VI.
— 31 —
Меньше всего я ожидала, что внешнее сходство Иоланда решит использовать таким способом. Я в лоб сказала ей, что она спятила, и Иоланда вдруг разразилась крокодильими слезами, пала на колени и никак не реагировала на попытки Рикены утешить её. Я растерялась: её поведение в корне отличалось от первоначального, когда она предстала передо мной в качестве властной стервозной девчонки.
— Ты ничего не понимаешь, никогда тебя твой отец не выдавал замуж насильно! Да и кому можно выдать тебя, замарашка? — её красивое лицо не исказили даже рыдания (неужели и я сама всегда плакала так же очаровательно?..); Иоланда тыкала в меня пальцем и продолжала: — Что можешь знать ты, девчонка, о безумии?!
«Я могла бы тебе рассказать, дорогая», — резко пролетела мысль.
— Настоящее дьявольское безумие в чёрствости сердец и хладнокровии разума!.. А мой... Мой отец... — её слова слились в бесконечную истерику, громкую и сопливую.
Я решила незаметно выйти, как Иоланда вскинула лицо и, так и оставшись на коленях, подползла ко мне. Она прогнала Рикену, а сама поймала мои руки и прижалась к ним лбом.
— Молю тебя, послана ты Раем или Адом, молю всем сердцем!.. Спаси меня, спаси меня, спаси меня!.. Ты забрала моё лицо, так пусти же этот грех во благо!
— Это не грех, а недоразумение...
Но Иоланда не слышала меня. Поднялась, утирая слёзы, и окончательно сорвала с лица вуаль. Клянусь, это рыдало моё зеркало. Иоланда оглядывалась назад, как в бреду, пока вела меня за собой. Она усадила меня на свою мягкую кровать, спрятав нас обеих за балдахинами, и горячо зашептала:
— Я хочу, чтобы ты стала мной: ходила, как я, глядела, как я, говорила, когда нужно, как я, действовала так, как хотят, чтобы действовала я. Мой отец совсем обезумел — он желает выдать меня замуж за Гвидо де Аргона... Считает, это поправит наши дела и спасёт наш род от гибели. Я люблю свой род и люблю своего отца, но ни за что не стану жертвой на алтаре для этого спасения... Я молода, я прекрасна, и я хочу жить так, как мне велит сердце. Я долго искала способ, лазейку... Долгими ночами не знала сна и молилась Господу нашему в надежде, что он поможет мне... И вот ты пришла ко мне, пускай и способность твоя носить моё лицо — от дьявола, не от Христа. Мне снятся сны, — Иоланда громко втянула воздух покрасневшим носом и замерла, глядя в сторону, — сны, полные мрака и отчаяния, которые пожирают меня. Я рождена не для этого. Я рождена для света и пойду к нему пустыней и морем, если потребуется. Я достаточно смела для своих желаний, пускай никто не верит в это... Меня называют странной, потому что, по наставлениям матери, я сама отбираю для себя слуг и сама занимаюсь их воспитанием, полоумной, ведь я прививаю им тягу к свободе и тут же крепко держу их за узду, — она криво ухмыльнулась, всё ещё будучи красной и опухшей, и дальше в её словах послышалось нечто зловещее: — Я знаю, что в глубине души каждая из них хотела бы разорвать меня на кусочки, исцарапать моё великолепное лицо... Я позволяю им всё, чтобы пресечь их кровожадные желания, позволяю быть у меня на виду. Я знаю, что ты думаешь, — вдруг возвысив голос до повелительно-уничижительных нот, подняла подбородок Иоланда, — что у меня горячка, но я та, кто я есть. — Затем мягче добавила: — Умоляю тебя, замарашка Нинэлия, помоги мне бежать, помоги сделать так, чтобы меня не заметили и не поймали, умоляю тебя... — она до боли сжала мои похолодевшие ладони.
Я нервно ёрзала и старалась высвободиться, повторяя: «Я точно не могу вам ничем помочь, я не могу, не могу, не могу...» и Иоланда снова пустилась в слёзы.
— Прошу, Нинэлия!.. Я вознагражу тебя по-королевски, если хочешь, буду просить за тебя, и тебя возведут в новую должность при дворе, и ты перестанешь считать плохие дни...
— Единственное, чего я хочу — это вернуться домой, но навряд ли вы властны над временем, если здесь замешано оно...
— Я властна над многим, — шепнула графиня, — над многими судьбами, кроме своей — в этом моё уязвимое место. Помоги мне и я помогу тебе, даже если дом твой находится за морями.
— Я гюрджинка. Мне нужно будет увидеть карту, чтобы показать, откуда...
Ещё не отзвучали мои слова, Иоланда уже вскочила на ноги и перетряхивала уцелевшее содержимое стола и тумб. Когда зашуршала небольшая старая карта, свёрнутая в трубу, я воодушевлённо раскрыла рот.
— Держи и показывай. Клянусь Господом, я сумею отправить тебя в любой город и любую страну, дам тебе самых быстрых жеребцов, найду защитников и сопровождающих, только помоги мне...
— Госпожа, ваш отец ждёт снаружи, — без стука в комнату торопливо заглянула знакомая девушка.
— Передай — я не приду!
— Он настаивает, госпожа.
— Брысь, Рикена!
Рикена скрылась. Иоланда нетерпеливо вытерла слёзы, но красные глаза и щёки всё равно выдавали душевный раздрай: отчаяние и тут же — решимость, испуг — и дерзость.
Графиня вышла из спален, а я уставилась в карту. Потребовалось много времени на то, чтобы различить в линиях, сделанных от руки, и красках знакомые очертания материков и стран.
Иоланда всерьёз предлагала мне эту сделку? Похожие внешне, мы оказались удивительно похожи жизнями — я была запутана и потеряна в своём настоящем и вслепую искала вселенское предназначение, она — запутана здесь, но настойчива и восхитительно безрассудна, что позволяло ей быть не потерянной, а чётко знающей, как поступать... Иоланда и правда могла оказаться истинным проводником в то, моё.
