчишка-слуга, весь в чёрном, и скрылся за поворотом, там, где женская рука услужливо отворила ему дверь. Кем он был? Радостным любовником, который кинулся в объятия своей дамы, пока призрачный след её мужа растворялся за стенами дворца, в темноте бескрайней пустыни?.. — Твоя жизнь, Нино, началась не здесь и не здесь ей положено окончиться... Тебе надо домой, как можно скорее домой...»
— Чего стоишь ты тут, косуля? — нервный, взвился голос Фалько. — Посмотрела, на что хотела?
Я не заметила, как пришла к «цирковым комнатам», как остановилась на полпути до дверей, уставившись в искрящуюся темень за окном. Лохматый Фалько замер на пороге. Где-то в глубине залы Жанлука или Жан-Жак перебирал на лютне скрипучие струны.
Чёрт возьми, я просто хочу домой. Мне не нравятся эти тревога и таинственные свершения, этот колокольный томный звон и загадки будущего. Мне не нравятся все эти люди, потому что они слишком реальные. Потому что я настолько же реальна среди них.
— Нинэлия, — вдруг позвал Фалько серьёзнее обычного. О да, он взаправду сделался строгим, словно не шутом переоделся, а учителем местного богословия, и моё почти-настоящее-имя из его уст прозвучало, как укор всем моим заминкам и растерянности.
— Что будет?
— Где?
— Там. У крепости.
— Битва, косуля, что же ещё?
«Действительно». Я прошла в залу и Фалько закрыл за мной дверь. Оказалось, никого из карликов не было. Жан-Жак встрепенулся, как птица, улыбнулся, когда я прошла мимо и села на один из мешков. Здесь тускло горели свечи, расставленные на ступеньках самодельной сцены. Они дробились в отражении оставленных кувшинов, раскатившихся кубков и подносов и погружали залу в неприятный мутно-рыжий цвет. Сквозь раскрытые ставни доносился уличный шум, лаяли собаки. Казалось, будто проблема в пожаре, оттого люди беспокойны, оттого не станут спать до самого рассвета... И я вместе с ними.
— Ты испугана? — Жан-Жак не спускал с меня ясных глаз, пока пальцы его правой руки ласкали тихие струны.
— Наверное. Если это испуг... Я с таким ещё не сталкивалась. Всё нутро будто скрутилось в морской узел.
Фалько застучал кубками, наполняя всего один. В кувшине оказалось не так много пойла, раз шут потряс его, весьма сердито, и отставил прочь.
— В Перигоре тоже не было спокойствия и тишины, но там ты ощущала себя лучше, красавица?
Я напряглась. Конечно, Жан-Жак, как и все остальные, убеждён, что мой дом в Перигоре и что помышлять я могу только о нём. Подбирать правильные и убедительные слова сейчас оказалось выше моих сил. Я с трудом представляла пресловутый Перигор, но Жан-Жак терпеливо дожидался ответа.
— Размеры моей... родины не сопоставимы с размерами Иерусалима. Потому нетрудно догадаться, что и масштабы волнений здесь совершенно другие. Волнений, как общих, так и моих собственных, конечно.
Что-то позабавило его в моих словах. Как-то иначе осветилось лицо — блаженный, что ли? — и заиграли искры в глазах. Лютня его издала короткую птичью трель.
— Хочешь, я кое-что расскажу тебе о том, что видел сам?
Полагая, что лучше бы мне вернуться восвояси и постараться лечь спать, я замешкала... Усну ли? Я обхватила колени и дала понять, что слушаю.
— Нога моя не от природы коротка, красавица, — заронил бард и взял медленную мелодию.
— Разве? Но на ней есть сапог...
Жан-Жак тут же стянул его с короткой ноги. Я увидела обыкновенный обрубок с грубыми кривыми шрамами и нервно повела плечами.
