18
– Гуля, ну войдите вы в наше положение.
Продавщица в магазине у подножья толмачевской высотки нехотя отрывается от телефона. Взгляд, исполненный невыразимой тоски. Розовый пластиковый ободок обрамляет такой же усталый пучок несвежих волос. Ни клеенчатого фартука, ни тетрадки с именами должников – Кошкина нависает над прилавком, некстати вспоминая круглосуточный южнинский ларек, укрытый шапкой снега девять месяцев в году.
Его призывный, манящий свет в разгар полярной ночи и вечные неслучайные встречи в очередях.
– Девять часов. Нельзя.
Совушкина фыркает.
– Мне бывший так в Милане говорил. Типа магазины у них днем только работают. Всем жмотам жмот был.
– Вы разве не можете чек задним числом пробить? Ближайший магазин в двух километрах отсюда. – Шеренга бутылок вишневого пива смотрит на нее, как на командира, бросившего полк перед битвой. – Да и куда мы в таком виде пойдем сейчас?
Кошкина делает шаг назад и задирает длинный пуховик, под которым одна пижама, заправленная в угги старосты. Она знала, что продрогнет до костей, но лень вновь одержала верх над здравым смыслом.
В отличие от нее, дважды проигравшей в камень, ножницы, бумага, Совушкина оказалась здесь по чистой случайности. На вечеринку в честь всеобщего возвращения, или отпевание ушедших каникул, она обещала заглянуть часа на два, не больше. В одиннадцать у нее назначена «ни к чему не обязывающая» встреча в дорогущем ресторане с тем, кто, судя по многозначительным взглядам и уклончивым ответам, подарил ей новый айфон.
Выбегая из подъезда, Кошкина видела, как желтый «Деу Матиз» (во втором общежитии его ласково зовут «медовым катафалком») боролся за парковочное место со скутером доставщика суши. Точнее, Совушкина, высунувшись из окна, перескочила этап дипломатических переговоров и угрожала несчастному курьеру расправой, пока в салоне жизнеутверждающе вещал очередной гуру духовного роста и просветления.
– Нельзя. Завтра.
Уболтать Гулю продать алкоголь после девяти способна одна Алиса, когда та в настроении. Она находит общий язык с каждым преподом (Константиныч не в счет), забалтывает самых несговорчивых пациентов, когда нужно прощупать заплывшую жиром печень или изучить редкую сыпь на срамном месте, и почти всегда отделывается устным предупреждением. Сегодня же Толмачева решила сберечь свою магию для «важного объявления», о содержании которого не догадывалась даже Мика.
– Кошкина, у нас есть два пути. – Когда-то на втором курсе тем же тоном она заявила, что их кровопролитная война закончится либо разгромным поражением, либо капитуляцией. Разумеется, Кошкиной. – Либо мы едем в одно место, где точно продают после девяти, хотя это вроде в 2008 в последний раз было.
Чеховская пауза.
– Либо попросим одного человечка сделать закуп и забираем от него.
В последний раз «человечком» оказался двухметровый громила с глазами мертвеца. Он подогнал Совушкиной ящик ее любимого розового вина за то, что согласилась перегнать с ним фуру через границу. Дина считала его бандитом, Кошкина – сутенером (иногда посреди ночи соседке писали сомнительные личности с еще более сомнительными просьбами, и вмиг ретировались после волшебного «с Васей я встречаюсь, а не работаю»). На все обвинения Совушкина отвечала, что им никогда не понять трудностей и лишений малого бизнеса в этой стране. Рассталась она с ним в день, когда по общаге искали некоего Василия. Оказалось, его дорогой друг вышел из тюрьмы и страшно хотел повидаться с тем, по чьей милости отсидел срок.
– Я думала Васю того, ну ты поняла.
Ди двумя большими пальцами набирает сообщение в зеленом мессенджере. Из-за плеча разглядеть удается только имя контакта.
– Ты о ком? А, не, он где-то заграницей отсиживается. Я про другого. Хоть какая-то польза будет.
– «Пиво и колеса»? Он что, автослесарь?
Загадочный взгляд.
– Ну типа того.
Роняя слезы конденсата, вишневое пиво остается на прилавке. Постоянные покупатели уходят ни с чем, протискиваясь меж башен из овощных корзин и платежных терминалов с мгновенными займами.
Не чувствуя ног от холода, Кошкина ждет у «желтого катафалка», пока Совушкина говорит по телефону на крыльце магазина. Белая шуба в черную крапинку, тонкая сигарета в руке – она могла бы за бесценок скупать щенков-далматинцев, но вместо этого уговаривает сына не дожидаться ее и лечь спать пораньше.
– Машину открой, – Кошкина ловит ключи с мохнатым розовым брелоком, – у тебя нет запасных перчаток? Ног я уже не чувствую, но руки можно спасти.
Через десять минут в «Деу Матиз» врывается Совушкина, одухотворенная проповедь о «положительных вибрациях» (никакого осциллятора или фиксируемых частот) и сладковатый виноградный дым.
Когда она выруливает с парковочного места, пассажиры задерживают дыхание, дабы не сбить тонкие настройки. Кошкина ездит с соседкой куда реже, чем с Алисой – в первую очередь, из соображений выживания. Если со второй она любит посапывать на заднем сидении, то с первой мечтает, чтобы скорее изобрели вторую и третью пару ремней безопасности.
Они останавливаются на перекрестке. Кошкина, наконец, выдыхает и со светофором отсчитывает пешеходам спасительные секунды зеленого света.
– Надо же, я думала, ты на своем Южном полюсе не мерзнешь.
– На Южном полюсе – Антарктида и пингвины, на Северном – я. Пора бы уже запомнить.
– Это тебе пора смириться, что ты теперь такая же, как мы, городская мерзлячка.
Ночным улицам, что растут сверху вниз, мельчают скачками, от стеклянных громад к девятиэтажным спальным районам, от знакомых хрущевок к причесанным баракам, еще оправляться после встречи с желтым «Деу Матизом». Как крошечный, но своенравный фотон, он нарушает правила аккурат под сверхчуткими камерами и радарами. Под визг колес с толчка выбирается из наростов грязи и снега, щемится обратно в ряд из обочины и каждый раз забывает про поворотники.
По предварительным подсчетам, за штрафы последних двух месяцев и набежавшую пеню ей не расплатиться до конца жизни, но обновлять личный кабинет налогоплательщика и вскрывать «письма счастья» она считает плохой приметой.
Кошкина уже собирается спорить. Вновь объяснять, как на ощущение температуры влияют влажность, встречный ветер и годовая инсоляция, но вдруг понимает, что Совушкина в чем-то права. Она действительно стала теплокровной, носит шапку в октябре и мерзнет без шерстяных колготок в минус десять. На первом курсе ее остерегались даже морозостойкие студенты-индусы, когда она выбегала курить в домашних шортах посреди января.
