Сон №7

Четвертый год в день рождения прабабушки Аси, исторически совпавший с первым днем нового года, на застолье к Бердяевым-Кошкиных не приглашают гостей. Ни соседей с двух подъездов, ни дедушкиных аспирантов, ни папиных коллег, ни врачей с медсестрами, ни Лиру, ни друзей Киры, ни Юлькиных одноклассников. Тридцать первого семьей они провожают старый год, слушают обращение президента, запускают фейерверки во дворе на дальнем пригорке, поздравляют соседей, отнекиваясь на приглашения, и всю праздничную неделю доедают салаты ввосьмером.

Но в этот раз квартира Бердяевых-младших, отвыкшая от чужаков за новогодним столом, вывернула серванты с чешским сервизом и на скорую руку затеяла генеральную уборку. Баб Даша на радостях достала закатки на особый случай. Без того тесную кухню заполнили пряные ароматы рассола. В оливье спешно варили говядину вместо колбасы, а Карлушу отправили в магазин за конфетами к чаю.

После ускоренного мытья полов (ей торжественно вручили новую швабру) Кошкину в ультимативной форме заставили переодеться. В детской, сбросив шорты и замызганную, пропахшую рыбой футболку, она секунды сопротивлялась притяжению расправленной кровати.

Эти каникулы начались вопреки всем традициям четырехлетней аскезы. Заслуженную трехдневную отсрочку от домашних обязанностей сократили до двадцатиминутной поездки из аэропорта домой. В первые часы 2018 года ее не заставили разве что таскать сумки (благо у нее был один рюкзак) и чистить снег у подъезда (в этот раз поселковая администрация расщедрилась на новый трактор).

Нижняя полка едва шире общажной кровати, но здесь она устраивается с комфортом Мишки, который уже облюбовал ее рюкзак. Даже под Юлькин храп и ее розовой пяткой, свисающей с верхней полки, Кира всегда спала здесь сном младенца. Не считая тех редких ночей, когда в голове подолгу засиживались непереваренные за день мысли.

Пытаясь сморгнуть сон и растормошить старое бескостное тело, она по привычке протягивает руки вперед – нащупать послания из прошлого.

Перед контрольными, по старой доброй островной традиции, она вырезала на деревянном днище Юлькиной кровати то, что никак не могла запомнить. В школьные годы – особенно в дни ожесточенных стычек с отморозками из бараков – знания лучше усваивались со складным ножом в руке. Так засыпая и просыпаясь, Кошкина первыми видела запятые в сложноподчиненных предложениях.

Потом среди них затесались строчки любимых песен, анимистическое творчество Лянку, медведи неотличимые от моржей, скромный Славин автограф сиреневым фломастером. На памятной дощечке отметился даже найденыш. В тяжелые дни подготовки к госам он вкривь и вкось нацарапал «у тебя все получится», а она перед каждым экзаменом терла наудачу эти шершавые бороздки.

Должно быть, сказываются вторые сутки без сна. Кошкина вслепую ищет нужное место, прощупывая каждую надпись, каждую бороздку, словно перебирая воспоминания в поисках рубца, что никогда не сойдет. Пальцы дважды, трижды проходятся по тому самому углу, первозданно-гладкому, не тронутому малолетними и не очень вандалами, прежде чем она открывает глаза.

Ее нет. Словно никогда и не было. Остальное на месте – запятые и двоеточия, нелепые рисунки, «Место для шага вперед» почти целиком, заковыристые аксиомы, схемы оформления прямой речи. Будто спрессованная древесина под облупленным лаком забыла раньше нее, сбросила шрамы и старую кожу, излечилась.

Она садится на кровать, все еще придерживая руку над головой, будто без опоры верхняя полка упадет на нее и расплющит. В голове еще взрывались петарды. Она выпила всего один бокал шампанского и не курила третий день. Если сказывается никотиновое голодание, то почему ее мозговые рецепторы, лишенные должного яда, мстят так мелко и гадливо, точно зная, куда бить.