Бард заговорил об Амори I и битвах, в которых прошлый государь Иерусалимский возглавлял армии. В этот момент подскочивший Фалько прошёлся за самодельную сцену, порылся где-то, рассыпая звуки шороха и стука, и вернулся с деревянной восковой табличкой. Я знала о таких. В древние века они использовались для письма или рисования, и были устроены просто: в выдолбленное в дереве углубление заливался растопленный воск. Сквозь слегка потрескавшуюся краску на меня смотрел пышноусый пузатый мужчина.
— Я обещал, — сухо сказал Фалько и сел на место, — перед тобой почивший Амори I, граф Яффы и Аскалона, король Иерусалима.
Я сталкивалась с фресками, когда изучала особенности рисунка в целом, и знала, что художники Средневековья рисовали своих персонажей в плоской манере, без всякой перспективы. Потому «карманный» Амори I показался мне больше смешным, чем важным или царственным, хотя та же корона венчала его нелепо вытянутую голову. Однако я всё же оценила особую симпатичность его лица. Балдуин IV действительно имел с ним сходство: глаза у обоих сияли небесно-голубым, на голове складывались в кольца золото-медовые кудри, да и выражение лица Амори, на фреске благодушно-открытое, немного напомнило выражение лица его сына. Правда, Балдуин IV благодушным и открытым выглядел не столь часто.
— Фалько раздобыл эту дощечку после одного из славных сражений, — продолжал Жан-Жак, пока я касалась пальцем восковых краёв. — Я был с ним в той битве. Вместе мы не просто сражались и вернулись домой живым, но и принести с собой зачин для новых историй, песен и стихов.
Я невесело усмехнулась:
— Да ну. Если это были битвы, настоящие битвы, с кровью, со смертями, с... Мечами и копьями, что вы там делали? Разве вы умеете сражаться?
Сдержанная улыбка Жан-Жака стала мне ответом. Фалько же и вовсе не смотрел на меня, странно погружённый в себя и дёргающий завязки на горлышке рубахи. Её ворот всё ещё был мокрый после вина из бокала Иоланды де Ранкон. Жан-Жак продолжил, словно в песне:
— Ты уже слышала о первом походе в Египет... Шиитские халифы, в Египетских землях главные, забросили дань платить, цене их полной свободы равную. Диграм, после схороненный в Пелузии и ставший царём всех болотных зверей и трясин, [2] сошёлся с Амори-государем нашим один на один. И пал. Он бежал к Бильбейсу. Трус! Египетский. Солнце стояло высоко и жарило. Диграм подговорил египтян открыть плотины Нила, и вода вокруг всё заполонила!..
Отзвенела струна, и я, наконец, перевела дух... Ненадолго.
— Государь собрался возвратиться домой: кони не добрались бы вплавь, оружия и доспехи утянули бы войско на дно, но! прежде, чем глас его возвестил отступление, войска по воле Господа ринулись в наступление. Тогда-то и обрела сия история своё начало в веках, запечатлённая в глазах, ушах и памяти своих верных последователей. То было время свершений и доблести, и целых ног!.. И славных деятелей. То было время крови, тоски и тел схороненных, ушедших навеки славных братьев, друзей и отцов. Но времена не уходят, красавица, а вращаются — и возвращаются... И за ними — след перемен и расплаты также готов.
Он продолжил бы — это считывалось в дрожи струн — и я поспешила прервать, обернувшись к Фалько. Шут почти вызвал беспокойство, таким серым выглядело его лицо. Вероятно, моё тоже, ибо всё услышанное воображение облекало в страшные карикатуры: вот Амори I, сошедший с восковой фрески, летит через болота верхом на коне и на ходу срубает Диграму голову, а вот уже эта срубленная голова попадает к крокодилам и они дерутся за неё, и в пасти их сверкают острые клыки; самого безголового Диграма болотные твари утаскивают в глубину, исходящую зелёными вонючими пузырями, а кругом вертятся клубы песчаной бури... Мне страсть как захотелось выпить чего покрепче.
— Значит, барды и правда могут сопровождать войска? По типу военных оркестров...
