14
За дверью кабинета замдекана она принюхивается к рукавам – проверить успел ли прицепиться к рубашке запах беляшей и квашеной капусты. В отличие от летучей столовской вони, особый дух, что царит в администрации МУДНО, не вывести и дегтярным мылом. Восемь кабинетов – предназначение пяти из них по сей день остается неразрешимой загадкой – навевают вошедшему легкую сонливость, а уже потом подстегивают аппетит и не проработанные психологом детские травмы.
Только посвященному, тому, кто не раз стоял в очереди в заветную приемную, дано расслышать за далеким гудением кондиционеров тихое позвякивание ключей и журчанье чая. Как отважный исследователь, бурящий вечные льды Антарктиды, одичавший от ожидания студент различает и скрип половиц под мягким офисным креслом, и шорох бумаг. Он знает – там, за запертой дверью, теплится жизнь. Как бы тщательно ее не скрывали от посторонних глаз.
Оттого так ценен каждый ленивый росчерк ручки и линялая печать на полупрозрачной ксерокопии. Значит, нечто древнее, чуждое торопливой и мелочной суете, превозмогая вековые устои, первобытный ужас и смертельный риск, сквозь толщу тысячелетий откликнулось на зов.
Кошкина заходит сюда не так часто, как Краснова от скуки или Мика по долгу службы, и за четыре года не приноровилась к бездумно жующим лицам и обеденным перерывам, что год от года подрастают и в часах и в порциях.
На белом листке желтыми буквами (всегда нечитаемый шрифт и вырвиглазный цвет) распечатаны часы работы деканата. Приемный день для студентов – каждый пятый вторник месяца. Размеренный обед – с полдвенадцатого до половины пятого, пока студенты на околосветовых скоростях за тридцать минут добираются с одного конца города на другой в надежде хотя бы укусить залежалый сэндвич. Пищеварение последних хранит одна молодость, а капризный аппетит первых защищает охранник на полставки.
– Ну как? Хочешь посидеть?
Саша ерзает на деревянном стуле стража пятичасовой трапезы. Единственное место отдыха для желающих написать заявление на грант, получить проездной, справку или очередную неперевариваемую порцию пустых надежд на два часа превращается в трофей кровавых побоищ. О коридорных битвах между беременными и кормящими, астматиками и гипертониками в универе слагают легенды не хуже гомеровских.
– ПэШаЭн. Дине она такую же дала.
В стенах МУДНО «форма №560» так же универсальна, как граммы, метры и джоули под палящим солнцем Калифорнии. Столь же полезна в обиходе, как мертвому припарка или живому – назначения спецов с кафедры гомеопатии. Деканат выдает ее, когда заканчиваются стандартные бюрократические отписки и вялые оправдания.
На студенческом просторечии ПэШаЭн означает, что дальше уже не достучаться. Ниже только мантия, да обугленная корочка. Еще одно маленькое садистское развлечение, как срочный вызов студентов с другого конца города только за тем, чтобы перенести ксерокопию ксерокопии в соседний кабинет.
– С другой стороны, – затягивает свою вечную песню Совушкин и умолкает, собираясь с мыслями. Свою личную сторону он всегда оставляет в тени, чтобы никто не ушел обиженным, чтобы точно не остаться в меньшинстве. – Чего ты от них хотела? Деканат еще ни перед кем не извинялся.
– Пусть оставят свои извинения при себе. Мне нужно признание. «Признаем, месяц назад отчислили тебя ни за что и едва из общаги не поперли, потому что мы – некомпетентные овощи». На официальном бланке с двумя подписями и печатью.
– Алла Давыдовна?
– Не, та за столом у окна.
– У которой раздвоение личности?
– Сегодня я насчитала третью. Когда задаешь ей вопросы, она превращается в Арсения. Ну, фикус, который у нас в офисе стоит.
Общеизвестно, что социальная иерархия в деканате сложена из трех ступеней. На нижней ютятся взаимозаменяемые помощницы, ссыльные из офис-регистратуры да библиотеки, когда заканчивается сезон выдачи и сбора учебников (считай, семь месяцев из девяти). Хрупкие плечи несут ответственность за принтер, ксерокс, скоросшиватели и сервировку стола. Как древнеримские весталки, они неусыпно поддерживают священный огонь народного гнева, дабы не погас окончательно и не разгорелся так сильно, что дымок потревожит мертвые обонятельные луковицы ректора.
Не добившись справедливости от равных по бесправию, студент жадно ищет глазами следующую ступень. В эту самую минуту Алла Давыдовна, единственный представитель верховного пантеона МУДНО на третьем этаже, вскрывает упаковку песочного печенья и просит очередную помощницу поставить чай.
Тогда-то отчаявшийся узрит заснеженные вершины первой ступени власти – чистейший абсурд, концентрированная профнепригодность, помноженная на имперские амбиции. Главная тайна и ключ к истинному устройству деканата лежит в совершеннейшем и абсолютном непонимании, почему и зачем они все это делают. Это написано на сонных равнодушных лицах, пропечатано мелким шрифтом во всякой справке и шепчет меж строк канцелярских фраз.
Потому провести здесь больше двух с половиной часов неспособна ни одна староста и даже Краснова. Все живое выкручивает, расплющивает этой экзистенциальной бездной, как черная дыра искривляет пространство-время.
На таком-то фоне раздвоение личности у помощницы за приоконным столом кажется совершенно закономерным. Впрочем, спорят и о том, считать ли это истинным раздвоением или же расщеплением чего-то, что личностью стать могло, но не пустило корни на каменистой почве.
Так и привыкли: до двенадцати справки студентам выдает ответственная и расторопная ассистентка, а после полудня к первой всех отправляет ее альтер-эго, неспособное включить принтер в розетку.
– Скоро перерыв закончится. Успеем задачи на выходные прорешать.
– Еще есть время выйти, – Кошкина осекается, – забыла. Ладно, пойдем обратно.
В такие моменты она особо тоскует по своим девочкам. Саша Совушкин неплохо разбирается в квантовой механике, прикрывает, когда она опаздывает на занятие, и почти не задает идиотских вопросов. Но вместе с тем Саша Совушкин не курит, не ест сэндвичей с курицей, не садится на заднем ряду, не щелкает семечек, не высмеивает универ, не предается меланхолии по средам и понедельникам, не сквернословит.