Так, чтобы она нарушила свои же обещания. Начала скитаться от нижней полки в общем шкафу, где остались его вещи, к его любимым книжкам, запечатанным пылью, ко всем мелочам, заныканным по углам, как ведьмовские порчи. Из-за дедушкиного упрямства у них почти нет семейных фотографий в полном составе, но Слава одно время таскал с собой повсюду цифровую «мыльницу». Она одалживала ее на день или два – щелкать островные пейзажи, Юльку, когда той приспичит устроить фотосессию в обновках. Несколько раз брала серебристую камеру на мероприятия в ДК и на семейные сборища, пока дедушка был в НИИ.

На двадцать первый день рождения она в шутку подарила Лису нарисованный паспорт. Пришлось повозиться пару дней, пока не получилось ровно склеить обложку из бархатного картона и обрезков цветной бумаги. По ее просьбе Слава распечатал фотографию найденыша, единственную, где лицо не закрывала солома, а вместо круглой печати на второй странице она шлепнула наклейкой из жвачек.

С этим паспортом Лис ходил в библиотеку и на все проваленные госэкзамены.

Кошкина задирает голову и, считая до десяти, смотрит на желтеющую лампу в облезлых наклейках со звездами и планетами. Яркий свет сушит глаза, хоть она была уверена, что за четыре года ее слезные железы ссохлись в изюм.

Бабушка зовет всех к столу, когда она лезет под кровать за той самой коробкой. Нашлись одни пыльные носочные сталактиты да жеваные собачьи игрушки. Коробка исчезла вслед за Лисовым кривым почерком на днище верхней полки. Выбирая на кого обрушить праведный гнев, Кошкина запрыгивает в самые приличные треники и просовывает голову в футболку школьных времен, одну из тех, что носила не на физру и субботники, а когда просили одеться «по-человечески».

В прихожей они едва не сталкиваются лбами с Юлькой, груженной вторым рядом салатов. Младшая блестит, как диско-шар, на голове укладка маминым утюжком, на глазах идеальные стрелки. Она куда больше похожа на четверокурсницу с материка, чем сестра.

– Из-за тебя до вечера будем сидеть.

– Ты не видела коробку с его вещами?

Она еще не может произнести вслух. Как первые островитяне верили в бессмертную душу у всего на свете, кроме чужаков с большой земли – стоит лишь назвать имя, и всемогущая сверхъестественная сила навеки втопчет его в землю.

– Только не говори, что он здесь останется. Это ж ни шагу из дома не сделать до конца каникул.

– О чем ты вообще?

– Как тебе в голову пришло позвать своего препода к нам домой?

Слова младшей доходят до нее с секундной задержкой, как в неисправном кабеле.

– Причем тут... Папа на радостях позвал. Мол, не по-людски праздновать одному в съемной квартире. – Натянуть непринужденный тон сейчас – все равно, что пытаться на ходу влезть в джинсы на размер меньше. – Слушай, а он тебе случайно никого не напоминает?

– Кота без усов. И волос. Иди, проспись лучше.

Пытаясь выветрить из головы соломенно-желтый морок, она подхватывает селедку под шубой и первой заходит в гостиную. В тот самый момент, когда разговоры от секретного рецепта бабушкиного рассола перетекают в обсуждение дел МУДНО, а там – рукой подать до ее успеваемости.

Фатальность своей ошибки Кошкина сознает лишь сейчас. Семь часов назад она особо не сопротивлялась всеобщей праздничной эйфории, предвкушая, как вдоволь належит бока, набитые домашней едой. Потому как-то проморгала момент, когда в вездеходе дела набрали серьезный оборот. Баб Даша спрашивала Михаила Александровича о его отношении к запеченной рыбе (крайне положительное), а папа как бы невзначай уточнил про подледную рыбалку (весьма настороженно).

– Вот в наше время собралась целая плеяда блестящих молодых специалистов. Про физфак ничего не говорю, там всегда сильная школа была, а на философском звездой был мой товарищ, Федя.