— Да, — было мне ответом. Фалько приподнял свою плошку. — И запах битвы не менее терпок, чем вино, которое ты любишь, а награда не больше жизни, которую ты сама живёшь.
— А ты хотя бы раз был в битве с Балдуином IV?
Фалько только ухмыльнулся, в глазах его на секунду вспыхнули искры.
— Не был. Но о его лучшем сражении сложено немало песен, косуля. Сейчас я петь их не стану, иначе можно спугнуть удачу, которая нужна нам, как живительная вода.
— Значит... Беспокоиться не о чем? — допытывалась я, смутно понимая, почему именно.
Так или иначе, я не думала, что чужое поражение или победа могут повлиять на меня значительным образом. Фалько заговорил, и звучал нахально и равнодушно, словно намерено играл в злодея:
— Беспокоиться стоит только о коварной шустрой стреле, косуля. Или о проклятом вражеском клинке. Такое, знаешь, случается: р-раз — и ты уже падаешь с коня, утыканный сарацинскими копьями, как ёж!.. И не важно, король ты или каменщик.
Я торопливо засобиралась уходить, думая, что ну их всех к чёрту. Жан-Жак, неуклюже поднявшись и дважды уронив опорные палки, доковылял до меня, когда я уже стояла у дверей. Он встревожился отчего-то, и даже кудри на его голове будто приподнялись и встопорщились.
— Прошу, не думай о сказанном слишком много, красавица, все наши с Фалько слова и песни — это небылицы и только...
Я насильно улыбнулась, не от него — от себя пряча факт того, что во всё поверила и испугалась. Колокола звенели всё так же отчётливо, нагоняя мороз и тревогу.
— Правдивые небылицы. Кажется, ты имеешь в закромах очень много таких историй.
— Спою и расскажу тебе их все, только намекни, — он протянул мне мозолистую ладонь, оставив левую палку подмышкой.
Я неловко пожала её, но Жан-Жак не дал мне освободить руку и медленно поднёс тыльную сторону к губам. Ещё никогда моё «Спасибо» не звучало настолько неловко и никогда так сильно я не хотела убежать куда-нибудь, лишь бы разорвать плотный холст стремительно рисующегося мира.
— 44 —
Когда прозвучало волнительное известие о судьбе крепости, старик Бардольф де Ранкон не обнаружил подле себя дочери. В сопровождении фрейлин Иоланда незаметно и скоро покинула пиршественную залу. Никто не знал и не догадывался о том, что графиня испугана так же, как были испуганы те женщины, чьи мужья и сыновья отправились на подмогу в Бофор. Только у Иоланды туда ушёл не муж, не брат и тем более — сын. Она знала, что за крепость подле отца будет биться её возлюбленный, сарацинский воин высокого происхождения. Только самыми глубокими тёмными и тихими ночами Иоланда де Ранкон осмеливалась произносить его имя. Никакой Гвидо де Аргон, будь он хоть трижды бароном или самим королём, не был способен превзойти её возлюбленного ни в бою, ни в благородстве, ни в красоте! Она хранила от него все тайные послания и из нового вот уже несколько дней, вплоть до нынешнего, знала, что мусульманский лидер, Салах ад-Дин, готовится выступить с войсками в сторону Бофора.
Графиня возвратилась в собственные покои, где с помощью приближённой служанки Рикены сменила платье на походный мужской костюм из тёмной ткани и закрепила на бёдрах ремень для ножен; Иоланда тщательно скрыла лицо и покрыла голову.
— Иоланда! — звал старик-граф, расхаживая по зале. Он обошёл каждую скамью, укрытую цветами и струями фонтана. — Иоланда!..
Девушки графини переглядывались и таились по углам. Щёки каждой горели красными пятнышками от волнения. Когда Бардольф де Ранкон ступил в покои дочери, прислужницы затаили дыхание.