В системе координат, где девочки с пользой потратили четыре года жизни, Саша мог стать ее лучом света в темном царстве, но в этой – у нее есть свой Диснейленд, и даже в кромешной тьме там светло как полярным днем.
Всякий раз, не расслышав сарказма или случайной отсылки к тому, что знают лишь они четверо, он рассеянно улыбается, как маленький Дианыч, пойманный за поеданием конфет до обеда. Кошкина думает об Алисе, Мике и Ире где-то там внизу, в подвалах МУДНО запертых с обостренной паранойей и глиняными горшками. Словно невидимые нити, связавшие их два года назад, натягиваются, как скрипичные струны, сквозь этажи и бюрократические условности Пармского процесса.
При всей горечи разлуки она не жалеет о том, что выбирая между смертельной скукой и смертельным истощением, предпочла квантовую механику.
Занятия на пятом этаже, куда в конце дня едва поднимают ноги, стали настоящей отдушиной, убежищем от царящего в универе мракобесия. Первый дни Кошкина представляла, будто их небольшая межфакультетная группа энтузиастов, презирающих здоровый восьмичасовой сон и праздное безделье, забаррикадировалась в подземном бункере, пока остальное человечество погрузилось во тьму дремучего Средневековья.
Спасаться приходится старыми советскими учебниками и пресными консервированными супами, а когда зачитаны до дыр доклады с последних в истории симпозиумов, они по двое-трое выбираются на поверхность, отстреливаясь солью от инквизиторов, вооруженных факелами и молитвами.
– Ты слышала, Михаил Александрович будет сам экзамен принимать?
– Если препод ведет семинары, он не может у своей группы экзамен принимать. – Кошкина повторяет это с первой лекции, когда, выторговав сделку, поняла, что ее обсчитали. – Это не по правилам.
– А как же Константиныч?
Ее передергивает.
– Не удивлюсь, если он сам палочку Коха в универ ради этого притащил. Михсанычу потребуется что-то круче вспышки туберкулеза.
– Типа отсутствия в универе других преподов, знающих квантмех?
В отличие от сестры, Совушкин не злорадствует, а всегда искренне хочет помочь. Что на самом деле хуже, точно знает одна Алиса, чья сотня сообщений в секунду штурмует Сашин телефон с начала перерыва. На их необъяснимые, неодобряемые даже милосердной Диной отношения Кошкина закрывает глаза с тем хладнокровием, с каким работники деканата игнорируют вопли изможденных ожиданием студентов.
Пока не найдется стратегия получше. Она сама чаще отмалчивается о послеобеденном элективе. Закоренелый предрассудок врос под кожу где-то на первом курсе, на ежеутренней пятиминутке ненависти к альма-матер. Ходить на занятия с удовольствием, ждать их всю неделю – в этом коренится нечто глубоко противоестественное, чуждое всему, чему их выучило МУДНО.
Четыре года назад Кошкина быстро рассталась с детской мечтой увидеть столпы настоящего живого знания, о которых так вдохновенно рассказывал дедушка Вангор. Его именитые коллеги-профессора уже тогда были наперечет – штучным товаром, музейными реликвиями. Пару раз в год их приглашали на университетские мероприятия, доверяли одну-две поточные лекции. Сдували пыль для поддержания былого лоска и задвигали обратно в долгий ящик.
В общей массе преподаватели, будь то профильные предметы или межфакультетское недоразумение, представляли собой зрелище настолько невпечатляющее и даже жалкое, что следующие три года уроки в квартире Бердяевых-старших оставались для нее непревзойденным эталоном. Высотой, куда МУДНО вовек не дотянуться.
На последнем этаже лампы мерцают едва-едва. Через темный коридор, вдоль закрытых лекционок, обступая швабры и ведра с мутной мыльной водой, они идут на голоса на самом отшибе физфака.
После пяти часов жизнь покидает универ вместе с отхлынувшей толпой студентов. Первыми уходят, конечно, работники деканата – именно в это время, разморенных долгим обедом, их подкарауливают просители. Охранник и техничка уже втискиваются в привокзальные маршрутки. На произвол судьбы бросает куртки и пуховики гардеробщица. Последними покидают альма-матер отчаянные энтузиасты, дети подземелья и первокурсники, которых держат в заложниках преподаватели гуманитарных кафедр.
– Спорим, в этот раз он опять одну рыбную заказал.
– Кто еще вас будет в универе бесплатно кормить. – Желудок отзывается на запретные слова болезненным громким урчанием. В общаге она даже не позавтракала толком – спрятанные под матрасом конфеты к чаю Совушкина скормила своему птенцу-сладкоежке. – По мне, за это надо при жизни памятник ставить.
В типовой учебной комнате МУДНО (столы и стулья советской сборки, скудное освещение, неуловимый аромат сырости и отчаяния) перерыв тянется в ставший традицией ужин. Восемь человек (пять неплохих физиков, два сносных математика и лучший на курсе инженер) кружат с бумажными тарелками вокруг коробок с пиццей, заливая это дело двумя литрами колы в подарок.
Если Кошкина может сослаться на ужасы подвального электива, то остальным оправдаться нечем. Голодные, вымотанные парами по практической нумерологии, боевому НЛП-программированию и общей биоэнергетике, они съезжались в универ с разных концов города, только чтобы вспомнить, почему предпочли поступление маршу на плацу.
– Хоть что-то нам оставили?
– «Маргариту» уже разобрали. Зато рыбной завались.
– Да ее только одна Кошкина ест.
В мужском коллективе ей куда привычней, чем в полном противоречий кипящем растворе тех и других. Пусть в школы домашних материковых мальчиков никогда не забредал белый медведь, занятия не отменяли из-за черной пурги, да и мало кто из них прижился бы в ее дворовой шпане на Южном – здесь островное детство вспоминается чаще, чем хотелось.
– Вы просто с жиру беситесь. – Она кладет себе на тарелку несколько кусков пиццы, чтобы не подходить за добавкой. – Не буду напоминать, чем нас всех кормят на других предметах. Скажи, Сань?