Она садится у окна, чувствуя, как ледяные муравьи облепили позвоночник. Спасет ее лишь десерт или возвращение дедушки из НИИ.

– Федор Константинович теперь заведует кафедрой, – Начальник «73-й параллели» пьет фирменный бабушкин ягодный чай, чешет за ушами хаски, обычно равнодушного к чужакам. Они оба, будто сговорившись, по очереди откликались на строгое папино «Михаил». – Правда, среди студентов он известен своим предвзятым отношением к технарям.

– Он и в годы учебы таким был. Но в защиту Феди могу сказать, что у нашей альма-матер физики и математики всегда в любимчиках ходили. Все-таки МУДНО главная житница научных кадров для нашего НИИ.

В еженедельных звонках домой Кошкина приукрашивала не только свою успеваемость, но и дела универа. Она умалчивала о пересдачах и о том, что последние два месяца часов по квантовой теории или термодинамике у нее вдвое меньше, чем по «информационному воздействию торсионных полей». Оценки на экзаменах были на пять-десять баллов выше, общага – чище. Тараканы обитали только в голове комендантши, а по университетским корпусам, просторным и светлым, прогуливались именитые профессора-экспаты.

Если семейство в теории смогло бы принять тройку по политологии, то моральное падение альма-матер, где они провели «лучшие годы», станет для них сокрушительным ударом.

– Пап, тебе пора ему позвонить или написать, чтобы перестал издеваться над теми, кто не хочет, как он, состариться на кафедре философии. Может, тебя послушает.

Даже спустя двадцать лет на рыбзаводе Платон Вангорыч верен своей первой любви.

– Не забывай, Кирыч, философия мать всех наук. Федя принадлежит к вымирающему виду людей, настолько преданных своей стезе. Ты же рассказывала, он тебе «отлично» на экзамене поставил.

Михаил Александрович поперхнулся чаем. Заходясь тихим кашлем, он вовремя увернулся от папиной ладони-мухобойки, замахнувшейся на него в порыве северного добродушия.

Вне офиса и универской лекционки начальник «73-й параллели» выглядел потерянным, даже неприкаянным. С той минуты, как кукурузник приземлился на острове, казалось, будто ему страшно не терпится задернуть вокруг себя морскую занавеску.

В том, как он собирался на съемную квартиру, будто не знал, что на Южном давным-давно не сдают жилье, как предельно вежливо и настойчиво отказывался ехать с ними, сквозило чем-то новеньким из категории, которую Краснова звала «причуды Михсаныча». Кошкиной одновременно хотелось и не хотелось рассказать девочкам о том, что они не расстаются вторые сутки после экзамена, словно Михаил Александрович держит в заложниках ее зачетку и всю семью, заставляя кормить себя жареным омулем.

– «Отлично»?

– Восемьдесят шесть, если округлить. – Кошкина как бы невзначай трет шрам на переносице. – Константиныч был сильно впечатлен моими обширными познаниями биографии Канта. Головокружительными, сногсшибательными, такие познания, аж искры из глаз.

Михаил Александрович с подозрением смотрит на нее, затем в свою тарелку. При всех попытках Бердяевых-Кошкиных его раскормить, он ел так мало, что бабушка Даша в оскорбленных чувствах пошла доставать из закромов клюквенную настойку – разжечь аппетит гостя к десерту.

– Особенно «Категорического императива».

– Молоток, Кирыч. Хоть кому-то передалась моя страсть к философии, хоть ты и предпочла физику.

Дедушкины уроки физики дважды в неделю, начиная с пятого класса, в их семье принято считать осознанным выбором, или «предпочтением». В свое время один Карлуша взбунтовался против диктатуры точных наук в доме и отучился на филолога-романиста.

Младший сын Вангора Петровича говорил на пяти европейских языках, составил первый словарь коренного народа Южного и мог провести семантический анализ чего угодно, вплоть до инструкции освежителя воздуха, но за столом и во время семейных советов его роль была сведена к сугубо наблюдательной, если не атрибутивной.