— Где моя дочь, Рикена? — повысил голос граф, а затем разочарованно вскричал: — Как только она закончит омовения, немедленно сообщи мне! — и скрылся в противоположной стороне, в собственной комнате.
Иоланда, успевшая затаиться у стены, за балдахинами, перевела дух. Она собралась было потребовать Рикену отыскать служанку Нинэлию, как Нинэлия появилась сама. Она явно намеревалась спрятаться в общей спальне и покрепче заснуть, но исполнительная Рикена ловко заманила её в комнату графини.
— Ты останешься сегодня здесь, — приказала Иоланда и сделалась ещё более хладнокровной и решительной, когда Нинэлия свела брови как в протесте. — Омоешься и наденешь моё ночное платье. Помни, ты выручаешь меня, а я — тебя. Мне нужно уйти сегодня. До тех пор, пока не вернусь, ты — это я.
Нинэлия кивнула. Задержавшись рядом с ней на секунду, Иоланда весомо уронила: «Думай о родном доме, замарашка», и выскользнула наружу, только пламя свечей дрогнуло.
В стойле её всегда ждал конь и сама она среди конюхов и редких рабочих выглядела, как мужчина. Меч в её ножнах только добавлял суровости.
— Куда? — грозными голосом спросил графиню бодрствующий привратник.
— До крепости Бофор со скорыми вестями для государя, — тут же солгала Иоланда низким голосом, и привратник, недолго поглядев злым мутным глазом, хмыкнул.
Врата затрещали и раскрылись. Иоланда пришпорила коня и исчезла в темноте.
— 45 —
Фалько был прав — мне нравилось здешнее вино. Терпкий ягодный вкус раскрывался на языке, сводил его, нёбо и всю внутреннюю часть щёк. Я ждала какие-то секунды, и тепло растекалось по телу. Я расцветала. Смеялась, приплясывала, было хорошо-хорошо, хорошо, хо-ро... Никто не приходил ко мне, когда я пила вино: ни Эн, от одной мысли которой в другое время в тоске сводило грудь, ни мама, чьей физический облик я помнила смутно, ибо она отсутствовала в моей жизни уже много лет, но который преследовал меня, как дурной запах, ни бабка, которую я презирала всем сердцем, но чей злой голос умудрялся жить в моей голове; кругом вертелись высокие стены и в глазах дробились и множились отблески свеч, а запах почти истлевшей в чашечке ароматной палочки слегка тяжелил воздух. Я была одна, совершенно одна... Не желая замечать Рикену, притаившуюся в тени.
Я прошлась по комнате Иоланды. О, она действительно жила, как принцесса: о кровати с балдахинами, подобной её, я мечтала, будучи маленькой девочкой, верящей в высокие башни и свирепых драконов; я разулась, и пальцы щекотал мелкий ворс восхитительного ковра (это Иоланде-то я собиралась «прикупить коврик»? Теперь это выглядело смешно), кубок, из которого я пила, блестел отделанным по краю серебром; не без усилий я сдвинула крышку большого деревянного сундука и внимательнее рассмотрела платья, атласные, шёлковые, бархатные и шифоновые, с узорами, росписью, отделками из драгоценных камней или блестящими нитями, следом — башмаки из мягких и эластичных материалов, так же расписанные и убранные мелкими камешками; бегло оценила брошенные в шкатулках украшения, не имея к ним особой страсти, и, наконец, замерла у широкого окна с резными ставнями.
Сюда тоскливый бой городских колоколов долетал едва-едва, но я всё равно неожиданно для себя засмеялась и взялась за голову, взъерошивая волосы. Как вскочил он на коня, этот король, как сверкал его шлем, настоящий-настоящий... а меч на поясе?.. Как много рыцарей собралось вокруг него, как много лошадей, от запаха которых у меня тогда засвербело в носу... И ведь там, у этой крепости, случится то... что снимается в фильмах: лязг стали. Столкновения. Грязь, моча и пот. Смерть.
Когда прихватило живот, я согнулась. Да что это такое? Наслушалась россказней!..