– Слышала про итоговую аттестацию для всех факультетов? Ректор, по ходу, перечитал «Гарри Поттера». Сашка так перепугался, что все каникулы за книжками просидел. Не понимаю, в кого он такой.
– Они каждый год придумывают всякие страшные пытки, а на деле просто выставят по текущим. Плавали – знаем. – Кошкина вглядывается в темные аллеи. Четвертый год, а в городе она по-прежнему знает всего пару-тройку улиц, дальше центра ориентируясь лишь с помощью навигатора. – Стой, а Саша разве не в общаге остался?
– У нас родители люди строгие, конечно, но не звери совсем. С чего ты взяла?
– Да так, послышалось, наверное.
Совушкина с размахом паркуется на безлюдной стоянке. При свете дня она бы точно спровоцировала многочасовой затор, как рухнувшая из ниоткуда Z-образная фигура в «Тетрисе».
– Знакомое место. У твоего «человечка» будет сдача? – Она растирает тепло печки по ногам, но присмотревшись к пейзажу за окном, чувствует, как стынет кровь. – Ты издеваешься?
Во всем административном здании, будто выточенном из вековой монументальной серости, свет горит лишь в одном окне. Там на подоконнике, над картонными оленями с угловатыми пеньками вместо рогов, чуть криво висит бумажная гирлянда из коробки Марии Григорьевны.
В эту минуту Кошкина была бы рада даже бандиту-сутенеру Васе или улыбчивому барыге в шлепках, с которым соседка встречалась на третьем курсе.
– Ты сама дала мой номер этому сталкеру... как его там.
– Стасу. Ты бы видела, он так убивался, за пару недель иссох весь. В конце концов, могла бы заблокировать его.
– Нужно использовать все возможности, которые посылает нам Вселенная. – Совушкина подкрашивает губы и выходит из машины, прижав трубку плечом. – Все взял? Я поднимаюсь.
Выбирая между перспективой гордо замерзнуть насмерть, пока Совушкина ищет офис «73-й параллели», и мизерной вероятностью встретить кого-то из коллег, или хуже всего Михаила Александровича, она дважды выберет первое, но ей не оставляют выбора. Совушкина заявляет, что не понесет две коробки пива одна, а Кошкина, прокручивая в голове все их разговоры, пытается вспомнить, когда речь зашла о двух коробках.
Ночной охранник не сразу признал ее за работника – не поверил, что на фотографии с пропуска тот же человек. На три вопроса подслеповатого сфинкса Кошкина отвечает быстро и без подсказок. Критическое замечание о том, что любой достаточно толковый, но не слишком амбициозный злоумышленник с легкостью узнает имена-отчества ее коллег и приходящей уборщицы, она оставляет при себе.
Негромкая музыка за ультрамариновой дверью предвещает беду. Совушкина не стучит, а, зайдя внутрь, произносит лишь:
– Господи боже.
От смеха Кошкина складывается пополам и на минуту уползает обратно в коридор, чтобы не разрушить атмосферу окончательно.
– Стас, ты мой кумир.
За какие-то полчаса старший оператор по бронированию превратил невзрачный оупенспейс в романтическое гнездышко. Ароматические свечи на столах, цветочные гирлянды поверх елочных на окнах, фикус Арсений, раскрашенный сердечками-конфетти, как детсадовец – зеленкой. Из колонки играет плейлист «Romantic Collection», словно со школьной дискотеки ее детства.
На столе Михаила Александровича накрыт скромный ужин. Бесстыдно раздвинуты морские занавески.
– Кира?
В костюме и чистой, наглаженной рубашке Стаса выдают глаза осиротевшего Бэмби.
– Прости, ты явно не рассчитывал, что мы придем вдвоем.
– Ничего, – не слово, а задушенный всхлип, – угощайтесь, пожалуйста. Диана, ты...ты...потрясающе выглядишь. В смысле, как обычно, но по-другому. Очень хорошо, я имел в виду. Ты всегда так выглядишь.
От гремучей смеси щемящего в груди сочувствия и вины Кошкиной хочется крепко обнять Стаса или отхлестать по щекам, но на лице Совушкиной не дрогнула ни одна мышца. Взглядом оценщика в ломбарде она пробегается по ужину и перекладывает в сумку мандарины.
– Что-то не вижу того, зачем мы пришли.
Стас вздрагивает всем телом и бежит в подсобку.
– Ты чудовище, Ди. Он от страха сейчас ласты склеит.
– Если я стану подыгрывать каждому такому Стасу, не будет времени даже поесть. – Совушкина жует яблочную дольку, смахивая уведомления на телефоне старшего оператора. – Пять пропущенных. Странно, что не от мамы. «Михаил Александрович». Отчим его?
Ее счетчик крайне малых, но чертовски несвоевременных совпадений сбоит второй раз за вечер. Кошкина за минуту оббегает каждый стол потушить свечи.
– Берем пиво и валим отсюда быстрее. Это наш начальник. И наш с Сашей препод по квантовой физике.
– Точно, Саша постоянно жаловался, что он вас грузит. У вас какой-то ненормированный рабочий график.
– Я взял крафтовое бельгийское. Отзывы на него положительные везде.
Хруст яблока, аромат сандала вперемешку с парафином, песни, под которые медленные танцы в поселке перемешаются в подсобки и туалетные кабинки ДК – так в очередной раз закончится ее карьера в арктическом туризме.
– Стас, тебе Михаил Александрович звонил, он что, где-то здесь?
– Что? Он же до шести сегодня. Я дежурю, он не должен был. Черт, черт.
– И фрукты нам собери, будь добр. Вино можешь оставить себе. Слишком много танинов, на мой вкус.
Стас вручает Кошкиной две коробки по двенадцать бутылок и бросается перекладывать фрукты в целлофановый пакет. Совушкина крутится в кресле Михаила Александровича, подпевая песне из колонок.
Когда открывается ультрамариновая дверь, начальник «73 параллели» удивляется скорее из вежливости.
– А я думал – зайду, проверю как твое первое дежурство, Стас. Кира Платоновна, и вы здесь.
Кошкина чудом удерживает в руках две коробки. После Нового Года каждый раз встречая Михаила Александровича в офисе, она вспоминает первое января, долгую декларацию чая на таможне, день рождения прабабушки и надпись на стене. Последнюю они видели оба – значит, снова подвела память, которую уже не с кем сверить.
В пижаме, груженная пивными бутылками, она надеется, что начальнику «73-й параллели» куда лучше запомнятся свечи, музыка и прочий наведенный Стасом антураж.