Раньше он протестовал остротами в сторону найденыша, мол, этот больше Бердяев, чем родной сын, но четыре года назад не осталось даже этой формы самобичевания, завернутого в слои колючего сарказма.

Забыв снять фруктово-ягодный передник, Софья Алексеевна садится рядом со старшей дочерью тщательно изучить то, что ускользнуло во время первичного осмотра. Подпирает голову ладонями в мучной пудре и смотрит обманчиво вскользь. Кудри, примятые шапкой после поездки в аэропорт, еще хранят тепло сваренных по старинке бигуди, а вишневая помада – одна на двоих с Юлькой. Кошкина кладет голову ей на плечо, каждой клеткой ощущая, как маму распирает от любопытства.

Последний раз старшая дочь привела домой целую орду прожорливых одноклассников, а сейчас, после четырех лет затишья, – никого не предупредив, прилетела вместе с преподавателем.

– Михаил Александрович, вам обязательно нужно пообщаться с нашим дедушкой. Хотя вы должны его знать, если приехали в командировку в НИИ.

Кошкина и бровью не повела. В «73-й параллели» понятия «отпуск» и «командировка» считают синонимами. Последние два месяца её так и подмывало похвастаться домашним, что устроилась на работу и сама зарабатывает деньги, но пока ей не пришло в голову, как складно выдать ноябрьскую задержку стипендии за грянувшую на материке инфляцию – жалобы на начальника и коллег приходится выслушивать одним девочкам.

– Мы знакомы, – от клюквенной настойки Михаила Александровича спасает лишь оправдание лекарствами. Их названия он, впрочем, так и не выдал. К вящему неудовольствию Софьи Алексеевны. – Не уверен, что он меня помнит.

– Он ничего не забывает, будьте уверены. Память как у слона. До сих пор припоминает, как в школе я прогулял контрольную по физике, хотя тогда грипповал недели две.

После перекура на балконе Карлуша с новыми силами берется доедать салаты и спорить.

– Это когда ты в шерстяной фуфайке под тремя одеялами потел, чтобы на градуснике хотя бы до тридцати семи подскочило? – Баб Даша подсовывает гостю творожник, насквозь пропитанный сгущенкой. – Вам лишь бы с уроков сбежать, зато все красные аттестаты домой принесли. А вы такой молодой в аспирантуре учитесь и преподаете? В мои годы аспирантов дальше ассистентов не допускали.

– Михаил Александрович доцент кафедры и пишет докторскую.

Повисшее молчание следовало бы закатать в банки и вместе с бабушкиными соленьями ставить на стол по праздникам.

– Только не говорите об этом при отце. От меня он точно откажется, а вас может усыновить.

Кошкина бросила на единственного дядю тот взгляд, которым впору измерять степень вечной мерзлоты. Но, к ее удивлению, никто и слова ему не сказал, даже не цыкнул.

– Бывали уже прецеденты.

– О чем ты, Кирыч? Ты же совсем маленькой была, когда Карла в МУДНО документы подавал.

– А вы заставьте ее, как меня, анализы на наркотики сдать, – встревает Юлька, взведенная как курок, готовая чуть что сбежать к своему Паше или Грише на пристань.

Кошкина прячет руки под стол – вытереть вспотевшие ладони о треники. Четыре года назад извиняться приходилось чаще. В семнадцать она обвиняла всех и каждого, что ищут Лиса вполсилы, просиживают бесценные часы на работе, вместо того чтобы раз за разом прочесывать остров. Все они прятались за отговорками, сухими отписками краевой полиции, разводили руками, будто это могло помочь.

Даже ее друзья. Когда Лянку, тот Лянку, кто серым полярным днем после выпускного облазил с ней каждый крутой и пологий берег, заглянул в каждую песцовую нору, сказал ей бросить поиски, Славе пришлось звать подмогу, чтобы она его не убила.