— Вам пора омыться, госпожа.
Я обернулась на Рикену и не сразу смогла ответить.
— Выпей со мной, а? Я же не госпожа, в самом деле. Хоть время скоротаем.
Служанка недоуменно повела головой, отказываясь. Она всё так же стояла у стены, покорно сложив руки перед собой.
— Вам необходимо омыться, госпожа, чтобы предстать перед господином де Ранкон.
— Сегодня? Зачем? — Господи, только не это, не сейчас.
— Господин пожелал.
Чёртова Иоланда! Она ведь знала. Шумно вдохнув и выдохнув, я допила вино из кубка и хлопнула в ладоши.
— Веди.
Душевая — здесь вернее будет сказать царская купальня, потому что увиденное отличалось даже от жалкой лоханки, в которой умывались и купались прислужницы — располагалась в смежной комнате. Настоящая банька — здесь Рикена на открытом огне треноги грела воду для продолговатой деревянной лохани с высокими бортами. Раздевшись, я погрузилась в заметно остывшую «ванну», словила полузабытый кайф и тут же окунулась с головой. Секундой спустя Рикена опрокинула ко мне ведро только что вскипячённой воды.
Я не отказалась от помощи и с щёткой, и Рикена терпеливо натёрла мне спину и плечи. Не нашлось привычных шампуней или хозяйственного мыла — оно и понятно — но Рикена подала деревянные миски с чем-то, что по ощущениям напомнило влажную глину. Пахли она цветами и травами и служила и для головы, и для тела. А нам говорили, в древние века не мылись!.. А тут ещё как мылись! Ну ладно, может просто не все.
— Если я попрошу тебя выплеснуть остатки вина в кубок и принести мне, это сильно затруднит тебя?
Рикена уставилась на меня, молча и открыто. Это была своеобразная девушка, очень красивая, на мой взгляд: Рикена прятала волосы под чепчиком, но я видела светлые каштановые пряди, кожа у неё была ровного молочного цвета, брови — белесые, словно выгоревшие (в Перигорском графстве сухой жаркий климат?), а ногти на руках — овальные, аккуратные. Любопытно, по каким критериям Иоланда отбирала приближённых и служанок в целом? Что вообще может повлиять на выбор? Кривизна или ровность носа? Выражение глаз?
Одинаковое с хозяйкой лицо?
Я окунулась с головой ещё раз, когда Рикена вышла, и задержалась подольше.
Если поверю во всё происходящее, не сойду ли с ума ещё больше?.. Или, наоборот, станет легче?
— Почему ты прикрываешь её? — в лоб задала вопрос я, когда Рикена принесла кубок. — Почему именно ты, а не одна из них? Я ни за что не поверю, если ты скажешь, что просто образована лучше других.
— Госпожа де Ранкон выкупила меня у мужчины и женщины, которые воспитывали меня, как отец и мать. Госпожа в то время ещё сама была мала, так же, как и я. Она просила за меня у своей матери, и та согласилась. Мы привыкли друг к другу.
— И сколько стоит человеческая жизнь?
— Моя — тысячу динаров.
Сколько это в рублях, хотела спросить, да не стала. Уже потянула вино, собираясь растянуть удовольствие, но планы на то и являются планами, чтобы стремительно разрушаться.
— Я должна была сообщить, что господин де Ранкон уже ждёт вас. Он нетерпелив.
Пришлось выпить кубок залпом. Я жутко раскашлялась, чувствуя, как ранее неоспоримое волшебство момента оборачивается новой проблемой, и вылезала из горячей воды с самым дурным настроем.