Что ж, пускай попробует воплотить безумный план в жизнь. В конце концов, что я могла потерять из того, что уже потеряла? Собственную жизнь? Но можно ли в это поверить? О Господи, ведь я живу прямо сейчас и совмещаю в одном сознании целых две временные линии, я угодила в чёртову петлю!..
Иоланда вернулась и возвысилась напротив.
— Ты согласна помочь мне?
Голос не шёл ко мне несколько долгих минут. Заныл живот, как от несварения.
Правда, что потеряю, если соглашусь?
Тебе ведь всю жизнь не хватало определённости, Нино. Ты постоянно ждала, что кто-то другой — невыносимые мать и бабка, отец, по которому ты тосковала и который приезжал не более, чем на два-три дня в год, изменивший парень, которому ты доверилась, или Вселенная — укажут тебе чёткий путь. Указали?..
Вечно потерянная и не найденная.
Каждый день своей жизни ты мечтала стать другим человеком. И что это, если не шанс?
Подмываемая волнением, с рождения брошенная на тонкой дощечке над пропастью, я неуверенно выдала: «Да» и стиснула карту так, что чуть надорвала её с краю. Графине потребовалось несколько минут, чтобы поверить в услышанное. Мы обе часто дышали.
— Тогда раздевайся догола.
— А это... Не лишнее? В смысле, без такого мы никак не обойдемся?.. — я всё прочла по её взгляду.
Что ж... Неверной ледяной рукой я отложила карту , тотчас свернувшуюся в первозданный вид, и принялась стягивать надоевшее рабочее платье и сразу же — родные брюки. Иоланда не задала мне наводящего вопроса, и я сама поняла, почему — графиня тоже постоянно носит под юбками шёлковые штаны. Я переступила одежду, одной рукой прикрывая грудь, второй — пах. Иоланда, нервная и предельно внимательная, села в кресло напротив. Она придирчиво рассмотрела меня.
— Ты забрала не только моё лицо, но и тело... — она на миг сверкнула глазами, оскорблённая донельзя, и приказала (прежний тон и настроение вернулись к ней): — Надевай это.
Иоланда наклонилась к одному из ближайших сундуков, и в руки мне прилетели штаны-алладины, шёлковые, глубокого зелёного оттенка, следом — нижняя туника, по типу рубашки, а сверху — основное платье и серебристый «кружевной» поясок.
Я влезла в наряд. Разгладила его, где надо — приладила ленты, широкие и прозрачные, как смогла — «упаковала» грудь, бывшую чуть меньше положенного по крою. В зеркале с толстой рамой, настенном, отразилась персидская королева. Это какие променады устраивать положено для выгула такого гардероба?.. Я покачала бёдрами на восточный манер.
— Много таких девушек у Годиеры? Или ты одна такая?
— Одна.
— Вроде и не дурная, а всё равно... — Иоланда прищурилась, цепко вглядываясь... И вдруг хмыкнула: — В самом деле, всё так, как я задумала. Ты выглядишь в этом достаточно подходяще, — она потянула за большую складку на моём подоле, — великолепно.
Иоланда встала позади. Её щекочущее дыхание коснулось меня, а руки протянулись через мои плечи и, поскольку девушка действительно была чуть ниже, я ощутила давление. Прямо передо мной она расправила тёмную переливающуюся в свете широкую ленту и покрыла ею моё лицо ровно наполовину.
— Вот так... Я спрячу твои волосы, ибо они непозволительно коротки, и тогда никто не раскусит уловки. — Она отошла за украшениями, небрежно поднимая их с пола и бросая обратно, а когда надевала на меня нужные, зашептала: — Помни, что взамен я исполню любое твоё желание...
Я сказала:
— У меня их будет два. — И прежде, чем графиня возмутилась, добавила: — Одно взамен украшениям, которые мне действительно не нужны. Оно самое простое. Будучи прислужницей, я работаю вместе с Фалько, который зовёт себя шутом короля, а потому хочу попросить вас присутствовать на нашем с ним выступлении.
— И когда? — в голосе графини прозвучали насмешка и равнодушие одновременно, вероятно, она не ждала, что я впустую профукаю «целое» желание.
Но я не могла забыть о просьбе шута, который помог мне с Гвидо.
— ...Я вот-вот сообщу вам. А второе — о доме, вы были правы.
Иоланда отступилась от меня. Наполнила заново кубок и принялась медленно пить, а после уронила: «Я согласна».
— Я научу тебя всему, что необходимо, — повторила Иоланда, как мантру, уже после, когда я возвращалась в рабочее платье. Она не смотрела на меня, стояла у окна с кубком в руках и вглядывалась в тёплую ночь. — Я научу тебя всему, что позволит мне освободиться.
Ей — освободиться, а мне?.. Я настойчиво отогнала всякую мысль прочь. В конце концов, что бы ни было, я никогда не давала себя в обиду и теперь не дам.
— 32 —
Фалько де Тревизо был абсолютно честен с косулей Нинэлией, говоря, что шут при дворе Иерусалимского королевства он не один и есть у него целых четыре брата, среди которых он был пятым. Семью его действительно составляли уродцы и калеки, дети Яффы, Триполи, Акко, а один из них, по имени Жанлука, явился из самой Северной Италии, сказав об этом так: «Был доставлен я в бочке с солью, обратно поеду только в бочке с золотом!» Поскольку претендентам в шутовство золотом почти не платили, ибо «золотым» шутом ещё предстояло стать и путь этот был долгим, а ограничивались поощрениями в виде вкусной еды и особой господской милости, слова калеки означали только одно — никогда. Никогда он обратно не отправится. По крайней мере добровольно.