– Мам, – Кошкина вспоминает тихие всхлипы за дверью родительской спальни, и прикусывает щеки изнутри, как в детстве, – я просто не смогла найти коробку, еще эта надпись на... Может, ты ее куда-то переложила? Коробку с его вещами.

Что-то в маминых глазах, одних на двоих с Юлькой, золотисто-карих, заставляет ее отпрянуть. Она с задержкой слышит звон опрокинутой на пол вилки, как мама мягко переспрашивает, а над столом напружинивается особая многозначительная пауза, странная неловкость.

– С чьими вещами? Может, тебе пойти прилечь?

– Наверное. Я пойду, проветрюсь, заодно с Мишкой погуляю.

Кошкина не хочет ни с кем ссориться в первый же день, но от сцены, разыгранной в угоду гостю, ей тошно. Не оглядываясь, быстрым шагом она идет в прихожую, быстрее, чем кровь приливала к лицу, на ходу натягивая комбинезон и «уличный» шерстяной свитер. Щелкнули подтяжки, вокруг шеи кольцом улегся тяжелый шарф.

Срывая ее план исчезнуть незамеченной, прабабушка Ася выходит из кухни с противнем, полным северных сладостей.

– Ба, ну хоть ты не делай вид, будто его не было. Это какой-то дурацкий способ...

Старожила семейства держит противень одной рукой, а другой отрывает кусочек пастилы из морошкового варенья и скармливает ей, как горькое лекарство, прежде чем направиться в гостиную за ежегодными пожеланиями дожить до двухсот и увидеть праправнуков.

Минуту или две, потея и жуя, она зовет Мишку, который активней других Бердяевых-Кошкиных втирался в доверие двуногому тезке, и уходит одна.

На улице тихо потрескивал мороз. Безжизненные минус сорок, темное утро первого января. Всю неделю южнинцы будут сидеть по домам, пока не доедят салаты и не финишируют марафон советских комедий. Медленно, но верно холод пробирается сквозь слои одежды и полкило майонеза. Вопреки и исключительно из соображений самосохранения Кошкина решает идти к дальнему ларьку.

Она честно не собиралась курить на острове. Каждый встречный здесь побежит стучать семейству, но по-другому нервы не унять. Вокруг ни души, дальше – одна безжизненная снежность. От нее отказался даже Мишка. Легковерного хаски тоже подвело чутье, но он хотя бы не притворялся.

– С двойной капсулой. Ладно, давайте какие есть.

Шарф закрывает лицо, шапка натянута по самые брови, а голос натужно басит, словно она курит дольше, чем живет на Земле. Поверила ли ей немолодая продавщица, которой утром первого января чудесно спалось у себя в подсобке, Кошкина узнает завтра или этим вечером, когда донесут гонцы.

Во дворы пятиэтажек за «опохмелиться» выглядывают редкие непредусмотрительные южнинцы. К ней же по сугробам скачет Мишка, с годами не растеряв прыгучести и любви к километровым прогулкам.

В последнюю очередь она ожидала увидеть с непоседливым хаски его тезку.

– Больше некого было в погоню послать. – Уже громче она говорит. – Вы с ним осторожней, если увидит песца – несколько километров тащить будет.

– Если бы не вызвался выгулять вашу собаку, умер от переедания. К тому же мне сказали, этот пес чего только не находит под снегом. Или кого.

Она уже не прячет сигарету.

– Здесь нет запрещающих знаков. Тоже притворитесь, будто не видели. Как с экзаменом по философии. Спасибо, кстати.

– Вы действительно знаете биографию Канта не хуже Федора Константиновича.

– Это все папа. С детства нам с Юлькой байки всякие травил. Одни истории про экзистенциалистов чего стоят, хотя уверена, что половину он выдумал.

– Это объясняет костюм Канта на утреннике.