Когда граф Бардольф де Ранкон вошёл в комнату, я постаралась не просто представить себя его дочерью, Иоландой де Ранкон, я убедила себя, что стала ею. Он не кинулся на меня с расспросами или претензиями и тем самым дал время подготовиться. Рикена стояла позади, за кроватью, на которой я осталась сидеть, сложив руки на коленях и являя пример истинного послушания. Лицо моё скрывала тонкая белая вуаль, голова была покрыта ночным платком, им же закрывались плечи; ночное платье оказалось длинным и мягким. Граф осмотрел меня — дочь — с ног до головы, странно вздохнул и вдруг на миг прикрыл лицо ладонью. На нём были одеяния из тёмных цветов, за спиной расстелилась бархатная мантия, а ворот наглухо закрывал горло. В совокупности выделившиеся детали сделали из богатого графа измождённого и умирающего в таинственном горе старика.
Воспользовавшись его заминкой, я встала и слегка поклонилась, уронив: «Отец». Граф тотчас отнял руку от лица и оглядел меня печальными глазами.
— Ты так скоро оставила меня, что я не мог успокоиться... — Он прошёлся до кровати, взял меня за руку и мы сели рядом. — Теперь я вижу, что ты в полном здравии и готовишься к отдыху, и это радует меня. Так уверь же меня полностью: тебе сделалось легче? Я не дам врачевателю спуску, если он недостаточно позаботился о тебе...
— Всё в порядке, отец, — голосовые связки неприятно свело, когда я взяла слишком высокую и тонкую интонацию.
Сердце колотилось прямо в горле, разом перекрыв всякую возможность говорить. А если он разглядит, что я не Иоланда?.. Ведь должно же сработать истинное отцовское чувство!
— Хвала Господу!.. В последнее время ты стала слишком далека от меня, дочь моя, — граф чуть разминал мои пальцы своими, шершавыми и тёплыми; в морщинах вокруг его глаз блестела влага, — потому сны мои дурны и коротки. Я всё думаю о том разговоре во время обеда... Я хотел бы, чтобы ты поняла мои намерения правильно, не злилась на меня и не презирала: я всем сердцем желаю хорошо устроить твои дела. Того же хотела бы и твоя матушка, да сохранит Господь её душу. Гвидо де Аргон — влиятельный барон и хороший рыцарь, и он пылает к тебе настоящей любовью...
Знаю я, чем Гвидо пылает на самом деле... Слова графа проникли в сердце. Его отцовское тепло и участие жестоко напомнили мне о том, что от своего отца я этого уже никогда не дождусь.
— Я понимаю, отец, — отозвалась я тихо, без насилия голосовых связок.
— Выйдя за него, ты попадёшь под благотворное влияние графини де Куртене. Она близкий друг твоей тётушки. Это важно, Иоланда, очень-очень важно. Приближённость к королю может выручить даже в самые непростые времена.
Я повторила: «Понимаю, отец», и довольный граф сжал мои руки напоследок. Он поднялся, улыбаясь мягко и немного грустно.
— Ты всегда была очень умной девочкой.
Он вышел.
Да, Иоланда очень умная. Причём настолько, что нашла способ избежать уготовленной судьбы, спутав её с моей.
— 46 —
В северо-восточном углу крепостной стены сарацины обнаружили хорошее место для подкопа. Пока лучники прикрывали, мусульманские воины спешно рыли тоннель, чтобы добраться до подпорок и поджечь их. Ромуйанд, надеясь опередить врага и уберечь Бофор от гибельного разрушения, слетел с крепостных возвышений к строителям, лично помогая им укрепить стену изнутри. Однако, это лишь отсрочило неизбежное.
Когда деревянные подпорки сгорели, обложенные сырой соломой и облитые нафтой [3], над крепостью вспыхнуло солнце и на миг стало светло, как днём. Взрыв произошёл такой силы, что в воздух поднялись самые тяжёлый камни. Ромуайнд и его люди были оглушены. Они ползли прочь, дальше от стены, пока камни, подлетевшие в воздух, тяжело падали, раздавливая руки и ноги. Поднялся плач страдания. Теперь защитники крепости были открыты для врага.
— Держать оборону! — командовал Ромуайнд. Он взобрался на испуганного коня, по лицу его стекали ручьи крови. — Держать оборону!.. Держать до последнего!..