– Здрасьте, а мы тут ненадолго заскочили проведать Стаса, но уже уходим.
– Я думала, вы старше, – Совушкина ослепительно улыбается, протягивая руку, – Диана.
Кошкина тянет ее за собой в коридор. Совушкина не сопротивляется только для виду, театрально вздыхает и стучит шеллаком по циферблату «умных» часов. За ультрамариновой дверью она смахивает с себя руку соседки, как мама-кошка – лапу заигравшегося котенка.
– Жаль, вы торгуете путевками только в твою ледяную глушь.
– Ты разве не опаздываешь на свидание? – Кошкина чувствует, как немеют руки, и ускоряет шаг. Карман ее пуховика уже изрешетили сообщения и пропущенные вызовы. Когда пустой коридор оглушает новый звонок, она пробует ухватить коробки одной рукой, но не достает длины пальцев. – Что там еще. Возьми трубку и приложи к уху, пожалуйста.
Совушкина закатывает глаза и достает телефон. Наращённые ресницы, кажется, вот-вот коснутся бровей.
– Это Талипова.
Привычка Совушкиной называть всех по фамилиям – отголосок времен, когда она не по одному велению сердца, а по праву корочки вела себя, как полагает зажравшейся чиновнице средней руки. Две или три недели восьмичасовой бюрократии на испытательном сроке, а рефлекс закрепился на всю жизнь.
– Да, Мик. Мы тут с Ди только пива взяли. В магазине у дома уже не продавали и... что-то случилось? Что за звуки?
В трубке на заднем фоне отчетливо слышен чей-то надрывный, судорожный плач на самой высоте истерики.
– Возьми по пути еще успокоительное какое-нибудь и срочно приезжай. Не знаю, как объяснить, мы сами ничего не понимаем. Просто приезжай.
Совушкина по кивку прячет телефон обратно в карман и вопросительно выгибает бровь.
– У них там что-то случилось, надо в аптеку заехать за успокоительным.
– Тебе пустырник или химию? В бардачке есть седативное, антидепрессанты. Еще есть одна мощная штука, но там осторожней надо.
Кошкина открывает плечом входную дверь, пропуская вперед соседку, которая не перестает удивлять своей парадоксальной и временами шокирующей подготовленностью к жизни. Как завещал Хайнлайн, Совушкина умеет менять пеленки, знает, как ощипать курицу и завести фуру на зимней трассе, она одна по шуму барабана с точностью до часа предсказывает, когда общажная стиралка накроется медным тазом, и как улыбнуться инспектору, чтобы выбить скидку.
Ее аптечка спасет от похмелья, детских колик, диарей любого вида, болезненных месячных и в бункере атомной войны. Только в первую неделю вынужденного перемирия на третьем курсе Кошкина осознала, что при всех бесчисленных недостатках соседки ни в одной из общаг не найти второго человека, кто бы сумел накормить трех с половиной человек супом из одного бульонного кубика, двух картошек и половинки луковицы.
Страшно подумать, на что еще способна женщина, втайне от комендантши и деканата вырастившая ребенка в общежитии.
«Деу Матиз» летит по городу на пределе возможностей, распугивая вальяжные автобусы и наглых таксистов, пасующих перед наглостью утроенной. В бардачке, кроме аптечного ассортимента успокоительных, Совушкина хранит перцовый баллончик на случай, если во время дорожных разборок не вывезет прицельным обаянием. До сих пор ее не подводили отчаянный флирт, крокодильи слезы и мастерство сбежать с места аварии быстрее, чем спохватится второй водитель.
У толмачевской высотки в верхней части города, где снега и грязи завозят вдвое больше среднегодовой нормы, «желтый катафалк» застревает в ледяной колее. Совушкина глушит машину и стучит в ближайшую шиномонтажную, вечно проклинаемую за спонтанные пробки по дороге к ЖК.
– Иди уже, я позже поднимусь.
Кошкина распихивает по карманам таблеточные блистеры и коробки, и ступает на лед. Крепче держа коробки и не отрывая ботинок от земли, она мелкими шажками движется в сторону подъезда. Через звонок в домофон на калитке – во двор, выложенный благословенной брусчаткой, а там спокойным шагом, без страха расшибиться, к заветной двери, где столько раз встречала рассветы, но чаще – потерявшихся курьеров.
Второй домофон установили из-за бродячих котов и людей без определенного места жительства и проговариваемых жизненных целей. К последним некоторые соседи Алисы причисляют их с Микой за частые ночевки, долгие прощания ни свет, ни заря и бессонные недели, когда вылазка в магазин казалась чем-то сродни межзвездной экспедиции.
Лифт на улиточных скоростях поднимает ее на пятнадцатый этаж. По лестничной клетке свободно гулял ветер с открытого балкона для курильщиков. Сначала Кошкина заглядывает туда на всякий случай.
Убедившись, что на нем и под ним нет знакомых лиц, она бежит к двери, предвещая свое появление бутылочным звоном.
Ей открывает Мика, бледная и почему-то в мокром топе и шортах. Кружевной комплект Алиса одолжила ей в одну из первых ночевок, а теперь эта пижама – полноправно принадлежит одной старосте, верой и правдой дожидаясь ее на гостевой полке.
– Что случилось? Возьми верхнюю, пожалуйста, сейчас руки отвалятся. Успокоительное в правом кармане. – В поле зрения постепенно появляются знакомые пуховики на крючках и запертая дверь спальни, перед которой полукругом, как родственники у родовой палаты, сидят Дина и двоюродная сестра Мики, Яся. – Привет всем, кого не видела.
– Пойдем на кухню.
В гостиной вечеринка продолжается по инерции, отчасти. Сумки на диване, полупустые пачки чипсов на журнальном столике, толмачевские скомканные салфетки и бычки от стиков. На подоконнике панорамой ночного города любуется пара лифчиков. Толстый серый кот сканирует гостей глазами цвета яшмы на своем любимом месте – на спинке дивана, откуда открывается лучший обзор на его бескрайние владения.
– Привет, Стич, – Кот без особого интереса обнюхивает протянутую руку. – Скажи уже, что тут у вас, на тебе лица нет. И почему ты мокрая вся.
Староста одним движением рвет картонную упаковку и открывает бутылку бельгийского вишневого о край барной стойки.
– Сама не понимаю. Как ты ушла, мы минут двадцать сидели нормально, а потом Алисе кто-то написал. Она с телефоном все время сидела, но она же всегда так сидит. Выбежала, значит, на балкон – я за ней. Она так сильно плакала, я реально испугалась, что из окна сиганет. А потом начала задыхаться. Знаешь, как дети плачут взахлеб, закатываясь – вот так. Сейчас бы покурить, но я боюсь надолго ее оставлять. Дина так перепугалась, еле отговорили ее скорую вызывать.