– Господи, когда они успели показать детский альбом? Надеюсь, оттуда убрали наших пенных вечеринок с Юлькой и Мишкой. – Это молчание ей хочется скорее скомкать и выбросить, как шпаргалки с экзамена. В семейном альбоме, помимо коллекции новогодних костюмов разных лет (плешивого зайца она припоминает маме до сих пор), неподготовленного гостя ждали фотографии с того первого сентября, когда накануне они с Юлей впервые посмотрели «Матрицу». – Жаль дедушка не пришел. Вам с ним реально будет, о чем поговорить.

– Думаю, мы еще пересечемся с ним в НИИ. Мне уже пора выдвигаться туда.

– Сейчас? Первого числа в НИИ точно нечего делать. Меня никогда не простят, если одна вернусь. К тому же здесь в одиночку ходить опасно. Поднимется ветер, и уже не вернетесь, откуда пришли.

Когда-нибудь она научится говорить это в шутку, как раньше. Слушать приметы прабабушки про весенний лед и не замечать привкуса соли на языке.

– Институт я уж точно смогу найти. – Черная шапка поворачивается в одну, затем в другую сторону, вглядываясь в белые холмы. – Точно помню, он дальше рыбзавода.

– Как и белые медведи. Пойдемте, покажу короткий путь.

Они пошли по пути, что никто не считал коротким, кроме голодных арктических песцов и бегущих от них леммингов. Вдоль дороги, где в молоточном тумане пропадают вездеходы и непослушные дети, из нового марафона молчания выбывает Мишка. Громко фыркая, он с разбегу ныряет в снежные топи.

Свет фонаря выхватывает одни сугробы. Очертания пятиэтажек едва видны в вязкой непроглядной тьме. Отвыкнув от мороза, пробирающего до костей, Кошкина идет редкими тропками, шагая цаплей там, где по колено проваливалась в снег. Время от времени она оглядывается назад – убедиться, что Михаил Александрович не отстает. От человека, кочующего с офисного кресла на университетские стулья, она ждала, что на полпути придется повернуть обратно. Но на нем нет и тени усталости.

– Еще далеко?

Вот оно, с торжеством пронеслось в голове. Нужно всего лишь снисходительно махнуть рукой, мол, так и быть, пора обратно в тепло, слабенькие вы, чего взять с возвращенцев с большой земли.

– Достаточно. Хотите развернуться?

– Нет, хотел удостовериться, что мы движемся в правильном направлении.

Поджав губы, примерзшие к шарфу, она ускоряется из последних сил.

– Если не секрет, зачем вам в НИИ? Вряд ли там нужны путевки.

– Не секрет, – долгая пауза, впрочем, доказывает обратное, будто он в спешке выбирает наиболее правдоподобную версию, – это для моей диссертации. Сугубо научный интерес.

– Тогда вам лучше дождаться дедушку. Туда без пропуска не зайти. Обыщут с головы до ног.

– Насколько там теперь все строго, по шкале от полицейской овчарки до Захара Петровича?

От холода она смеется с глухим клацаньем, как стартер портовой газели после девятимесячного простоя.

– Десять Захар Петровичей из десяти. Слушайте, ведь он ненамного старше меня и уж точно младше Стаса. Не спрашивала, потому что никогда не знаешь, как он отреагирует. Вдруг кружкой своей запустит.

– Эта новость вас подкосит.

– Вы меня недооцениваете.

– Захар Петрович девяносто девятого года рождения.

От удивления она выпускает поводок. С прытью годовалого щенка немолодой хаски рванул во тьму.

– Черт. Мишка! Ко мне! – Размахивая руками, она выбегает на зимник, где еще не замело следы снегоходов НИИ. – У вас в карманах ничего нет печенья или сушки? И не видно ничего.

С короткими передышками они бегут вперед. Луч фонаря освещает тьму полярной ночи, как зубочистка колет бок белого медведя.

– Кажется, остановился. У стены.

Прабабушка всегда говорила, что долгая ночь умеет навести морок, заставляя путника плутать по бездорожью, пока не околеет сердце. Подозревая местные сигареты, сговор продавщицы и барачных умельцев, Кошкина смотрит, как Мишка раскапывает большой придорожный сугроб у стены электростанции.