Вооружённые строители и рыцари сбивались в плотный строй. Когда стена разрушилась, из тоннеля вырвался сильный поток воздуха и раздул огонь. Языки пламени плясали, освещая ночь, и дождь не мог потушить их. Ромуайнд, сжимая в одной руке меч, а в другой — поводья, отсчитывал секунды...
Стрелковый залп, сразивший первую линию обороны, предзнаменовал появление сарацинской армии. Словно разверзлась адова пасть, враг хлынул внутрь и стремительно заполонил дворы. Завязался рукопашный бой. Защищать крепость бросились не только тяжеловесные опытные воины и их оруженосцы, но и самые слабые из мужчин-строителей. Кричали убитые, ржали подбитые испуганные кони и визжали вьючные ослы и мулы, разбегаясь из-под огненных вспышек и лязга металла. Агония и смерть нависли над Бофором.
Армия Балдуина IV — все те, кого он успел собрать, отсылая гонцов в замки Бельвуар и Керак, понимая, что время беспощадно — подошла к крепости слишком поздно. Издалека увидев в рассветном небе клубы дыма и утихающие очаги пожара над единственной возведённой башней, молодой король спешился с коня и пал на колени, как в бессилии, стянув с головы шлем. Оруженосец бросился к нему на помощь, но король жестом отослал его прочь. На светлых ресницах его застыла солёная влага.
Сарацинская армия стояла в отдалении, поредевшая, окутанная пылевой и дымной завесами, и Балдуину казалось, будто среди всей разрухи и ужаса он видит величественные и гордые очертания царского шатра Салах ад-Дина.
— 47 —
Я проснулась, когда кровать подо мной просела и, побоявшись скатиться на пол, распахнула глаза. Рикену подсвечивало рассветное солнце, ослепительно яркое настолько, что глазам стало бы больно, не закрой она его от меня. Словно захваченная врасплох, уязвимая, потерявшая с левого плеча рукав ночного платья, я поторопилась выбраться из постели. Комнату заливал свет не раннего утра, нет, скорее, стоял послеобеденный час. Давненько я так не высыпалась!..
— Что случилось? — я взялась за поднесённую широкую плошку с водой и залпом осушила её под изумлённый взгляд прислужницы.
Допустим, вода предназначалась для умывания. Ну, бывает.
— Госпожи де Ранкон всё ещё нет. Граф требует вас присутствовать с ним в зале Советов.
— Армия вернулась? — сердце подскочило куда-то в горло и там забарабанило. — Вся вернулась или?..
— Я не могу этого знать, госпожа. Утром печально звенели колокола.
С трудом собирая мысли в кучу, я неловко принимала от Рикены одежды: она сама выбрала платье, тёмно-коричневое, подобрала к нему башмаки и главный атрибут каждого выхода Иоланды — вуаль в цвет основного платья. Раскинув руки в стороны, я позволяла Рикене делать всю работу и, когда была готова, мельком глянула на себя в маленькое ручное зеркальце.
Мурашки пробежали по коже. Всего за несколько дней — я боялась ошибиться в цифре — моя жизнь переменилась от и до, и трудно и боязно было представить, что должно произойти дальше.
— *** —
[1] — реальная справка: Бофор был взят на второй раз, в конце лета, и тогда Саладин воспользовался отсутствием Иерусалимской армии в городе (Балдуин находился в районе Тверии и до Бофора ему нужно было ехать около 5 дней). Христиане не ждали, что султан нападёт повторно, потому на момент финальной бойни, по приказу Балдуина, в крепость были введены новые группы ремесленников, дабы строительство завершилось скорее, и профессиональных воинов среди них было мало. На подмогу армия Иерусалима не успела.
[2] — речь о древнеегипетском городе Пелузии, чьё название с греческого переводится как «изобилующий болотами и трясинами». Здесь Амори I разгромил египетского визиря Диграма.
[3] — аналог современного бензина.