– Она не сказала, что произошло? Что-то дома?
– Нет вроде. Никто не понял, она же хотела рассказать что-то, когда все соберутся. Пришлось посадить ее в ванну, под душ. Хоть успокоилась немного.
– Она в спальне одна?
– Ага, уснула. Я закрыла дверь на балкон, девочки вон сидят, слушают, когда проснется.
– Похоже на лампочки?
– Да, но хуже.
ИСТОРИЯ ПРО ЛАМПОЧКИ.
Этой хрестоматийный случай в кругу знакомых никто не берется рассказывать с самого начала, в хронологическом порядке. Произошло все на третьем курсе – в темные времена девятичасовых заточений в подвалах и безвоздушных кабинетах – когда они проходили межфакультетский курс планирования семьи.
Тогдашний препод тяжело переживал кризис среднего возраста, но за преступные ухищрения, которыми он отпускал их через три часа, ему прощали веру в телегонию и самые грязные намеки. Опережая свое время, Краснова поясняла девочкам, что если их называют «алчущими самками» это «токсичная маскулинность» и «харассмент».
Посреди занятия, между разглагольствованиями о зебрах, злопамятных матках и тестостероновых самцах, Толмачева, глядя в чат зеленого мессенджера, вдруг заплакала и выбежала из кабинета. Без благословения «альфы» Мика тут же бросилась вслед и отвезла ее домой на такси.
Под разглагольствования о хрупком эмоциональном устройстве женщин Кошкина отсчитывая минуты до конца занятия, перебирая всевозможные варианты, от плохих до ужасных. Как только распахнулись врата храма невежества и сексизма, она позвонила Мике – удостовериться, что все в порядке.
Истинная причина открылась лишь вечером в толмачевской высотке.
Всю неделю у Алисы гостили родители, денно и нощно они занимались тем особым родительским ремонтом «по мелочам», что начинается с новой мыльницы в ванной и заканчивается перестиланием паркета. Под причитания о пустом холодильнике и вездесущей кошачьей шерсти Толмачева отрабатывала домашнюю еду на должности круглосуточного семейного водителя. Перед самым отъездом она повздорила с мамой в строительном магазине, а довершающим ударом стало сообщение с просьбой приехать в аэропорт – показать новые лампочки.
С тех пор внезапные лавинообразные смены настроения Толмачевой негласно принято делить на ПМС, «лампочки» и «что-то хуже».
Из прихожей идет Дина, на цыпочках обступая тень кота, которого боится до крика.
– Кажется, Алиса проснулась. Точно не стоит скорую вызывать?
– Она же у нас сама врач. Вдруг одногруппники ее приедут. Просто надо разобраться, что произошло. Ты с ночевкой?
Пока вокруг все разгуливали босиком, в трусах и растянутых футболках, с порога сбросив лифчики, Дина бродила призраком в плюшевой пижаме, протирая пыль длинными рукавами и штанинами. Она же первая привезла с собой тапочки и во время видеозвонка домой, краснея и заикаясь, выдала толмачевскую ванную за ремонт в общежитии.
– Наверное, точнее, не знаю. Вдруг ей захочется одной побыть.
– Нет уж, – Мика залпом осушает полбутылки, – я ее одну не оставлю.
В гостиной староста берет на руки кота. За четыре года от взаимного страха и недоверия они перешли к обоюдной любви и обожанию. Вплоть до откармливания домашним лагманом, когда Алиса, уезжая в родной город на праздники, оставляла Стича на Чистых.
Кот дался без борьбы. Лишь равнодушно мяукнул, дабы обозначить свою позицию.
– Подайте-ка мне пива, жопа затекла так два часа сидеть.
Яся, она же Ясмина – двоюродная сестра Мики и ни разу на нее не похожа. Вдвоем они, как Гэндальф и Бильбо Бэггинс, вечный поиск приключений и отчаянное им сопротивление. Первая почти одного роста с дылдой Совушкиной, а вторая старше на полгода и едва достает ей до груди, такой же несоразмерной жизненному опыту и принципу преемственности поколений.
С Алисой они познакомились два года назад на хирургическом кружке за оперированием ни в чем не повинного кролика. Впрочем, на медфаке они почти не пересекались. Если Толмачева приходит на пары раньше преподов, то Яся торопясь едва успевает к концу занятия. Внешность и пыл амазонки в ней борются со строгим патриархальным воспитанием. Уже как год она втайне берет вечерние смены в кофейне, о чем знает по меньшей мере весь МУДНО и Чистые.
– Вы уверены, что это не из-за парня? – Яся подбирает под себя длинные ноги, пропуская вперед разведывательный отряд. – Она говорила во сне.
Кошкина с Микой обмениваются настороженными взглядами.
– Что говорила?
– Да ее и так не всегда поймешь. Будто кого-то звала.
Староста берется за дверную ручку, по-матерински чутко вслушиваясь в мерное дыхание спальни. Сквозь спокойствие, что схватилось на лице глиняной маской, проступают сомнения-трещины.
– Мы бы знали, если бы она с кем-нибудь встречалась.
Взгляд Кошкиной проходит по касательной. Она не переспросит, а Мика тихо отворит дверь, не сверив свидетельские показания.
В спальне без передышки работает единственный кондиционер, он же бесценный обогрев зимой, когда все ветра просачиваются на двенадцатый этаж через балкон и закрытые окна. Алиса не может заснуть, пока комната не нагреется до той температуры, при которой Мика раздевается почти догола, а Кошкина, задыхаясь от жары, уползает в холодную гостиную.
Мокрые после отрезвляющего душа волосы разметаны по подушке. Простынь завалена салфетками и использованными стиками. Замотавшись в стеганое одеяло мумией, Алиса лежит, неподвижно созерцая потолок.
Телефон – на прикроватной тумбочке. Оторванный от руки, как выброшенный протез.
Плохой знак.
– Ты как?
Они садятся на край кровати. Будто это больничная палата, а не место, где обе живут неделями, если не месяцами, воскресают после вечеринок и бессонных ночей перед экзаменами.
Стич, отряхнувшись, улегся подальше – смывать с себя прикосновения чужих рук.
– Вроде таблетки подействовали. Хочу спать.
– Это из аптечки Ди. – Кошкина прокручивает в памяти последний месяц и последние слова Мики в коридоре. – Ты лучше ложись. Мы попозже зайдем.
– Не, останьтесь. Какая-то херня происходит. Мне одной не разгрести.
Алиса медленно садится, собирает волосы в хвост, растирая по опухшему лицу остатки сна. Спальню, их двоих, мерцающий датчик электронной сигареты она разглядывает, сонно щурясь и ни на чем не заостряя внимания.