Снова эта извиняющаяся улыбочка.
– Ребят, а у кого-нибудь оценки в «Орионе» стоят?
Как, а самое главное, зачем, на электив по квантовой механике записался Мяукин – староста их первой подгруппы, вечная головная боль Мики, заноза в musculus gluteus maximus всего медфака и будущее светило нейрохирургии – по сей день остается для Кошкиной глубочайшей тайной. Похожий на богомола в белом халате, он всегда приходит на полчаса раньше с самым тяжелым библиотечным учебником и двумя исписанными тетрадями (одна для конспектов, другая – толковый словарик вдвое толще).
Даже в физике классической Мяукин разбирался чуть хуже, чем никак. Все это видели и с сочувствием наблюдали, как еще на первых лекциях он едва поспевал за вереницей чуждых терминов, что уводили заблудшего путника все глубже в непроходимую чащу микромира. Из уважения к безумству храбрых добрые самаритяне вроде Совушкина-младшего помогали ему с домашкой. На семинарах никто не расходился, пока Михаил Александрович не ответит на каждый его вопрос.
– Я туда месяц уже не заходила. Еще на Константиныча эту анкету дурацкую заполнять.
– Мне он постоянно пишет, что не хватает информации. Вот зачем им мое свидетельство о рождении?
– Слышал, это универу в несколько лямов обошлось.
– Да ладно вам, когда-то от руки ведомости заполняли, а тут все, что нужно есть.
Дьявол, чьим адвокатом не в первый раз вызывается Саша Совушкин, преступно небрежен в деталях. Автоматизация должна была навеки искоренить засилье бюрократии, низвергнуть диктатуру копицентров. На деле, как часто это бывает, обещанный спаситель не только не стал бороться со злом, но самолично его возглавил.
С ноябрьским восхождением «Ориона» отличники подают заявления на грант не на отслюнявленном казенном листе, а на распечатанном бланке. Каждое утро пожилые преподаватели, едва привыкшие к турникетам, с вящим ужасом ждут открытия электронного журнала, чтобы занести в него оценки из своих потертых ведомостей.
Технические обновки мало кому пришлись по вкусу. Бесконечные опросники («мой преподаватель – живой пример специалиста, которым я хочу стать» с ироничной пятибалльной шкалой), нулевая защита личных данных и предсказуемые падения сервера посреди экзаменов – оптимисты разводили руками, большинство же только дольше обычного исходило желчью.
Жернова цифровой бюрократии выгодно отличались лишь тем, что взаимная неприязнь студентов и деканата частично переместилась из коридоров в чаты зеленого мессенджера. По крайней мере, с наступлением эры «Ориона» в МУДНО сошли на нет собрания родительского комитета. В давние времена туда засылали знакомых и друзей, кто-то за бесценок нанимал актеров, а вторая подгруппа сорок седьмой группы в качестве многодетного отца отправляла Барашкина.
За два года никто так и не раскусил подлога.
– Что-то Михаил Александрович задерживается.
В чавканье и отрыжках от газировки зазвучал минорный лад. С заходом солнца обитатели бункера понемногу начинают тосковать по мягким кроватям, прогулкам на свежем воздухе и запаху костров.
– По ходу, ищет электрометр и ртутную лампу, чтобы объяснить Мяукину внешний фотоэффект.
– Я думал, они еще с траекторией электрона не разобрались.
– Если начнете собирать камеру Вильсона, я даже на утренний автобус не успею.
– Ребят, помедленней, я не могу циркуль найти.
Пока первые ряды сдерживают глумливое хихиканье, а Мяукин выбирает подходящий заголовку цветной маркер, последняя парта вполголоса обсуждает пыльный портрет над доской. Взгляд из-под кустистых бровей почетного академика, печальный и встревоженный, как у любого пророка, обращен в будущее, на его девятерых последователей, которые десять минут назад чуть ли не подрались за корки от сырной пиццы.
– Что нужно сделать, чтобы в твою честь назвали универ? – Совушкин со всей присущей ему деликатностью старается не упоминать расхожую байку о ее псевдо-родственнике. – Он же не получал Нобелевку, не сделал какого-то важного открытия.
– Должно быть, ничего хорошего, раз его именем назвали МУДНО.
До экзамена по философии Кошкиной уже приходилось разубеждать себя в схожести. Она поразила ее еще при поступлении, когда Карлуша взялся от корки до корки прочесть договор об оказании образовательных услуг, а она от скуки разглядывала блеклое нутро бухгалтерии.
Те же брови, что преследовали поколения южнинцев в ночных кошмарах, и нос на широком скуластом лице поразительно похож на бердяевский. Но, доверившись саркастичной экспертизе родного сына, она только старалась реже списывать в кабинетах, где висел компрометирующий совесть портрет.
Последние два месяца Кошкина все больше склоняется к другой теории. Будто дидактические карточки с лицами в ее мозгу, как личные дела в архивах универа, потеряли разгильдяи-архивариусы и, дабы отвести подозрения, смешали остатки в кучу, налепив к фотографиям чужие имена.
– Ярик, – смеяться над человеком, кого Мяукин-папа и Мяукина-мама решились назвать Яромиром, она не могла, – как называется болезнь, когда человек не распознает лица?
– Прозопагнозия.
Человек-энциклопедия, когда вопрос касается медицины, Мяукин, оказавшись в своей стихии, едва расправляет плечи, как весь его запал тушат гулкие шаги в пустом коридоре. За считанные минуты крошки от пиццы сметаются в мусорный пакет, вытянутые ноги возвращаются под парты, а неподдельный интерес восемнадцати глаз – в конспекты.
Михаил Александрович смотрит на них так, словно за перерыв сам подхватил в стенах МУДНО острую амнезию с осложнениями.
– Вы еще не ушли? – В тишине групповой мозг сверяет часы с автобусным расписанием. – Совсем забыл вас отпустить. Вы хоть поели?
Староста, единогласно избранный инженер-пятикурсник, не зная, чем занять руки без паяльника под боком, занимает всех разговорами.
– Вы хотя бы оставили нам еду, а не включенную кварцевую лампу.