Фалько начал свой путь королевского весельчака ещё при Амори I, но тогда он праздновал жизнь один, снося на себе и поощрения за свою деятельность, и гнев. О «семье» Фалько заговорил с тринадцатилетним Балдуином IV, которого встретил на престоле с распростёртыми объятиями и самой дурацкой из своих улыбок. Фалько не знал, что тот момент навсегда остался запечатлён Гийомом Тирским, который на коронации Балдуина IV присутствовал и уже тогда вёл свои трактаты об Иерусалимском королевстве.
Новоиспечённый король не воспрепятствовал желанию отныне своего шута, тем более, что Фалько заверил его: в пустое от развлечений время члены его «семьи» непременно будут заняты и не станут никому мешаться под ногами. Фалько слово сдержал.
Когда не нужно было развлекать аристократию, уродцы выполняли чёрную работу: по часам опорожняли горшки, чистили господские сафьяновые башмаки, кожаные сапоги для военного дела и конской езды; дамы охотно сдавали уродцам, замечая в них кропотливость и исполнительность, для стирки и штопки изящные многослойные одежды; они резали для пиршеств скот, кормили охотничьих псов потрохами, вострили кухонные ножи и топоры и даже, если на то поступал приказ, оружие аристократов; они были заняты каждую минуту, а потому некоторое время не были посвящены в дела своего «отца», касательно того, что, благодаря ему, их семья пополнилась на ещё одного члена.
— Зачем нам девчонка? — возмутился Жанлука, кривой на один глаз, который висел у него рядом с носом. — Что мы станет делать с её юбками?
— Мы перештопаем их в мужские штаны, — спокойно и весело ответил Фалько. — Сегодня я приведу её, и вы поймете, что эта козочка по щелчку пальцев может обратиться в премилого козла!..
— 33 —
Стоял ранний час — солнце ещё лежало за стенами, там, где я видела от него только отблески, и на севере держалась синяя дымка ночи. Пока графиня спала, девушки ленились: они сидели и лежали на скамейках, средь цветов, и на бортах фонтана, сладко тянулись и зевали, не прикрывая рты. Это у них-то кровожадные мысли?.. Хозяйская кошка, у которой усы всегда измазаны сметаной и которая, пускай и обитает под крылом, вольна гулять, может кровожадно помышлять только о сосиске... Разве нет?
Я сидела в резном кресле, слушая общее настроение: пока отдыхали они, могла спокойно отдыхать и я, перекатывая с руки на руку забытый — королевский! — персик.
— Представляешь ты, когда я пойду замуж? Представляешь, как буду красива, м, Лилиль?
Я выглянула из-за пышных цветочных листов, заблаговременно прижав их рукой. С другой стороны от меня, забравшись с ногами на один широкий стул, две маленькие девчушки заигрались в куклы: они ласкали их, плели им косы, и на личике каждой из девочек проступало мечтание, белое-белое, мягкое, как молочная тень... Девчушки задумчиво склоняли головы то к одному плечу, то к другому, и не молочная тень — золотистый лучик, пробивающийся сквозь ставни — усилил их «мечтания».
Девчушка по имени Лилиль таинственно улыбалась. Она на миг отложила куклу и запустила пальчики в густые кудри своей юной подруги.
— А за кого бы ты замуж пошла, Мима? — Лилиль одёрнула руку и, играя, выпрямилась в спине и сложила руки на колени, как нашкодившая.
— За Онфруа IV де Торона... Он такой красивый! Я видела его, когда он вернулся вместе с королём из похода... Он очень мужественный... Или за Ричарда де...
— Замуж? Что вам там делать?
Лилиль и Мима через друг дружку вытянулись, уставились на меня, раскрыв ротики. Не ждали, что кто-то вот так запросто влезет в их разговор.
— Что там хорошего?
— Как что? — осмелилась Лилиль. — Замужество — это дом и защита, деньги и любовь.
— Любовь! — поддакнула Мима.
— Любовь только за деньги и ради денег и бывает, девочки. Лучше дальше читайте книжки и смотрите фи... В общем, побольше играйте в куклы.
Мима по-взрослому насупилась:
— В книжках и написано про любовь!
— Да, только в книжках и написано. Сколько вам лет?
— Нам по двенадцать, — ещё более грозно, чем подруга, сказала Лилиль.
Я насмешливо вскинула бровь, и тогда Мима с жаром продолжила:
— В книгах написано про самую настоящую, самую сильную и самую светлую любовь! Такое чувство может выстоять все невзгоды, излечить душу и сердце, вознести человека...
— Моя Нинэлия!
Фалько вскрикнул так, что все девушки встрепенулись от испуга и тут же захохотали, болтая ногами и держась друг за дружку. Фалько не стал пересекать порог залы. Он махал мне, звал к себе и я поднялась с кресла. Девушки шептались, сверкая глазами, и украдкой тыкали на Фалько пальцами.
— Не торопитесь влюбиться, — напоследок поучительно сказал я девочкам, — потому что любовь — непростая наука, и ваш любимый вообще может оказаться не только вашим.
Лилиль и Мима переглянулись, недоуменно и озадаченно, а затем одновременно уставились на меня — зло и воинственно.
Так и разошлась я с ними: им по двенадцать, мне — двадцать четыре, и каждая наверняка решила, что другая ни черта не смыслит в жизни.
— Пожалуйста, скажи мне, что скоро будет то-самое-выступление.
— Как знать, — очаровательно улыбнулся бодрый шут.
Фалько красовался в ослепительно белой рубахе навыпуск, а на его высоких сапогах блестели узоры из серебряной нити; он был причёсан, борода его лоснилась. К нему в «душ» напроситься, что ли, чтобы вымыться так же чисто?.. В общей купальне стояло только одно деревянное корыто, и я ещё ни разу за эти дни не дождалась своей очереди.
— Я вообще-то зазвала твою ненаглядную на выступление.
— Какая прелесть! — Фалько хлопнул в ладоши, а затем выхватил у меня персик и тут же его нагло надкусил. — Где ты раздобыла такую вкуснятину?
— Не поверишь, — съязвила я.