– Не знаю, почему не рассказала вам сразу. Это тупо, согласна. – Дым вплывает в приглушенный свет спальни. – В общем, когда мы последний раз ездили на Чистые, мы уже тогда общались с Сашей и через неделю, можно сказать, начали встречаться. Да, я знаю, с универскими встречаться – дно, но тогда я подумала, почему бы и нет. Это физиологическая потребность. Я сразу ему сказала, как только начнутся претензии типа, где ты, туда не ходи, с теми не общайся, сразу разбежимся.
Брови Мики ползут к выцветшим корням волос. Даже эта новость не преодолела шокового порога, отчего Кошкина борется с желанием встряхнуть ее за плечи, воззвать к законсервированному острыми маринадами сердцу, мол, как ты можешь, как мы могли.
Пока староста волевым усилием укрощает бровные мышцы, Кошкина пытается успокоиться математикой.
– Подожди, там до каникул было недели две, потом ты улетела домой. Что могло такого случиться, за сколько, семнадцать дней?
– Мы переспали.
Это был буквально удар ниже пояса.
– Серьезно? С Сашей?
– Вы громче орите, еще соседи в курсе будут.
– И ты молчала? – Мика закашливается, словно непрошеные картинки встали поперек горла. – Я не говорю, что мы втроем должны были лишиться девственности одновременно и взявшись за руки, но ты могла бы хотя бы... хоть что-то нам сказать.
В эту секунду Кошкина страшно жалеет, что нельзя хотя бы на время отключить воображение, удалить из него двух близких людей. Ей никак не вычленить из вихря мыслей и эмоций толковое объяснение тому, что она чувствует. Это не было обидой, разве что отчасти – за толмачевское молчание.
В конце концов, им давно не шестнадцать, чтобы сама новость произвела эффект разорвавшейся бомбы. Но, не сказав им, Алиса грубо нарушила устав закрытого клуба «Vigro intacta». С латынью два года назад подсобила она сама, посчитав русский перевод не столь поэтичным. Помимо вечной троицы, в клубе состоят Яся и Дина. Последнюю включили без ее ведома, решив, что пуританские взгляды одержат верх над самоиронией.
Ключевой пункт устава – незамедлительно сообщить другим участникам клуба о выходе из него. Это событие под кодовым именем «прощание с детством» полагалось отмечать с невиданным размахом, пропорциональным выслуге лет.
Иными словами, Толмачева зажала им грандиозную пьянку.
– Обещаю, что расскажу вам все в самых грязных анатомических подробностях, но это сейчас совсем не важно. Есть кое-то посерьезней.
Раньше Кошкина и не думала, что староста способна побелеть еще сильнее. На лице буквально просвечивают голубые вены.
– Ты беременна?
– Типун тебе на язык, – Алиса трижды стучит по прикроватной тумбочке и со странной осторожностью берет телефон. – Упаси боже. Все было нормально, честно, поэтому сегодня я хотела вам официально все рассказать. Мы не общались после Нового года, но дома всегда дел хватает, не до того было. Но когда мы сидели, ты тогда за пивом пошла, я хотела отправить ему какое-то смешное видео в инсте, а там ни одного сообщения. Пустота. Я подумала, какой-то глюк. Зашла в ватсап, телегу – везде, где мы общались. И там последний раз он писал мне в конце октября, когда я просила его диктовать на философии.
Алиса говорит сбивчиво, спотыкаясь и комкая слова между быстрыми нервными затяжками.
– Окей, у него могли украсть телефон и сбросить настройки. Он мог поменять номер, хотя это не объясняет эту херню в инстаграме. Так я подумала сначала. Думаю, вдруг что-то случилось. Написала ему, типа все нормально? Как каникулы в общаге? А он пишет, мол, я уезжал домой и только приехал. Представляете?
Кошкина будто снова слышит их с Совушкиной разговор в «медовом катафалке». В то, что врет Алиса, ей верится так же плохо, как и в ложь Ди.
– Я подумала, он так шутит. Не мог он быть у себя в городе. Или для видеозвонков арендовал съемочный, блядь, павильон, а этот придурок Барашкин купил билеты и прилетел к нему ради тупого розыгрыша. И я подыграла ему, типа могу завтра забрать из общаги.
Из прихожей слышен шум чертыханий и проклятий в адрес коммунальных служб, поцелуев в щеку.
Алиса с нездоровым усердием выбивает из электронной сигареты остатки табака, у нее дрожит голос. Она шмыгает носом и берет очередную салфетку.
Когда Мика берет ее за руку, дергается и включает обогрев на полную мощь.
– И он спросил зачем. Зачем. Написал еще что-то вроде, впервые за четыре года приглашаешь. Представляете? И что это значит? Если решил меня бросить, почему таким идиотским образом. А если он не шутит? Мне это что все приснилось? Я помню все в таких деталях, в таких подробностях. Помню, как перед Новым Годом ездили на каток, как в кино ходили на эту тупую французскую комедию. Я что, сумасшедшая, придумать свой первый секс?
Они смотрят на нее в каком-то странном, тупом бессилии. На расстоянии спящего кота, им срочно нужно обговорить это, но они не могут и взглянуть друг на друга.
В нервозной суетливой спешке Мика хватает коробку салфеток, но та пуста.
Алиса закрывает глаза и беззвучно плачет.
– Они сказали не заходить, но когда это меня останавливало. – Из-за двери выглядывает растрепанная голова Совушкиной. – Думала, вы здесь Краснову прячете, чтобы мы не сцепились как в тот раз, а тут, вижу, что-то посерьезней.
Пока Кошкина наливает стакан воды, расплескав половину на себя и прикроватную тумбу, а Мика не может сладить с пультом от кондиционера, Совушкина бросает далматиновую шубу на спинку кресло-качалки и забирается на кровать.
Алиса часто дышит, словно ей не хватает воздуха. Бледные губы дрожат, волосы облепили лицо. Она словно под водой и в ужасе смотрит, как все ближе подплывает Совушкина, пахнущая вишневыми сигаретами и уличным холодом. Слезы текут вниз по шее, за ворот футболки.
Это похоже на истерику и удушье одновременно.
– Так, смотрим на меня. Все хорошо, успокойся. – Совушкина силой прижимает голову Алисы к груди и поворачивается к застывшей Мике. Спрашивает шепотом, будто та не слышит. – Какую ей колыбельную мама пела?
– Она как-то ставила в машине песню эту...Толкуновой, кажется.
– «Поговори со мною, мама»?
– Нет, другая... грустная такая.
– Все старые песни грустные, чтобы на свадьбе петь и на поминках. Кошкина, тоже не помнишь?