– Я думал это чья-то шутка.
– Двенадцать человек в больничку уехали. Зато, как говорится, больной студент не сможет сбежать. Еще выговор им объявят, стопудово.
Пока за сбором вещей все обсуждают соотношение злого умысла и глупости в анекдотическом случае на кафедре альтернативной медицины (молодая преподавательница закрыла первокурсников в кабинете во время кварцевания), Кошкина вяло отбивается от расспросов Совушкина-младшего.
Как и в «73-й параллели», в универе на странности Михаила Александровича смотрят сквозь пальцы, прощая ему рассеянность и забытые ведомости за аншлаг на лекциях и стопроцентную посещаемость занятий. Для ушлых студентов это стало отличным поводом временами пропускать сдачу практических работ, да и редко кто бывал против халявной пиццы за просиженные в универе два часа.
Когда же он вел занятия добросовестно, от начала до конца, они задерживались еще дольше, иной раз опаздывая на последние автобусы. Потому что никто не следил за временем, не считал минуты до следующего перерыва. Рассказывая об очередном квантовом феномене, Михаил Александрович казался другим человеком. Весь в мелу и с тем жаром, будто защищал доклад на одном из первых Сольвеевских конгрессов, он описывал микромир так, словно видел его глазами электрона или кварка.
Даже скучнейшие темы о нормировке волновой функции и вычисления на несколько страниц они подхватывали в запале первооткрывателей. Как аспиранты в ночь перед защитой, как создатели самой квантовой теории. Его примеры цитировали в коридорах. Отсылки и «вольные рекомендации» записывали на полях, перепечатывали в телефонные заметки. Ночами дома или в общежитии отчаянно гуглили, жадно вычитывая «спойлеры» к следующему занятию.
В моменты всеобщего упоения, этой чистой радости от одной возможности прикоснуться к настоящей науке, пусть раз в неделю, пусть краешком левого мизинца – ее с головы до ног сковывало льдом. Ответы не сходились. Единицы после запятой перебегали в карандашные нули в ведомостях. Из-под ручки выскальзывали целые абзацы, а ей хотелось ударить себя за то, что на протяжении трех часов она не чувствует ничего, кроме беспричинной гнетущей тревоги.
Все равно что пойти спать в разгар вечеринки или отчислиться на последнем курсе.
Будто недостаточно портрета, взирающего со стены со знакомым укором. В памяти оживали уроки физики из детства: выцветшие шутки и споры, голоса и лица, зацементированные во времени. Иногда она не досиживала до перерыва. В пустом коридоре, на лестнице стряхивала с себя непонимающие взгляды одногруппников, назойливых призраков и обманчивые «а если».
– Не хочешь – не говори. Дианка сказала, это какие-то мощные таблетки. Не думаю, что он из тех, кто из любопытства этим балуется. – Нахлобучив шапку на гнездо русых волос, Совушкин на ходу застегивает куртку. – Кстати, совсем забыл сказать. Я сегодня к родственникам поеду, так что на семерку без меня садись.
– Последняя семерка только что уехала.
– На такси хватит?
– Вряд ли, сегодня опять с утра пары отменили, пошли с девочками в кино. Да ничего, пройдусь пешком.
– На тот ужастик? Мика снова заснула в самом начале?
Кошкина гадает, придумал он отговорку про «родственников» сам или подсказали. Если рассуждать здраво, без оглядок на их студенческий кодекс чести, Саша Совушкин – не худший вариант для Алисы. Хоть он и лишен фирменного шарма, присущего ее бывшим – его не ловили на патологическом вранье, сплетнях и изменах, он не кичился перед друзьями и одногруппниками ее машиной и квартирой, не контролировал каждый шаг, не изводил ревностью и придирками – гипотетически он мог стать тихой гаванью в кипящем море толмачевских страстей.
– Ладно, иди давай, а то родственники потеряют.
В дверях кабинета Совушкин машет ей рукой, но выходит в коридор предпоследним, как всегда, пропустив всех остальных вперед.
Бункер пустеет стремительно и тихо, словно его сдали в аренду новым жильцам. Без финальной песни, самого дурацкого радио-хита, что обычно напевает Краснова, а остальные подхватывают вразнобой под шиканье препода и настороженные взгляды в коридоре.
– Михаил Александрович, посоветуйте какую-нибудь литературу для изучения специальной теории относительности. И дифракции света. И что-нибудь по термодинамике. – Потея в пуховике и вязаной шапке, Мяукин пролистывает многострадальную тетрадь для конспектов. – И еще что-то. Где же это, потерял закладку.
Отряхнув руки от мела, Михаил Александрович выдвигает все полки в столе и протягивает книгу в знакомом сером переплете.
– Фейнмановские лекции. Думаю, в качестве обзорного введения их будет более чем достаточно.
Прижав к груди источник сакрального знания, довольный Мяукин уходит, взвалив на плечи громадный рюкзак, бесценный для выживания в бункере, но убийственный для тех, кто окажется рядом в лестничной давке.
Кошкина останавливается на полпути к двери. Пред лицом опасности словить очередной приступ обратной прозопагнозии побеждает любопытство.
– Почему вы ему не сказали, что это первый из девяти томов?
– Чтобы задушить его интерес к физике в зародыше?
– Для этого надо было порекомендовать ему Ландау-Лифшица. Ярик бы и на середине первого тома вернулся к горшочному делу.
– Вы недооцениваете человека, который, учась на медфаке, берется за квантовую механику. Да и, честно говоря, у меня Фейнмана осталось всего четыре. – Михаил Александрович стирает с доски, затем проверяет, закрыл ли верхнюю левую полку на замок. – Разве вам с Совушкиным не по пути? Если он ждет, я вас не задерживаю.
Их с Сашей дуэт часто напоминает Кошкиной об уроках русского и литературы в школе №2 после увольнения Карлуши. Со Славой, тоже на последней парте, они играли в морской бой, по очереди бегали в столовую выпрашивать у его мамы оставшиеся трубочки с заварным кремом, и умудрялись списывать у отличников так, что вместо четверок выхватывали тройки.
Представив, как Михаил Александрович отчитывает их словами Галины Ильиничны, она выдыхает с непрошеным нервным смешком.