— Хочешь прогуляться со мной, красавица косуля?
— И куда? Ты ешь, ешь.
— Сегодня я познакомлю тебя с моими братьями. Но прежде мы сделаем святое дело.
— Мне уже страшно.
— А, брось, косуля!.. По пути сюда я и не помышлял ни о чём таком, но вдруг застал одного юношу в не самом добром здравии: кажется, серьезные думы одолели его без остатка. Возможно, он всё ещё сидит под их гнётом. Я хочу бросить всё своё мастерство на то, чтобы победить их вместе с хандрой, которую они приносят в себе, как тучи, внутри которых холодный дождь! Мне нужно, чтобы ты отправилась со мной.
Я оглянулась на залу: девушки зевали и некоторые из них так и заснули в принятых расслабленных позах. Если есть шанс скоротать время...
— Хорошо.
— Другого ответа я не ждал от лучшей хохотуньи на всём белом свете!.. Идём же, — и, игнорируя мою возмущённо вскинутую на «хохотунье» бровь, он подхватил меня под локоть, тут же опуская к нему взгляд.
Фалько повёл меня по многочисленным лестницам, всё выше и выше до тех пор, пока я не узрела солнечный Иерусалим полнее и чётче, чем видела с балкона Гвидо, из окон залы или ночью на улице: узкие мощённые дороги, дома из жёлтого камня, плоские крыши и выпуклые купола башен, дальние бойницы с горящими по периметру огнями; к светлеющему небу поднимались многочисленные струйки дыма, слышались редкие выкрики и томные, похожие на мираж, песни; прямо под нами простирались хозяйственные дворы, где в квадратном окружении старых стен ржали, гарцуя, кони, неохотно поддаваясь хозяевам. Я на мгновение прижалась коленями к парапету — арка едва прикрывалась им, и через открытый рот втянула прохладу воздуха.
— Чего это это ты, косуля? Неужто птица-дуболом снова рвётся из тебя на волю? Ха-ха!.. Какие песни знает твоя чудесная голова? — задал вопрос Фалько сразу же, стоило мне недобро покоситься на него. — Кроме тех, которые ты тогда голосила, напившись вина.
Голова всегда помнила песни любимого «Ленинграда» и Меладзе, а теперь внезапно — Шуфутинского и Боярского.
— А что? Я говорила, петь не умею, только подвывать. Тебе бы у садовников спросить.
— Далеко садовнику до барда настолько же, насколько далеко мне до звездочёта!.. Так-так... Ты помнишь песенку про «Неуклюжую ослицу, напившуюся медовухи»? Хорошо, тогда, может быть, о «Господине-соловье, под которым сломалась ветка»? Ты точно слышала песню о «Вонючке-слуге, который проснулся и понял, что он вчера был господином»!
Когда я в сомнении свела брови, Фалько шлёпнул меня по плечу.
— У какого простофили обучалась ты, косуля? Ведь ты не знаешь самые знаменитые песни, которые гуляют от Нетании до Хеврона! В Яффе при Годфриде Бульонском они звучали каждый вечер и веселили и его, и всех придворных!
— Хорошо, хорошо, я действительно всё знаю... Я даже, вроде как, знаю о Годфриде Бульонском.
— Конечно, знаешь! С него началось сотворение нашей истории.
Чтоб меня черти драли — я действительно слышала о Годфриде Бульонском!.. Самую малость и очень давно. В классе втором-третьем?.. Именно тогда, когда мировая история ребёнка интересует в самый последний момент. До полноценных исторических романов, основанных на реальных событиях, руки так и не дошли. Зато парочку средневековых боевичков глянула!
Главное, чтобы теперь вокруг меня развернулся не средневековый боевичок...
Фалько привёл меня в просторную комнату. Здесь сновали слуги, разодетые в чёрное, с покрытыми головами, бородатые и сосредоточенные. Фалько остановился в центре круглого сине-красного ковра и дал команду:
— Я готов! Заносите, — и, как заговорщик, добавил тише для меня: — Мне пришлось прибегнуть к настоящему чуду, косуля, чтобы оставить эту занятную штучку здесь в тайне. Я даже сплясал для стражи на руках, отвлекая их, пока мои ребята тащили её!..
Когда слуги вкатили в залу деревянную конструкцию, и крышей она чуть стесала край дверной многоугольной арки, я вытаращила глаза и разинул рот. Оказалось — большое в диаметре, но узкое сбоку, сложенное из досок колесо на ножке, по типу тех, которые есть у мельниц, только его дуги уходили во внешний край, а не во внутренний. Колесо стояло на двух палках и четырёх колёсиках.
— Это что за пыточный станок?
— Это моё собственное изобретение, — Фалько обошёл конструкцию, похлопал по дереву, проверяя на добротность. — Если закрепить человека здесь и здесь, — он подёргал за кожаные ремешки, посажанные на металлические скобы, — получится большое веселье!
Упаси Господь. Что-то подобное я видела на сайтах «О пытках древности». Не хочет же он...
— Я привяжу тебя и раскручу. Ты станешь солнцем. Это ненадолго, уверяю тебя, моя птичка! Я лишь начну свою сказку, а затем ты слезешь и продолжишь веселиться вместе со мной.
— Сумасшедший? Ты можешь просто так раскрутить эту... штуку.
— Господь слышит — Фалько не может лгать! Нужна тяжесть, чтобы середина вот здесь, — он нажал на большую железную шапочку гвоздя, и над колесом чуть-чуть выглянули продолговатые острые палки, — выпустила лучи. Одной силы такого нажатия не хватит, я много раз пробовал! Не беспокойся, косуля, всё будет хорошо.
Он решительно пододвинул меня, и слуги, навалившись сзади, толкнули колесо дальше, вглубь комнаты.