– Что-то вроде: «вылечу тебя». Ту-ту-ту-ту, про любовь.
От всеобщей бестолковости Совушкина так сильно закатывает глаза, что вспоминает текст практически мгновенно, будто нужные строчки записаны на внутренней стенке глазницы. Баюкая и укачивая Алису, как маленького Дианыча, она начинает петь. Мимо нот, забывая слова и повторяя один знакомый куплет до тех пор, пока та не засыпает.
– Ты заболеешь – я приду, боль разведу руками...
Они мягко закрыли дверь. В спальне оставили сигнальные метки (кошачья игрушка с колокольчиком под руку, шуршащий пакет на полу) на случай, если Алиса проснется. Стича никто не тронул, да и он, впрочем, не был против.
Пока одна часть допытывалась до правды, а в прихожей Яся жадно вслушивались в разговоры за дверью, Дина перемыла всю посуду, собрала мусор и уже драила гостиную. В первозданном порядке гости, кроме Дины, заварившей чай, в тишине пили бельгийское вишневое.
Разговоры вернулись не сразу. За пресными партиями в «дурака» сквозь молчание неповоротливо продирались былые темы, неловкий смех. Каждой было что сказать, но всем хотелось поскорее забыть о том, что произошло.
В третьем часу проигравшие разложили диван, пока Яся уже храпела на кровати толмачевского братишки. В прихожей Совушкину провожали в отчий дом, где утром за ночное отсутствие с нее спросит Дианыч.
– А что твое свидание?
– Перенесли на завтра. Пупсик понимающий. Да и вы развеетесь.
Исчерпав полугодовой запас удивления, Мика спрашивает спокойно и ровно, растирая правой пяткой белесый шрам от кошачьих когтей на левой ступне.
– Возьмешь нас с собой?
– Кошкина, ты не рассказывала им о наших светских ужинах? Когда вы еще побываете в таких лакшери местах. Так что с Толмачевой?
– Лампочки.
Им обеим и хочется, и одновременно страшно спросить ее. Будет ли это выглядеть так, словно они ищут подтверждения словам Алисы или же решили не верить ей с самого начала. Мика дважды заговаривает с Ди, и дважды тропками будничной любезности уводит вопрос к мелочам.
Кошкина же не перестает думать о надписи на стене.
Крик во всю мощь пятнадцатилетних легких унес порыв ветра с моря. До цели он долетел обрывками, как школьные записки, постиранные вместе с джинсами, – размякший и выцветший.
Она остановилась.
– Ну и иди! Подлый предатель! Я останусь здесь.
На пять-шесть метров впереди подлый предатель замедлил шаг. Под папиной дутой курткой и ветровкой Карлуши, обвешанный чужими обязанностями и делами прятался невыспавшийся и серьезный Лис. Шапку он купил себе сам, но носил только в непогоду, в безветрие же довольствуясь желтой соломой на голове.
– Сниму показатели и пойдем.
– Когда Кот вчера попросил тебя сдать за него утренний срок, так, пожалуйста, так сразу. А я за две недели предупредила, что сегодня в порту распродажа, книжки мог себе задаром отхватить, и что мы вместо этого делаем?
– Это дело на пятнадцать минут.
– Ага, а Кот застрял здесь на два года. Можешь идти, я и пальцем не пошевелю. Лягу здесь и буду лежать.
Натянув на голову капюшон толстовки, Кира нашла чистую зеленую полянку поодаль от дощатой тропы и улеглась на траву, которой остров ощетинился к началу июля. Ей не впервой было валяться на прогретой неласковым арктическим солнцем земле. Как-то в августе они с Лянку даже собирались загорать на пляже, но наслушались страшилок о том, что над Южным зияет озоновая дыра, и за час-полтора от них останутся одни радиоактивные угли.
– Земля холодная, ты так до конца каникул в больнице под присмотром Софьи Алексеевны пролежишь.
– А тебя съест голодный белый медведь... нет, стая голодных песцов. Или леммингов.
То был один из их странных «приколов» – обмениваться абсурдными угрозами, чем безумней, тем лучше, чтобы Лису было не так-то легко просчитать плотность вероятности. Однажды их застукала прабабушка Ася, строго-настрого запретив «судьбу за нос водить», но пока поблизости не шелестели халаты и не поминались всуе островные святые, они упражнялись в предсказательном мастерстве.
– А ты в порту купишь втридорога то, что с материка тебе привезут за спасибо.
– С козырей заходишь, значит. – Она вытянула руки, скручивая пальцы в диковинные фигуры, сквозь которые лился белый-белый свет. – И никто не привезет шорты, которые я хочу. По размеру вещи только мама покупает, остальные берут либо вдвое меньше, либо вдвое больше. А ты тогда пойдешь относить теть Люде бабушкины соленья и останешься там варить ее суп сто лет. Нет, двести.
В байку о столетнем супе южнинцы верили от случая к случаю. Многие, как Софья Алексеевна, отмахивались от «детских страшилок» во время застолий и в магазинных очередях, но у восьмой квартиры на втором этаже пятиэтажки Бердяевых-младших ускоряли шаг. Теть Люду, чей возраст в поселковом летоисчислении разнился от бальзаковского с натяжкой до века, целых сорок лет никто не встречал за порогом ее квартиры.
Как гласила островная легенда, в начале семидесятых она работала младшим научным сотрудником в НИИ и однажды так утомилась после ночной смены, что утром не пришла на работу. Как и не выходила с тех пор. Временами ее навещали сердобольные соседи и, когда бы ни пришли с визитом, наблюдали одну и ту же картину.
Дверь открыта, теть Люда на кухне варит суп.
– Принимается. Тогда слушай. Ты уедешь на материк, выучишься в МУДНО, останешься преподавать на кафедре, выйдешь замуж за коллегу, возможно, со своей кафедры и до самой пенсии будешь объяснять линейную алгебру тем, кто не разобрался даже в интегралах. Еще ты отрастишь волосы до плеч.
Кира закатала рукав толстовки – оценить высыпавшие мурашки.
– Жуть какая.
– Я не закончил. – Найденыш обошел психрометрические будки, белые улья невидимых арктических пчел, встряхивая термометры и чиркая карандашом показатели в потрепанный толстый журнал. Его слова подхватывал ветер, он выкрикивал их по одному, как дедушкино барахлившее радио. – Ты кое-как защитишь кандидатскую, ведь у тебя будет двое детей. Мальчик станет театральным режиссером, а девочка – художницей. Вы будете все реже приезжать на Южный, зато начнете разводить куниц, спасенных с фермы. Ты умрешь в девяносто три года, окруженная детьми и внуками. По-прежнему кандидатом наук.