«А о принципе Паули давайте спросим наших дебилов».
– Извините, вспомнилось. Сегодня я одна в общагу иду.
– Идете? Вечером здесь не так безопасно, как на Южном.
– Говорите, прям как моя мама. – На мгновение Кошкина задумывается о том, заразен ли ее несуществующий синдром. Насколько обратная прозопагнозия влияет на умение смотреть в глаза. – Тут на самом деле недалеко. А если кому-то взбредет в голову ограбить студентку, пусть сначала догонит.
– Давайте вы лучше закажите такси, а я оплачу поездку. В конце концов, вы из-за меня опоздали на автобус.
Она пожимает плечами и достает телефон. Между зарплатой и ежемесячным родительским переводом лишний раз разъезжать на такси для нее слишком дорогое удовольствие. Как девятичасовой сон последние три недели.
– Спасибо, конечно, но у меня что-то с приложением. «Исчерпан лимит поездок». У меня даже с проездным никогда такой фигни не было.
– Попробуйте с моего аккаунта.
Убедившись, что не оставила на видном месте сообщения из их с девочками группы «Алкофеи» (в напоминание о дне, когда они распили три бутылки вина в ботаническом саду), Кошкина краем глаза наблюдает, как он щурясь медленно вбивает «куда» и «откуда» одним пальцем. Шутку о том, что даже ее бабушка уже освоила лайки и репосты, она решает приберечь для закрытого чата с коллегами.
Разумеется, Михаила Александровича туда никто не добавлял.
– У вас тоже этот лимит странный? Надо в их службу поддержки написать, а то потом начнут по талонам поездки продавать.
– Держите, машина через две минуты подъедет.
– А вы как поедете? Это же последняя поездка была.
– Я живу недалеко. К завтрашнему занятию рекомендую вам полистать пятый и девятый тома Ландау-Лифшица.
Глядя на заснеженный город сквозь окна такси, Кошкина слушала про изобретенный водителем вечный двигатель на неодимовых магнитах и про тайный заговор электриков, но думала совсем о другом. Заснуть не получилось ни в машине, ни во второй комнате под телефонную болтовню Ди.
Лишь утром, найдя в складках одеяла телефон, она спросонья вдруг вспомнила, что не говорила Михаилу Александровичу адрес общежития.
Перебежками они дважды обошли покосившийся деревянный дом, один из первых на Южном. Сквозь частокол дощатого забора за потными шестиклашками следили два косматых пса с вытянутыми волчьими мордами и ушами-парашютами. Эту породу, помесь бульдога с носорогом, как шутил ее папа, вывели невесть откуда еще первые островитяне. «Полярные волкодавы» гнали медведей и песцов, ловили рыбу на мелководье, сторожили дом разве что из признательности за еду и кров, но ручными не были никогда. У них даже не было имен. Никому и в голову не приходило учить их подавать по команде лапу или голос.
Заметив во дворе дым, Слава предпочел остаться на шухере, пока Кира спешно вытрясла собакам выловленные из супа кости и с ворчливого согласия по привычке полезла через забор, цепляя занозы и петли шерстяного свитера под курткой. За неделю каникул тряпичный рюкзак на плече успел изваляться в сугробах под окнами школы, в весенней грязи пустошей и даже нырял в Карское море. Но в тот день в нем хранился арсенал маленькой, но гордой армии.
Самодельные рогатки, гайки-патроны, украденный из бабушкиной теплицы пакетик селитры для дымовой шашки, остро заточенные камни и стрелы из прибрежного плавника. Продовольствие – столовские булочки и слойки с вареньем, домашние чесночные сухарики и бутерброды с колбасой на обед – нес в мешке для сменки Слава. Как всегда, он наелся до отвала дома, пока готовил сухой паек под чутким маминым руководством.
Запах гари привел Киру к обугленному мольберту и Хаге, последней амазонке Заячьего леса. Старшая сестра пятиклассника Лянку в двадцать пять лет была немногим его выше, но «недобрый» взгляд темных раскосых глаз, как грозный рык и крутой нрав, охраняли старый дом не хуже двух сторожевых псов.
Среди коренной островной молодежи она одна говорила на языке первых южнинцев. Полном птичьих дифтонгов и диковинных согласных, шипящих, тягуче-сонорных и клокочущих, что отскакивали от зубов, как косточки морошки. По древнему обычаю, как старшую дочь, родители отдали ее на воспитание старикам, которые по-прежнему жили в чумах на скалистом южном побережье и своими глазами видели высадку первой полярной экспедиции. Несмотря на нежную и трепетную привязанность к острову, после окончания школы Хага уехала на материк, дважды побывала замужем и не так давно вернулась на Южный, истосковавшись по ледяным просторам.
Копоть слизывала маслянистую краску с холстов. Кира завороженно глядела на огонь и пламя черных, как смоль волос, что разметал ветер. На растопке из сухой травы, писем в конвертах, открыток с материка и свежих выпусков «Южного вестника» костер горел ровно, дышал жаром и сыпал искрами, когда потомственная шаманка бередила его длинной палкой.
Цвета, каких отродясь не видели на холодном острове, причудливые фигуры, образы, подсмотренные в пророческих снах – все, тихо потрескивая, обращалось в пепел.
– Зачем сжигать свои рисунки? – Запах дыма, запеченных чернил дразнил пустой желудок воспоминаниями о летних пикниках на побережье, картошке на углях и жареном зефире, что таял во рту. – Не нравятся?
– Наоборот, эти – эти самые любимые.
– Не понимаю.
– Что не отдашь огню, он сам заберет. По-настоящему нам ничего не принадлежит, девочка-медведь. Что любишь – нужно возвращать пеплу, или приберут к рукам белоглазые.
В фольклоре первых южнинцев правили всевидящие духи предков. Они берегли священный очаг, а боги-звери запрещали убивать своих собратьев оружием чужаков с большой земли. На обратной стороне островного дуализма, там, где вечный холод, тьма и смерть, поджидали белоглазые нелюди. Они топили рыбаков на проливе, наметали двухметровые сугробы, утаскивали капризных детей в гущу Заячьего леса и подменяли их своими – тихими и послушными.