Слуги бросили постройку и ушли. Стражи закрыли за ними резные двери, выполненные из соединения дерева и гибких прутьев, и моего носа коснулся запах раскуренных благовоний. Я мельком осмотрелась: здесь стояло большое разнообразие мебели, мелкой — чайные столики и тумбы с кувшинами из голубой глины, макетами крепостных стен и солдатиками, чаши и подставки с фруктами и орехами — и побольше — кресла и низкие диваны с тёмными подушками и покрывалами; я тронула белые колонны, по низу отделанные цветной мозаикой, и ощутила некий подвох.
— Фалько...
— Да?
— А кто именно здесь живёт?
Не хотелось застать ещё одного Гвидо... Белый оскал чужой улыбки стал мне ответом; шаловливо сверкнув глазами, Фалько нырнул за плотную штору, разделяющую залу на две половины. Там достаточно знакомый глазу силуэт «хандрящего юноши» мгновенно заставил меня оцепенеть во второй раз. Предчувствие не обмануло!
— А ну, стоп!.. — я предприняла последнюю попытку ухватить Фалько за одежду и при этом не сделать больше ни шагу, но дьявол ускользнул.
— Это ты, Фалько? — спросил государь Иерусалимский, шелестя свитками. — Я не стану спрашивать, что ты принёс за собой, создав столько шума.
Король сидел к нам спиной и лицом к резные ставням, через которые проходил рассеянный свет почти полуденного часа, делая пространство вокруг достаточно освещённым; колыхались прозрачные шторы.
— Мой добрый государь! — Фалько сел подле стола, как пёс, и король обернулся к нему. — Я не предупредил вас о своём приходе, но мои желания доставлять вам радость всегда были больше меня и это одно из них шумело так сильно!.. Ваш верный Фалько не обидится, если вы прикажете всыпать ему десяток розог за самовольство, но куда сильнее он станет горевать, если вы отправите его прочь.
— Что ты задумал? — вздохнул юноша.
— Повеселить моего великого государя. Я чувствую, как сильно он озадачен нелёгким бременем на своих плечах, и так же знаю, что ничто так хорошо не справляется с трудностями, как улыбки и смех.
Затаившись в тени, я видела, как государь откинулся на спинку стула. Я впервые застала его в канцелярских делах, в чистой и тихой обстановке, и да, сейчас в его движениях действительно было много королевского.
— Прежде позволь спросить, что тебе удалось разузнать при дворе. Я наблюдал: именно в такие моменты ты склонен балагурить пуще прежнего.
Фалько беспечно пожал плечами:
— Только-то и знаю, что Господин Индюк жаждет ступить ногой в земли Египта... Но, государь, неужто вы считаете, что ваш умный Фалько станет смеяться над этим? Ваш умный Фалько посмеётся, только если Господин Индюк придёт ни с чем — тогда смех и балагуры станут для него самым лёгким наказанием.
— Слышал бы тебя Миль де Планси... — негромко обронил государь и тут же сказал довольно сурово: — Я беру с тебя верное слово, Фалько: ты не станешь волновать баронов и не поднимешь ни одной темы, касательно планов Миля де Планси, даже в кругу своих людей.
— Клянусь, государь, — склонил тот голову.
Я накрыла рот, сдерживая смех. Всё это время Фалько болтал о противном де Планси? Вот тебе раз! А ведь и правда, тот ещё индюк... Я тут же прекратила улыбаться:
— ...Кое-кто ещё хотел доставить вам удовольствие радостью, государь.
...Отпинать бы его.
— Красавица косуля, к вашим услугам!
Я уже на цыпочках пошла обратно, от греха подальше, но Фалько выскочил и ухватил меня за руку.
— Да чего ты боишься, крольчиха?..
Неуверенная, в смятенных чувствах, с деревянным языком во рту — конечно же! — ужасно пахнущая и помято выглядящая, я предстала перед королём. Кажется, он тоже не ждал меня увидеть «в тысячный раз», ибо на мгновение твёрдость его взгляда ослабла, как в самый первый день. Да и вообще, одно дело говорить с королями, не зная, что они короли, и после кувшина вина, другое — на трезвую голову и во всеоружии.
— Здравствуйте.
— В который раз я не могу предугадать ваше появление.
Я не нашла ничего лучше, чем улыбнуться — нервно, стоит сказать — и оправдаться: «Я не со зла», а затем шёпотом намекнула Фалько: «Ну, давай сюда свою балду, будем работать».
Фалько ударил в ладоши:
— С вашего позволения, государь!..
И исчез на пару секунд, показавшиеся мне целой вечностью. Король сидел полубоком, вытянув правую ногу. Решив, что вновь стою к нему «непозволительно близко», я попятилась и сбила локтем пару свечей с высокой дымовой подставки. Свечки тут же потухли. Подставка покачнулась, звонко тюкнулась металлическим ободком о стену.
— Бл... Извините, я как тот самый дурачина-простофиля, которого ветра по миру носили, и однажды, как назло, не повезло — совсем в чужое царство занесло... [1]
Вернув всё на место, обернулась. Юноша чуть подался вперёд, чтобы лучше видеть и слышать меня, и повязка на его носу дрожала от дыхания; прядь его медовых волос мягко пала на лоб.
— Я бываю очень неуклюжей. Извините.
— Взволновались?
— Немного, — я нахмурилась: что это, меня только что подкололи?
— Скажите, кому принадлежат стихи, которые вы вспомнили?
— А, это...
— Взгляните, государь! — Фалько появился вовремя. Утирая лоб рукавом, он счастливо представил конструкцию: — Это кладезь веселья!
Я в любопытстве глянула на реакцию короля: он на миг свёл светлые брови, будто сердясь на Фалько; нелепое колесо стало для него второй «не предугаданной встречей».
— Никто не управляется с этим колесом лучше, чем моя древесная косуля. Я говорю так не только потому, что хочу повеселить вас, но и для того, что бы доказать — я не от безделья просил у вас разрешение на эту девицу.