До мурашек похожий на человеческую фигуру.

Такое случалось с ней много раз, даже на материке. Она вглядывалась в случайных прохожих до жжения в глазах, вчитывалась в криминальные сводки до тошноты. Лица жертв автомобильных аварий, утопленников в сточных канавах, найденных и неопознанных, казались одним, тем самым и чужим. Незнакомые черты, смазанные в жуткое папье-маше из фотороботов и черно-белых листовок на столбах, снились ей в кошмарах, а настоящие ускользали все дальше и дальше. Будто их никогда не было.

Впрочем, воспоминания вернулись с лихвой – дверью лекционки по переносице.

– Что он там нашел? – Она спрашивает не своим голосом и отдает фонарик. – Это кто-то живой?

Михаил Александрович возвращается с поводком и донельзя счастливым тезкой.

– Мусорный пакет. Видимо, там были остатки еды.

Она выдыхает, но это облегчение всегда частичное, неполное. Они бы все выдохнули, если бы нашлось тело.

У нее не осталось даже его вещей.

– Да, к такой новости я была не готова, конечно. Ему девятнадцать? Он не должен в школе учиться?

– Разве что в тринадцатом классе. – Свет фонаря выхватывает оледеневшие записи на бетонной стене. – С годами здесь ничего не меняется.

Смиряясь с внезапно нагрянувшей старостью, Кошкина следит за лучом в ожидании, что сейчас появится доисторическое творчество ее одноклассников, но видит нечто совсем другое. Обычно народное творчество на «говорящей стене» обновляется под конец мая, когда сходит лед, а новое поколение художников-вольнодумцев выходит на каникулы.

Она была здесь в июле – все было на своих местах. Если бы память подводила ее как прабабушку или папу, когда наступает его очередь выносить мусор, она бы засомневалась. Но эту надпись она помнит слишком хорошо.

                                БОГ НЕ ИГРАЕТ В КОСТИ

А поверх нее, поверх старых и новых нецензурных памфлетов, малограмотных проповедей и объявлений на обледенелом скотче – засилье трехпалых куриных лапок, в которых отныне и вовек ей не развидеть греческую «пси». И тот же грозных призыв в полтора метра высотой.

За исключением одной буквы.

                                ПРОСНИСЬ

– Михаил Александрович, вы тоже это видите?

– Краска будто стала ярче.

Она думает о том, что сказал бы Лис. Посмеялся бы над тем, что ее тревожит спор двух южнинских философских школ на бетонной стене и сакральное различие между буквами «П» и «Н». Привел бы разумный довод о химических свойствах морозоустойчивой краски. Это точно было бы что-то отрезвляюще-нудное, рациональное и до смешного подробное, словно вводная лекция в историко-культурный анализ островной настенной живописи.

Но теперь ей разбираться с этим самой.

Сон №3

В отделе молочных продуктов она ищет обезжиренный творог для Ди и самые жирные кондитерские сливки для Дины. На сдачу в качестве курьерского бонуса она купит себе любимых шоколадных бегемотов по цене целой коробки «Роллтона». Смятая купюра прожигает карман тесных джинсов соседки-первокурсницы. Ребенок из самого северного закрытого поселка всегда выберет конфеты, что бы ни твердил рассудок, остаток средств на карте и трижды согласованный список продуктов.

Полупустая тележка грохочет меж стеллажей с сушеной рыбой и клюквенным вареньем. Большеротые холодильники колют голые щиколотки своим морозным дыханием. Один глаз соблазняют мировые запасы любимого мороженого – эскимо с ряжеными снеговиками и пломбир с белыми медведями – другой замечает сплошь контейнеры с замороженной морошкой.

– Остальное разобрали что ли.