– Я бы свой велосипед ни за что не сожгла. И не медведь, а волк.
Протяжный вой не впечатлил даже домашних котов в окнах ближайшего барака.
– Однажды ты проснешься другим человеком, девочка-медведь, и даже не заметишь.
– Белоглазые утащат? – Не дождавшись ответа, Кира перешла к сути. – А Лянку выйдет?
Глаза Хаги, темнее кожи цвета прибрежного плавника и густых волос по пояс, смотрели на нее, будто сквозь толщу времен. Лянку с детства побаивался оставаться с ней один на один, а скептичный Карлуша во времена бесчисленных попыток записать кириллицей их речь жаловался, что главный диктор наводит на него порчу. Письменность среди первых южнинцев не прижилась, а заслуги этнографа-самоучки так и не оценили на большой земле, посчитав самый северный язык-изолят нелепой выдумкой.
В хриплом окрике Кира различила лишь обращение к бабушке, «иму», и невольно выпрямилась по стойке смирно, жалея, что не осталась на шухере вместо Славы. В последний раз, когда она была гостем в старом доме на границе между пятиэтажками и бараками, старейшина семьи собиралась на южное побережье. Через пунцового переводчика жилистая старушка высказала все, что думает чужаках, хозяйничающих на земле их предков, о НИИ и ее дедушке в частности. Обернутая в несколько меховых накидок, как прабабушка Ася в своих трех халатах, она поразила Киру удивительным сходством с внучкой, будто перед ними стояла Хага из будущего.
Но, к счастью, из столетнего скворечника, нахлобучив на голову рыжую песцовую шапку, выпорхнул откормленный бабушкой полярный воробышек. Смешливый и честолюбивый не по годам Лянку вечно искал приключения, находил и столь же быстро к ним охладевал, погнавшись за чем-то новым, заглядевшись на звезды или разомлев от горы местных сладостей. Он первым бросался обнимать тех, кого нужно обнять, еженедельно потрошил копилку на кругосветное путешествие, что обычно заканчивалось в ларьке у стеллажа с разноцветной жвачкой, и записывал в лучшие друзья каждого встречного, кто хоть раз играл с ним в «казаки-разбойники».
Самодельный колчан из трубы ПВХ и старых отцовских ремней не вмещал всех стрел, как мешочек диких прибрежных трав на груди распирало от древней магии и стариковской заботы. Хоть тертый чеснок, заговоры и упреки памятью предков не защитили Лянку от потомков полярников-интервентов, старейшина древнего рода радовалась хотя бы тому, что из двух плохих компаний внук не выбрал худшую. Всего на год младше, он уступал им только ростом – запала же в нем хватало на армию тринадцатилетних лучников.
– Бежим быстрее, пока обратно не загнали.
Южнинские волкодавы с крыльца наблюдали за тремя школьниками, пересекающими незримую границу военных действий. На их прерывистом пути (короткий перекус во дворе заброшенного дома, прыжки в сугробы с разбега) на плоском деревянном брюхе, как выброшенные на берег арктические тюлени, лежали первые мышино-серые, усыпанные рытвинами сгнивших перекладин, бараки.
Спустя сорок-пятьдесят лет с постройки они казались заброшенными и нелюдимыми, хоть во дворе на прищепках висело мороженое белье, а под окнами ждали санки.
Не запущенность быта и даже не редкая среди коренных южнинцев скрытность здешних жителей разделили в свое время пятиэтажки и бараки. Многие обосновавшиеся тут семьи открещивались от одиозных соседей, сводили со стен их каракули, прозванные в поселке «куриными лапками», но в подъездах по-прежнему находили баллончики с краской, а сыновьям, отбившимся от рук, на пустошах обривали головы.
Отморозки с бараков – непоступившие абитуриенты, блаженные, изгнанные с паперти, неприкаянные беженцы с большой земли, восьмиклассники-второгодники, алкоголики в завязке. Кем бы они ни были, походили друг на друга, как родные братья, как монахи, давшие обет.
Никто не помнил, когда они появились. Безработица девяностых, развал одной страны, бессрочные кризисы другой, но замерзший остров всегда притягивал отщепенцев и чудаков. Никто не видел их лодок, они не покупали билетов на самолет или на корабль в межсезонье, и едва ли смогли бы в одиночку пересечь сотни километров льда в полярную ночь.
Те, кто так и не смогли начать новую жизнь на Южном, сбивались в стаи, заселяли муниципальное жилье, откуда больше тридцати лет назад по пятиэтажкам расселили семьи коренных. В НИИ и на рыбзаводе они не задерживались надолго, перебиваясь подработками на стройках или в порту. Чаще же их видели на пустошах, у заброшенных рыбацких балоков на побережье. Мнительные южнинцы приписывали им все смертные грехи, жуткие языческие обряды, чуть ли не человеческие жертвоприношения.
Но на вахтовиков, усталых, измученных полярной ночью, и юных пятиэтажных мечтателей этот первобытно-общинный строй с туманной философией и драконовским сводом законов влиял почти магически. Доподлинно о том, что происходит в бараках, знали они одни. Новообращенные, те, кого бритоголовые брали под свое крыло и кому под страхом отлучения запрещали выдавать свои секреты.
За большим мшистым камнем спускалась тропинка к побережью. На этом месте было решено вести наблюдение за врагом и между делом подкрепиться. Распутывая зубами узел пакета с бутербродами, Кира точно знала одно: в этот раз отморозки с бараков точно получат свое.
За всех ее покалеченных друзей, за вымогательства, голодные обеды и одну сухую булочку с изюмом на пятерых в полдник, тумаки исподтишка, нападки на тех, кто слабей, угрозы тем, кто не мог смолчать. За то, что избили Лиса. Хоть он и предпочитал делать вид, будто ничего не произошло – с того случая найденыш ходил в магазин в порту, большим кругом по западной стороне острова.
Ей самой доставалось и не раз. Только чужие синяки и сломанные кости саднили сильней своих.
– Вот они, смотрите.
– Что-то я не вижу подмогу.