Хотелось заявить, что всё куплено и правды нет, отпустите на волю, но... я покорно позволила Фалько закрепить первые ремни на моих щиколотках. Что-то подобное пробовал Леонардо да Винчи, пока изобретал, да?..
— У меня есть для вас новая небольшая история, которую я услышал в городе у одного торговца. Тот человек исходил все пустыни мира и их ветра нашептали ему свои таинства.
Стоять оказалось чертовски неудобно — под пятками в длину стопы были вставлены круглые палочки для опоры, и я ощущала, как от напряжения трясутся колени. Фалько прикреплял мне левое запястье, когда я не удержалась и шепнула:
— А кто-то уже крутился до меня?
— Конечно же!.. Нет.
— Снимай меня сейчас же, — зашипела я, — снимай, говорю.
Коварный бес полностью закрыл меня своим телом. Он ухмылялся очень близко, при должной изворотливости можно было бы укусить его за нос.
— Брось, косуля! Мы не можем позорно сложить наше выступление. Ты ведь мой друг, и я жду от тебя ответной помощи на ту, что оказал тебе сам.
— Я дам тебе в глаз, как только освобожусь.
Фалько уже отошёл, основательно взявшись за край колеса. Я глянула на короля — он пересел на край кресла. Вся его поза говорила о напряжении. Правая — забинтованная! Раньше ведь нет? — рука уверено лежала на подлокотнике. Когда король заговорил, я поблагодарила бога...
— Постой, Фалько.
— Государь?
— Сохранились ли твои чертежи? Это строение выглядит любопытно.
— Ваш покорный Фалько станет счастливее всех, если государь использует во благо его умения.
Король вновь расслабленно сел, и я сердито поджала губы. Это просто издевательство!..
Заскрипело колесо. Поползло вверх через левую сторону. Потянуло левый бок, напряглись мышцы. От неправильного перераспределения веса и не очень хороших креплений, я ощутила, как сползаю в сторону, едва ли попадая спиной на нужный гвоздь. Палки-лучи немного вылезли, но лишь немного, и Фалько недовольно хмыкнул. Сдувая с левого глаза настырно падающую на него прядь, я чувствовала, как у меня взмокла от напряжения спина и стали горячими щёки. Не смотреть на юношу-государя я не могла, полностью обращённая к нему корпусом, и видела, как он в оживлении смотрит на меня в ответ, и этот взгляд смущал, затрагивал незримую глубину моего естества, и я всё больше сердилась на нелепость позы и положения в целом. Чёртов Фалько.
— Итак, история начинается с торговца, который однажды заметил на солнце человека и решил...
— Стой, Фалько, — вновь сказал король.
Фалько перестал уводить колесо вверх, но и вниз не опустил. Я осталась ровно поперёк: головой к окну, ногами — в шута. Ремни давили до ужаса неприятно. Боль подступала медленно, настырно. Я часто дышала, кусая губы, и молилась, чтобы кошмар кончился.
— Ты достаточно развеял темноту и тяжесть моего времени. Я стану ждать твои чертежи. Принеси их как можно скорее.
Фалько опешил. Он взял себя в руки, но — не сразу.
— А теперь — отпусти девушку.
Шут потянул колесо за край. Я выровнялась и с облегчением выдохнула, прижавшись затылком к доскам. Аж давление скакануло. Хотелось выразить королю благодарность хотя бы молча, но он не смотрел на меня.
Фалько откланялся. Я тоже опустила голову, наверное, всё ещё покачиваясь. В следующий раз неоднократно подумаю, прежде чем соглашусь с Фалько на очередную «прогулку».
— Фалько, ступай один.
Фалько ухмыльнулся и тотчас сделал, как велели.
Неожиданно павшая после жаркого солнца тень — вот что случилось. Как вести себя теперь? Что говорить? Чего не говорить? Говорить ли вообще? О чём он может попросить меня? Для чего оставил?..
— Я видел вас много раз, но так и не спросил вашего имени, хотя давно хотел это сделать, — заговорил юноша, когда я уже передумала всё на свете.
— Я Нинэлия. Простите. Мне очень приятно быть с вами знакомой, — я склонила голову, впервые ощутив себя настоящей ослицей. Но это был шанс за многое оправдаться. — Я не знала, с кем говорю тогда... У конюшен. Надеюсь, я не сказала ничего... За что могут отрубить голову?
— Не сказали, — с мимолётной улыбкой успокоил меня юноша. — Хотя говорили и вели себя необыкновенно.
Я вскинула голову, отстранённо ощущая, как потеплели щёки, а мандраж от «пыток на колесе» отошёл насовсем.
— Значит, Нинэлия... Как мне известно, граф де Ранкон отбудет из Иерусалима через три месяца. Его дочь, графиня, которой вы служите, отправится вместе с ним. Что насчет вас?
Часто моргать, словно недалёкая, вот что насчёт меня.
— Фалько самовольно привлёк вас к своему делу, однако удерживать насильно не сумеет.
Вот оно что...
— Я охотно осталась бы.
Для меня путь домой закрылся в Иерусалиме, в нём и должен открыться. Не за тридевять земель в доме Иоланды.
— Мне нравится искусство театра и смеха, нравится Фалько. Я благодарна ему за дружбу и радушие, — нашлась с дальнейшими словами я.
— Вдали от дома важно иметь тех, кто окажет сердечный приём, — король даже кивнул, — Иерусалим — именно такое место. Помните об этом, Нинэлия. Если вы останетесь здесь после того, как ваша госпожа даст на то доброе слово, Иерусалим станет для вас новым домом.
— Я запомню. Благодарю.
— Так чьи же стихи это были?
Я на миг оторопела и поспешно уставилась в сторону, как делала всегда в школе, когда забывала строчки.
— И сейчас же бывший добрый дурачина ощутил, что он — ответственный мужчина, стал советы подавать, крикнул: «Рать!» и почти решил повоевать. Это... — я не стала называть Высоцкого, боясь породить новые сложные вопросы, и подставила одно из тех имён, которые перечисляла Старшей: — Фолькет Марсельский.