Она проезжает один безлюдный отдел за другим. Никто не берет консервированные фрукты и овощи. Ни души в кулинарии. Заветренные салаты и окаменевшие яичные желтки на серых котлетах провожают ее в ту загадочную часть супермаркета, что толпы покупателей обходят стороной и в предпраздничной суматохе, и вечером воскресенья.

Красный глазок камеры наблюдения четвертует реальность по вертикали и горизонтали в плоском экране телевизора. Нависший над полками с бытовой химией он транслирует, как она ищет желтые ценники на жидкости для мытья посуды – самое скучное реалити-шоу на свете. В соседнем ряду вмиг похолодевший воздух треплет нежные лепестки полярных маков.

– Уважаемые покупатели!

От неожиданности она роняет литровую бутыль по акции. В верхнем левом квадрате, как кости домино, на белоснежный кафель падают пульверизаторы и резиновые перчатки. В нижнем правом ее под руки выводит охрана, а в черно-белом квадрате напротив – одни нетронутые стеллажи.

– Внимание! Пропал ребенок. Просьба родителям обратиться к администрации.

Не шелохнувшись, она смотрит в верхнее правое окно, где она смотрит в окно выше и правее. На ней растянутая футболка с «Iron Maiden» и чужие шоркающие тапочки на босу ногу. Моющее средство с глухим бульканьем ударяется о нижнюю полку.

Монотонный женский голос из громкоговорителей зовет ее по имени.

В полушаге от нее работник супермаркета в ярко-красном жилете возвращает бутыль на место и невозмутимо берется за тележку.

– Спасибо, конечно, но там мои продукты.

Ярко-красная кепка медленно оборачивается. Незнакомое лицо перечеркнуто страхом и отвращением, как футбольный фанат – цветами любимой команды.

– Уходи.

– Кира, твои мама и папа тебя ждут. Кира, скорее возвращайся.

Она выхватывает из тележки пачку шоколадных бегемотов и быстрым шагом идет к кассе. Толпы покупателей из ниоткуда единодушно молчат, словно за каждую секунду тишины им капают бонусные баллы на скидочные карты. Но стоит ей приблизиться к одному, они нарушают обет и вторят работнику в ярко-красном жилете.

– Уходи.

«Уходи», помноженное на многоголовую очередь в каждой из семи касс. Дети заходятся истошным криком, показывают на нее пальцем. Насупив брови, охранники на входе бормочут что-то в рации. В цветных и черно-белых квадратах она одна-одинешенька, словно нехитрая пятибуквенная мантра стерла всех остальных с камер наблюдения в каждом зале.

Ее лицо на передовицах газет, на обложках безымянного глянца и сборниках сканвордов. Даже на пачке молока в корзине перепуганной пенсионерки.

Она старается не смотреть на упаковки кошачьего корма.

Последняя капля в гудящем и шепчущем море – коробка для пожертвований, переполненная тысячными и сотенными купюрами.

С ее детской фотографией.

«Помогите найти девочку! Сбор средств на аппарат Штерна-Герлаха».

– Не меня нужно искать. Я здесь, – она повторяет это не так уверенно, как хотелось, и торопливо пятится к выходу. – Вселенная, если это какой-то знак, умоляю, придумай что-нибудь получше.

За автоматическими дверцами, что никак не закроются – из-за неисправного датчика или красных расплющенных щек, приклеенных к стеклу – одно лицо заражает собой все рекламные баннеры на холодильниках с газировкой и все сигаретные пачки. В спину ей долетает эхо многоголосого «уходи», но она их уже не слышит.

Из ночной мглы, освещенной парой-тройкой фонарей, как бесславное войско защитников городских улиц, ее встречает не меньше сотни запрещающих дорожных знаков. Везде, куда ни глянь. В клумбах меж бледно-желтых цветков, вдоль и поперек парковочной разметки, посреди песочницы.

Вселенная отвечает ей ярко-красными «кирпичами» и пешеходами, перечеркнутыми красным.

Она смотрит под ноги, чувствуя, как от холода немеют пальцы.

Падал первый снег.