В отцовский бинокль Слава высматривал не позиции врага, а запаздывающих союзников. Его донимали даже чаще, чем задиристого Лянку. Месяц назад он опять наотрез отказался называть имена в кабинете островного хирурга. Не дрогнув под иглой, прошившей разбитую губу, он весь день скрывался в квартире Бердяевых-младших, чтобы не попасться на глаза матери, которая уже устраивала одноклассникам допрос с пристрастием.
В тесной черно-белой картине мира отморозков с бараков не было места Славиному миролюбивому нраву, длинным ресницам и «бабским повадкам». За отсутствие последних в равной степени прилетало и Кире. «На вырост», с небрежной великодушной снисходительностью, мол, с возрастом образумится. Но кулинарные пристрастия, первенство на поселковом конкурсе чтецов и разноцветную одежду Славе не прощали.
До того, как безработные жители бараков обзавелись битами и священными заповедями, маленькие южнинцы вместе носились по заснеженным дворам, выхаживали захворавшего тамагочи и передавали друг другу потрепанные анкеты, заполненные цветными ручками и маленькими секретами. Летом (две или, если повезет, три недели без шерстяных колготок и подштанников) когда выносили мяч, им с равной вероятностью могли сыграть в вышибалы и в «свадьбу». Мальчикам и девочкам, верившим в происхождение мандаринов из магазинных коробок, было невдомек, что половине из них полагалось смотреть одних «Ранеток», а другим под страхом смерти запрещалось приближаться ко всему, что блестит и приятно пахнет.
В поделенном строго надвое, обнесенном колючей проволокой под высоким напряжением, списке занятий для тех и других точно не было планирования диверсий. Потому что первейшей заповедью культа порядка и закостенелых предрассудков была неприкосновенность пустошей и рыбацких балоков. Точнее одного.
– Что ты Мишку не взяла? Он бы сразу их учуял.
– Потом искать его по всему острову. – Она взяла бинокль. – Мы же своих «рабов» дома держим.
О том, как бабушка Лянку называла ее дедушку, Кира промолчала. Благоразумие навещало ее не так часто, как хотелось Бердяевым-Кошкиным и Славе, который первым бросался разнимать драки и первый отхватывал больше других.
– Для иму собака то же, что человек. Она просто не понимает, зачем давать собаке человеческое имя, если у нее есть свое.
Она хлопком спихнула рыжую шапку ему на нос.
– У этого песца тоже имя было.
– Мой дедушка победил его в честной схватке!
– Честно – это если бы у песца было ружье.
Пыхтя и скрипя столетней душой в хрупком теле шестиклассника, Слава лег между ними, одной рукой прижимая к себе тяжелый рюкзак. Вместо бестолковой засады в снегу на холодном камне, он с большей охотой бы поиграл дома в приставку или помог маме приготовить обед. Но истинным пороком Славы были не пестрые материковые сорочки и коллекция дисков с ранними альбомами Бритни Спирс, а безотказность.
Должно быть, в воздухе повеяло скорым возвращением домой. Или в родное травматологическое отделение южнинской больницы.
Он вдруг вырвал бинокль у нее из рук, полоснув шею натянутым ремнем.
– Кто-то выходит. Это что, дядь Толя?
Прокашлявшись, Кира потеснила его у окуляров.
– Точно дядь Толя. Я думала, он не рыбачит после того, как под лед провалился. – Одним глазом она разглядела не только невезучего соседа Бердяевых-старших, но и группу бритоголовых на подступах к балоку. – Попались. Готовьте оружие.
– Гоша сказал, в этом балоке бритоголовые карбид прячут. Как-то дядь Толя к нам за банками заходил, и все до одной разбил. Сорок штук.
– Иму говорит таких даже белоглазые обходят стороной. Типа он судьбу за нос водит.
Когда речь заходила о дядь Толе, самые махровые скептики разводили руками. Даже дедушка только бухтел и напоминал подрастающему поколению о нетленности техники безопасности.
В одном из закрытых цехов НИИ дядь Толя проработал почти пятнадцать лет и вышел в бессрочный оплачиваемый отпуск после несчастного случая на производстве. О том, что произошло на самом деле, не знали ни коллеги, ни руководство. Поговаривали, дядь Толя по пьяни уснул в одном из ускорителей, который сам и должен был проверять перед испытаниями. Впрочем, провел он там всего минуту и десять с половиной секунд.
Пучок протонов на околосветовой скорости пронзил череп, «подпалив все, что спирт не выжег», как шептали злые языки, но легендарный южнинец этого не почувствовал. Дядь Толя поначалу даже отказался брать больничный – в снегоход до больницы его усадили силой и впредь запретили приближаться к Институту.
Несмотря на дотошные обследования на материке (сопровождавший его офицер службы безопасности разве что не залез с ним в аппарат МРТ) и пристальное наблюдение южнинских врачей, каких-либо видимых последствий так и не обнаружили.
Вопреки мечтам Софьи Алексеевны написать об этом случае докторскую, с тех пор дядя Толя не жаловался на здоровье и ни разу не чихнул. Его парадоксальная живучесть при куда более парадоксальной невезучести вмиг обросла легендами и слухами, но практически у каждого жителя пятиэтажек в запасе был случай или два, когда от верной смерти дядь Толю уберегла одна нелепая случайность.
– Нужно ему помочь.
Кира поползла вверх по камню разглядеть как следует, и через секунду зашипела от боли. Сквозь две пары шерстяных колготок и самые морозостойкие джинсы она почувствовала каждый холодный выступ сразу всеми синяками на ногах.
– Ударилась? Видишь, а от нас до него метров пять.
– Все нормально, это я ночью о табуретку споткнулась. – Затылком она видела, как песцовая шапка дернулась в кладовую народной мудрости первых островитян. – Даже не начинай. Луначу я не потому, что меня белоглазые в детстве покусали.
В семье Бердяевых-Кошкиных мнения на счет ее снохождения расходились. Дедушка не придавал тому большого значения, ведь лунатила она во внеурочное время. Папе с Карлушей открылся неиссякаемый источник шуток и острот. Баб Даша, как всегда, грешила на недоедание, а мама – на избыток глюкозы. Когда внуки оставались с ночевкой в пятиэтажке напротив, прабабушка на ночь читала над ней свои апокрифичные молитвы. Только Мишка и найденыш не острили и не строили ложных гипотез.