Кто знает, может, он уже родился и творит? Подумаешь, чуть раньше его прославлю, потом кешбеком вернётся.
— Впервые о нём слышу, — ответил юноша и тронул пальцами подбородок.
По сведённым бровям и отстранённому взгляду я читала — он глубоко задумался, и это мне понравилось. Люди, тяготеющие к литературе, — ведь король вернулся с вопросом, хотя Фалько успешно помешал! — привлекали меня. На поводу чувства, близкого к чувству родства, я прервала тишину:
— Как вас зовут?
Взгляд юноши оказался столь неоднозначным, что я тут же исправилась:
— Позвольте узнать, конечно... Возможно, сейчас я показалась ещё более... Несносной, но... Очень неловко, извините. Вы, конечно, имеете полное право не отвечать. Просто я слышала, как все обращаются к вам по титулу, Фалько только насмехается надо мной и молчит! — хотелось бы свалить на шута ещё что-нибудь, но совесть не позволила, — а в услужении у графини де Ранкон я не так давно, поэтому ещё ничему толком не научилась... В общем, было бы славно, если бы я знала, как...
Пришлось заткнуться, поскольку, явно утомлённый болтовнёй, король поднял ладонь... И следом поднялся сам, что странно — с некоторым трудом, будто в его теле томилась не проходящая усталость.
— Благодаря вам, Нинэлия, я вскоре позабуду чувство удивления, — вопреки всему, голос его остался не злым, а открытым и нарочито оживлённым; юноша подался вперёд, закладывая правую руку за спину, а левую приложив к груди: — Я Балдуин IV, сын Амори I и Агнес де Куртене. Вы встречались с моей матушкой.
— Помню... — оторопела я, вспоминая злополучную экскурсию и имена Балдуина I и Балдуина II. Кто-то из них был связен с черепицей Аль-Акса. — Ещё раз прошу прощения за беспокойства разного рода.
Балдуин IV не сразу отпустил меня, хотя я с нетерпением ждала, да и сказать уже было нечего. Голова стала совсем пустой. Недолго поглядев, юноша шевельнул рукой.
— Вы свободны.
На сей раз я сделала глубокий поклон, на манер Фалько, и поторопилась уйти. Балдуин IV поднялся, чтобы рассмотреть колесо вблизи.
— Ну ты и гадина...
Фалько отыскался сразу, в коридоре. Он счастливо вышагивал от окна к окну. В руках его были большие жёлтые листы.
— Зато мы достигли цели — государь был радостен и, кажется, одарил тебя приятным разговором?
— Подставляй глаз.
— А ну, косуля! Помни о собаках, которые день и ночь стерегут жизнь и покой своего хозяина Фалько!
Собаки устрашали, но я всё равно осталась сердитой. Большее неудовольствие доставлял голод и промокшая в поту одежда. Нарядов у меня, к сожалению, было мало, а ужин — не скоро.
— Ты понесёшь ему чертежи прямо сейчас?
— Разумеется. Пойдёшь со мной?
— Больше никогда.
— Тогда дождись меня! И не смущайся государя, косуля, иначе он — как простуду! — подхватит смущение в ответ.
— Иди уже отсюда.
С удовольствием замахнулась на него, но подзатыльник дать не успела — чёртов забияка ускакал вверх по лестнице. Я осталась его дожидаться.
— 34 —
Ни одна женщина не служила государю Иерусалимскому, и сам Балдуин помнил только Мадлен — кормилицу, которая занималась обоими детьми Амори I, славную и нежную женщину, по воле обстоятельств заменившую им мать. Затем молодой король воспитывался под присмотром Гийома, архиепископа Тирского, и в играх с другими детьми аристократов коротал свободное время. Девочек никогда среди них не было. Балдуина растили как претендента на престол, глубоко уводя его внимание в историю, литературу, языки, воинское дело и искусство верховой езды, и он сам охотно интересовался всеми науками, не познавая только одной — науки любви... После того, как у принца нашли первые признаки проказы, он сам, ещё будучи юным, понял, что это значит — он никогда не сможет заиметь жену и детей. Балдуин справился с этой мыслью, как настоящий взрослый муж, и все усилия и страсти вложил в обучение, дабы в дальнейшем привести своё царствование к успеху.
И вот теперь, когда дни изменились, а размеренный уклад дворцовой жизни государя несколько раз с завидной частотой нарушился одной самобытной девицей, Балдуин остался глубоко озадаченным. Выслушай его Гийом, сразу же нашёл бы объяснение: «Вам исполнилось девятнадцать, мой король, посему отныне ваше сердце и ваше терпение должны выдержать новую ношу, какую я без стеснения обозначу женскою красотой», и, конечно же, оказался бы прав. Балдуину искренне понравилась вольность, с которой девушка обращалась с ним у конюшен, и смущение, которое испытала она после официального знакомства. И неужели она в самом деле не знала его имени?.. Она спросила об этом так смело!..
— Государь, — мягко, словно кошка ступала по ковру, вошёл Фалько и оставил на королевском столе свои чертежи.
Балдуин остановил его, когда Фалько уже откланялся.
— Вам угодно послушать меня? — как собака, Фалько уселся на пол, подобрав под себя ноги, и заулыбался.
— Скажи мне, Фалько, что ты обычно видишь в чужих глазах?
— Тут важно, в чьи глаза приходится глядеть, Ваше Величество. Если это пёс — любовь и покорность, если ребёнок — то всякий ребёнок себе на уме!.. Если же вот глядеть в глаза вашей матушки, то я боюсь её, боюсь!
— Хорошо, — терпеливо ответил Балдуин, — а что ты видишь в глазах других женщин? Молодых девушек?
— Умных или глуповатых, государь мой?
— Умных, Фалько.
— Кто-то потревожил покой моего государя?
— Нет, Фалько. Отвечай.