– Стивен Кинг нервно курит в сторонке. Победил заслуженно. Это же надо такое придумать. Да у меня докторская раньше, чем у тебя будет.
Пока Лис обошел каждого из метеорологических истуканов, Кира успела так обваляться в траве, что вытряхивала заползших букашек из носков. Ровно два года назад, в первую неделю июля с нее сняли четырех клещей (благо на острове не прижились заразные), и впредь запретили выходить из дома с короткими рукавами. С легкой подачи доброжелателей из бараков до конца лета во дворе ее звали «блохастой».
– Долго там еще? Потом спасибо скажешь, что тебя позвала. Кандидатов, поверь мне, было не мало.
– Все твои пацаны уехали на материк. Кроме Лянку. Его ведь держат под домашним арестом за то, что телефон новый утопил?
– И зачем я тебе все рассказываю.
– Вроде все обошел. Надо данные отправить и пойдем. – Найденыш выдал себя жалкой попыткой подкрасться незаметно. Заслоненное солнце в ответ подожгло солому на голове. – Точно заходить не будешь? Там шоколад есть, настоящий.
Ей не нужно было предлагать дважды. В допубертатные дни, когда она скакала по острову жизнерадостным шаром, падким на простые углеводы, папа предусмотрительно добавил в правила выживания запрет искушаться конфетами в отсутствие старших членов семьи. Но после того как мама объявила зеленый уровень опасности по детскому ожирению, Кира с чистой совестью соблазнялась каждой возможностью объесться дефицитными на острове сладостями.
В здание южнинской гидрометеостанции, отстроенное еще первой полярной экспедицией, один заезжий морской биолог в свою первую затяжную зимовку привез ноутбук, микроскоп, камеру для подводной съемки и захламленность, подобной которой его предшественники не смогли наладить за девяносто с лишним лет.
Стопки книг с истертыми библиотечными штампами поселились на обеденном столе. Из-за большого окна кухня превратилась в оранжерею. Метеоролог по нужде и упертый критикан по призванию обедал в радиорубке, где спал, работал над диссертацией, записывал и отправлял на большую землю показатели.
За два года Кот умудрился не только выбить у НИИ безвозвратное финансирование своих полевых исследований, но и превратить дом поколений метеорологов в настоящий ковчег. Бомбоубежище сумасшедшего, что решил вместо спасения человечества документировать быт беспозвоночных со дна Карского моря.
– Не уверена, что здесь есть хоть что-нибудь съедобное. – Кира скептично наблюдала за тем, как Лис возился с газовой плиткой. – Пока будем чаи гонять, там уже все раскупят.
– Он провизию вместе с новой камерой с материка привез, поэтому за срок годности не ручаюсь. С чаем как-то надежней будет.
– Вижу, тебе понравилось с отравлением в больнице валяться. Мама сказала, в следующий раз Коту голову открутит, если будет тебя консервами древними угощать. Сам главное не ел. Значит, точно хотел отравить.
– Все же обошлось. Надо было самому догадаться, что вздувшаяся банка не к добру.
– Ты мог ласты склеить, если бы этот отравитель сразу не сознался.
Найденыш перевернул вверх дном все полки, пока не нашел одну треснутую кружку. Вторую, поцелее, достал со шкафа и протер рукавом ветровки.
– В шоколаде не водятся опасные бактерии. Насколько мне известно. Но не хочешь – не ешь.
– У нас же есть биолог, он в микробах точно разбирается.
– Это микробиологи, а морские биологи изучают подводную фауну.
– Любой физик, даже не профессор, как дедушка, не засунул бы голову в ускоритель частиц. Для этого не нужно знать квантовую механику.
– Никто в здравом уме не засунет туда голову. – Лис протер ветошью маленький походный чайник изнутри и снаружи, прежде чем налить воду и поставить на газ. – Ты видела телетайпер?
Кира подошла к громоздкому аппарату на полстола. Ему найденыш побежал скармливать перфорированную ленту, как только они зашли в радиорубку. Жизнь метеостанции подчинялась строгой почти воинской дисциплине, показатели, снятые с уличных приборов, отправлялись на материк каждые три часа без заминок и права на ошибку.
Наличие Кота в этом отлаженном механизме Кира объясняла себе только присутствием на станции еще двух метеорологов.
– Похоже на дедушкину печатную машинку.
– Почти. С его помощью кодируется и отправляется информация об осадках, скорости ветра и так далее.
– И что они будут делать, когда сюда проведут интернет.
– Думаю, тут еще нескоро откажутся от «морзянки». Из-за погоды связь часто прерывается, да и порой способ передачи сообщения гораздо важнее самого сообщения.
За малым окном, меж деревянных створок которого умирала островная мошкара, послышались голоса, затем шаги, скрытые травой. Чтобы разглядеть получше, Кира забралась на старый шкаф-холодильник, заваленный пожелтевшими бумагами и двумя десятками журналов наблюдений.
– Это Кот. Видишь, как мы быстро управились, даже чай не вскипел.
– Он не один. Пригнись-ка.
Вдоль стены они прокрались в скрипучий коридор. В темных углах там распустились цветки единственного на весь Южный голубого антуриума, а под обоями – созвездия плесени. Лис все рвался прибраться в радиорубке, а Кира осторожно высматривала в окне приближающиеся голоса. Умирая от любопытства, она чувствовала себя Мишкой, взявшим след.
– С ним Григорий Ефимыч, наверное.
– Скорее, Лира Григорьевна. Надо где-нибудь спрятаться. – Пригнувшись, она перебежала на кухню-оранжерею, затем заглянула в спальню, похожую на казарму. – Там есть шкаф, под кроватью, один кто-нибудь может поместиться.
После того как Снегурочка, забыв принять лекарство, едва не замерзла насмерть в черную пургу, для Киры она спустилась с холодных заоблачных высот в просто Лиру. Такая же непревзойденно ослепительная на сцене, она смущалась и отводила взгляд, встречая их с Юлькой на улице или в подъезде Бердяевых-старших.
– А распродажа в порту? Даже не думай, я не полезу под кровать.
Она толкнула найденыша в шкаф и залезла следом, услышав, как скрипнула входная дверь. Сжимая пальцами дверцу, вжимаясь в нее, как в щит, Кира принюхалась позже, чем следовало.
– Господи, чем здесь воняет.
Несколько минут они топтались в узкой деревянной коробке, пока не сошлись на том, что она наступает ему на ноги, а он упирается подбородком ей в затылок. Сквозь узкую щель между дверцами разглядеть удавалось лишь бледные всполохи света. Без лишних звуков, переговариваясь шепотом, они чутко вслушивались в голоса, зашедшие в сторожку.