— Что же Фалько может видеть в таких глазах, дайте-ка подумать, подумать... — шут тарабанил пальцем по подбородку и в самом деле вроде как размышлял, — ни одни глаза на ум не идут, государь мой, только глаза вашей прекрасной сестры. Сколько колючего ума в них!.. Сколько прозорливости и женской власти! Ах, Фалько-дуралей, вспомнил: глаза девушек, знающих множество задорных или грустных песен, по-особому прекрасны! А если такая девушка умеет так же проявлять любознательность до царских наук, она сама по себе прекрасна вдвойне!
— Это всё?
Фалько повёл плечами. Он любил государя сильнее, чем о том болтал, и хорошо распознавал его настроения, а потому подобрал под него новые слова, ибо государь не удовлетворился прежними:
— Нет-нет! Осмелюсь упомянуть так же глаза графини Иоланды — о, как мало мне было этого беглого взгляда!.. — Я видел в них целый безбрежный мир, таинство некого знания и сплошное очарование... Пожалуй, только молодые умные девушки и могут так глядеть. Можете себе это представить, государь мой?
— Могу, Фалько, — честно ответил Балдуин, — ты достаточно пролил света на мой вопрос.
Шут откланялся. Балдуин сразу же взялся за чертежи, проявляя терпение настоящего монаха, ибо, стоило ему на миг отвлечься, Нинэлия снова роняла перед ним несчастную подставку. На мгновение он задумал вызвать девушку позднее и пригласить на прогулку, дабы завязать разговор о стихах, что были ей известны. Этот шаг не был бы ничем иным, кроме как удачной возможностью открыть для себя новые знания. Гийом Тирский всегда хвалил за полезные устремления... И всё-таки Балдуин осадил себя: у него слишком мало времени для личных волнений, да и голос Нинэлии отдавался в его голове особенно громким эхом и вводил в мечтания более реальные, нежели мечтания о стихах. Подобное молодой король не смел себе позволить.
— 35 —
Внутри «цирковых комнат», как я отныне называла место недавней попойки, Фалько сразу отвадил от нас собак и выпустил их на волю, куда с радостным лаем они тут же унеслись. Чувствую, закошмарят сегодня какого-нибудь бедолагу. Стоило псам исчезнуть, по углам закопошились некие силы. Не прошло и минуты, на свет выползли самые страшные создания, каких только могло нарисовать воображение. Средневековые скоморохи.
— Ох, мать моя женщина... — я попыталась спрятаться за Фалько, когда особо страшный скоморох по-обезьяньи подобрался ко мне и протянул мне скрюченную ручонку, маленькую, как у младенца.
Я чуяла опасность, но всё равно протянула ему ладонь в ответ. И он грызанул меня за палец! Я взвизгнула, а Фалько и безобразные скоморохи загоготали и заулюлюкали. Беспощадные варвары!
— А говорил, из козы сделаешь козла! — кричал Жанлука, отплёвываясь после укуса; после он представился мне самый последний. — А чего козёл тогда всё равно вопит, как девка?!
— Не торопись, Жанлука, — Фалько привлёк меня к себе за плечи, пока я потирала раненый палец. Ничего, кроме кривых следов, на нём не осталось. — Прежде покажите этой косуле, кто вы.
— Компания дуралеев, я вижу.
Сморщенный безобразный мужчина не выше половины метра — улыбнулся во весь рот и прорычал, как зверь: «Я буду Бибул»; Бибула оттолкнул второй карлик, у которого до пола свисала жидкая желтоватая бородёнка, и важно выпятил грудь: «А я Карибула, отец Бибула». За отцом и сыном вышел более приятный на вид мужчина, ранее державшийся в стороне. Рост у него был в порядке, но одна нога — на полметра короче другой (на ней всё равно нелепо болтался мягкий сапог), из-за чего он держался на двух деревянных палках. Мужчина оглядел меня всю, затем внимательно уставился глаза в глаза и выдал:
— Что этой радости под стать? С кем мне любовь мою сравнить? Тот должен голову склонить, кто жаждет перед ней предстать! Ведь радость с нею испытать ценней!.. чем до ста лет прожить. Правду пел брат мой Гильом, о прекрасном нельзя смолчать. [2] Я буду Жан-Жаком, красивая госпожа.
Жан-Жак обладал мягким голосом и уставшим, но приятным лицом с лёгкими чертами и мелкими морщинками вокруг глаз и на лбу; он был калекой, но точно не относился к уродцам, и ему я без опаски протянула ладонь, для чего — сама не осознала. Кажется, всё ещё была под впечатлением от стихов. Он поцеловал её и улыбнулся.
— А я — Жанлука! — «клыкастая обезьяна», Жанлука, карлик с одним нормальным глазом и с другим — на уровне носа, высокомерно задрал голову и сделал вид, будто не интересуется мной. — Прибыл из самой Италии! И пускай там не поют таких слащавых песен, послушать всё же есть чего!..
— Ты приплыл в вонючей бочке, что там слушать?— пихнул его старый Карибула, и Жанлука, как Неваляшка, покачнулся, — господские опорожнения?
— Вздор! — рассвирепел Жанлука.
Он набросился на Карибулу и свалил его наземь, за что получил от «сморщенного» сына Карибулы снятым башмаком по лбу. Карлики сцепились между собой, толстенькие и смешные, как бобры. Только Жан-Жак посмеивался, и темные кудри забавно падали на его лоб и щёки.
— Ну, косуля, идём же, — поманил Фалько, — споёшь моим братьям парочку своих чудесных песен, и тогда мир обязательно воцарится меж ними!..
Как бы эти гномы после «Ленинграда» не объявили войну уже мне. Что там я ещё знаю?..
— *** —
[1] — Нино вольным стилем вспоминает строчки стихотворения «Дурачина-простофиля» В.Высоцкого.
[2] — одно из стихотворений Гильома IX Аквитанского, трубадура де Пуатье (1071 - 1126г.г.)