– Кажется, это шкаф Саввы. Кот говорил, он вещи стирает раз в полгода.
– Тихо, сейчас зайдут.
Они затаили дыхание. В спальню (три панцирных кровати, ноль личного пространства) первой зашла Лира, обступая прогнившие половицы и разбросанные носки. Ветхость и убогость дома, где она провела первые десять лет жизни, пока в муниципальном жилищном фонде не освободилась однокомнатная квартира, не омрачала ее особенного света. Полоской в пару миллиметров она сияла, как на сцене. К ней не приставала ни пыль, ни сырость.
– Давай поговорим об этом в следующий раз. Я честно устала.
Кот же, казалось, до кончиков усов покрылся невидимой глазу ржавчиной. Зарос плесенью, что с таким трепетом выращивал, как луковые перья в старых кастрюлях. И закипал он со скрипом, как старый чайник.
– Ты постоянно уходишь от разговора.
– Потому что ты не спрашиваешь о простом. – Она подошла к окну в ситцевых занавесках и оттерла рукавом белой рубашки пятно на стекле. – Такое не решают за день и даже не за месяц.
– Но я уеду через месяц.
– Тебя оставят на полгода, если попросишь.
Кот сел на кровать, а в шкафу Кира подтянулась за черенок от лопаты (он же самодельная штанга для вешалок), чтобы разглядеть получше, и столкнулась лбами с найденышем. Оба стоически промолчали.
– А у меня есть причины остаться? Еще шесть месяцев терпеть этот собачий холод, девять месяцев – сплошь темнота, а три не заснешь, светит днем и ночью.
Лира смотрела в окно, повторяя слова, которые Кира слышала не раз. Чаще в саркастическом ключе и из уст Карлуши.
– «Красота при низких температурах – настоящая красота».
– Просто ответь, ты поедешь со мной?
На кухне вскипел чайник.
– Папа пришел раньше?
– Это окно в котельной. Савва затеял ремонт, но бросил на полпути, как обычно.
– Пойду, посмотрю.
– Да стой же ты.
Они ушли спорить в коридор, молчать в котельной и ругаться на кухне, перекрикивая свист чайника.
– Нужно уходить отсюда, – Лис потянулся к дверце шкафа, но его остановил звонкий шлепок по ладони, – время еще есть.
– Они вернутся, и мы все узнаем. Ты слышал, что сказал Кот? Надо рассказать Карлуше.
Лис так протестующе закачал головой, что дважды ударился темечком о черенок лопаты.
– Не надо ничего говорить. Пойдем уже.
– Ты что, знал?
Недолгая борьба, и в глаза, привыкшие к темноте, прыснул белый свет полярного дня. Кира вцепилась в ветровку найденыша, чудом не свалившись на пол вместе с грудой кислых Саввиных вещей.
– Давай потом об этом, хорошо? Нам нельзя быть здесь сейчас.
Она и не думала разжимать руку. Лис смотрел на нее с редкой мольбой. Последний раз она видела его таким в день, когда его избили отморозки из бараков.
– Ты знал про Лиру и Карлушу, знал про Лиру и Кота. Почему не сказал ему? Карлуша иногда раздражает страшно, но он должен такое знать.
– Он знает. Южный это маленький остров, все обо всем знают. Кроме тебя.
Голубые глаза никогда ей не врали. В смятении соображая, что к чему, она пошла следом в коридор, затем на улицу. Внутри остался один Кот, на кухне-оранжерее рубил мясо на корм собакам, охранявшим станцию от белых медведей и незваных гостей.
На полпути Лис спохватился, что никто так и не выключил газ в сторожке. Пока он пытался незаметно прокрасться туда, где его всегда встречали с хозяйским радушием и просроченными консервами, Кира решила прогуляться и проветрить пульсировавший от напряжения мозг.
За сторожкой она встретила Лиру с зажженной сигаретой в руке.
Это уже казалось очередным нелепым слухом.
– Привет, почти тезка. Это вы чайник поставили?
– Здрасьте, – буркнула Кира, – нет, мы с Лисом проходили мимо и услышали свист.
– Папа хотел меня по святкам Кирой назвать, но мама всегда мечтала дать имя ребенку в честь созвездия.
На острове Кир только предпенсионного возраста было человек сорок, а среди старшего поколения и того больше. Кира Михайловна всю жизнь проработала завхозом в школе, Кира Степановна вела кружок начертательной геометрии для школьников в ДК. Карлуша шутил, что на Южном популяция Кир превышает общемировую, включая мальчиков, чьих родителей не останавливали гендерные условности.
Баб Даша же вечно ворчала, мол, в поселке куда ни плюнь попадешь либо в Киру, либо в Сашу. Пока ее старший сын отстаивал на семейном совете имя Гипатия в честь женщины-философа позднего эллинистического периода, она всеми силами ратовала за Лилию или Розу. Точку в споре поставила прабабушка.
Имя Кира было дважды подчеркнуто в ее потрепанной священной книжице.
– Только мы совсем не похожи.
– Это как посмотреть. – Лира выдохнула дым через плечо в противоположную сторону. Ее сигареты пахли вишней, а не круглосуточным ларьком и подъездом Бердяевых-старших. – Готова поспорить, ты любишь варенье из морошки.
– Из вороники мне нравится больше.
– И рыбные котлеты.
Кира скрестила руки на груди и фыркнула.
– Их все любят.
– А на велосипеде ты объездила остров вдоль и поперек. Особенно Лисьи сопки.
Ветер ласково прошелся по волосам цвета морской пены, и влепил крепкий подзатыльник ее несостоявшейся тезке.
– Не верю, что вы катались на велосипеде.
– Обидно, – Она сощурила глаза, голубые, как весенний лед, – тогда откуда у меня этот шрам?
Лира расстегнула пуговицы на манжетах, запачканных оконной пылью. На тыльной стороне запястья, под выпуклой косточкой, белела тонкая полоска зарубцевавшейся кожи. Кира пристально разглядывала его, про себя фыркая еще громче.
– В театре цветами поцарапались?
– Упала с велосипеда на скалах, – пока они мерялись шрамами, количеством сломанных и сросшихся костей, из дома вышел Лис. Рядом с Лирой у него всегда появлялись срочные, неотложные дела на другом конце острова. – Кажется, тебе пора.
– Надо идти, по дороге расскажу. Нас дома потеряют.
Ни один намек найденыша не попал в цель. Кира вытаращилась на него, нахмурившись.
– Дома? Ты же обещал, что мы в порт пойдем! Первое слово дороже второго, слышал?
Они уходили быстрым шагом. Лира же медленно прошлась по метеоплощадке и вернулась в дом.
На распродаже не осталось ни шорт, ни книг.