Первый перед сном укладывался в ногах и радостно бежал вслед – в подъезд или во двор, если ее не будили ночные курильщики – а второй постоянно изобретал наволочные ловушки, да баррикады из табуреток да стульев. Попадалась в них не только лунатик, но и Юлька с Мишкой, и старшие Бердяевы-Кошкины за ночным походом в туалет или за водой.
Никто точно не помнил, в каком возрасте это началось. О слове «сомнамбулизм» семейство узнало еще до того, как Кира пошла в первый класс. Первое время соседи с первого этажа приносили старшую на руках, а спустя несколько лет, когда был сломлен барьер подъездной двери, в полярный день она в пижаме босиком бродила по двору, пугая островных алкоголиков и работников на пересменке.
Самая долгая ее прогулка во сне закончилась на пустошах. Она искала песцовые норы, чтобы посмотреть на щенков, а проснулась в обнимку с куличьим гнездом, защищая яйца от зубастых островитян.
Бердяевы-старшие вовсе не удивлялись, когда в три или четыре часа ночи видели внучку на лестничной площадке. С открытыми глазами, затуманенным взглядом и твердым, хоть и бессознательным желанием опустошить их холодильник. Наутро о красочных снах или кошмарах Кире напоминали одни синяки и детская, перевернутая вверх дном, как мегаполис после вторжения Годзиллы.
– Думаю, ему не нужна помощь.
Слава сполз вниз, усевшись на камень поменьше. Отряхнув руки от снега и грязи, он достал из рюкзака завернутый в газету бутерброд с колбасой.
– Ага, их человек десять, а он один. Наверное, до дома проводить хотят. – Вдохновлять отряд на лобовую атаку под деятельное чавканье и хруст – заведомо гиблое дело. – И что, так и будем отсиживаться? А если они его убьют?
– Дядь Толю? На, держи. Слойка с творогом.
Ее всегда убеждали рациональные доводы.
– Не убьют, ладно, покалечат.
– Я прикрою с воздуха.
Лянку натянул тетиву. Круглые щеки, вместилища леденцов-шипучек и бабушкиных поцелуев, застыли, как у фарфоровых ангелов в серванте. Сосредоточенный вид стрелка смущали лишь соцветия первых подростковых угрей на лбу и хлебные крошки в уголках рта. Различить, когда он рисовался, а когда целился всерьез, не умел никто.
От хриплого бессвязного крика где-то внизу все трое вздрогнули и припали к холодному камню. Только первая стрела успела проскочить меж пальцев, липких от морошкового варенья.
Они не увидели, попал ли Лянку в цель, зато услышали знакомый рев, уже облаченный в слова.
– Отойдите от меня, черти!
В отцовский бинокль Слава раньше всех разглядел то, что жители пятиэтажки Бердяевых-старших различали по грохоту стремянки и бутылочному звону со второго этажа.
Пьяный дядь Толя вызывал на битву весь легион демонов из ледяной преисподней.
Вместо спящих соседей, как это обычно бывало, в этот раз откликнулась дюжина бритоголовых из бараков. На расстоянии пары метров они молча наблюдали за тем, как легендарный житель пятиэтажек, путаясь в словах и ногах, одним своим присутствием порочил их святилище.
Как бы ни старался Слава убедить ее в миролюбивом характере случайной встречи, Кира видела за спинами биты и самодельные кастеты на руках.
Их негласный лидер, молодой проповедник с двухцветными глазами, как у Мишки, поднял правую руку. На тыльной стороне ладони – знакомый каждому южнинцу символ. Она же двадцать третья буква греческого алфавита. Она же острога для ловли сухопутного малька и утраченные надежды Вангора Петровича на то, что островная молодежь вычисляет волновую функцию на заборах и в подъездах.
«Куриная лапка» указала на дядь Толю. Лишь один новообращенный девятиклассник из параллели смотрел в другую сторону, открыв рот.
На них со скал бежали трое.
Бежали, не дождавшись подмоги, не рассчитав сил. С самодельным оружием, каким только глушить рыбу на проливе, и необъяснимой уверенностью в том, что не случится ничего плохого с теми, кто делает что-то хорошее. Невидимые барабанщики в смешных шапках ударили в литавры. Кураж грядущей битвы кипел в жилах, стучал в горле в унисон.
Двое шестиклашек и пятиклассник с взведенным луком встали рядом с дядь Толей у самой линии огня. От удивления он аж отшатнулся. Должно быть, решил, что черти нынче множатся почкованием.
Все еще было понарошку. Играя в войнушку, они очутились в траншеях, как неудачливые путешественники во времени. Вечная ошибка – пытаться исправить прошлое, разорвать петлю, не зная, что это лента Мебиуса. Так первые островитяне сражались камнями и стрелами против пороховых ружей полярников, а потомки и тех и других век спустя забрасывают администрацию края жалобами на замерзшие трубы и высокие цены на продукты.
Кира сжимала в руке увесистый камень, зная, что не промахнется. Сомневалась она лишь в том, сколько секунд продержится и зацепит ли хоть одного. Эти же мысли откликались в ее друзьях. Их частое дыхание, расправленные плечи под грязными куртками, вспотевшие ладони.
Она никогда не любила их сильнее, чем в ту самую секунду.
– Уйдите с дороги, песьи дети.
Единственное, что не успели разглядеть обе стороны, это зажженный карбидный фонарь в руках южнинского демоноборца. Помявшись на распутье между бритоголовыми демонами и знакомыми чертятами, он сгреб с крыши балока рыхлого снега, растер им без того красное лицо и завалился внутрь, едва не сорвав хлипкую дверцу с петель.
– Лянку, по ходу, ты впервые промахнулся. – Слава говорил вполголоса, почти шепотом, но в повисшем молчании казалось, будто его слышит весь остров. – Из крыши стрела торчит.
Талая вода бежала в балок сквозь отверстие, что ширилось от попыток дядь Толи вытащить стрелу. Перья полярной совы поплавком ерзали меж досок.
Кира с опаской следила за огоньком ржавого газового фонаря. В пятиэтажках космические испытания трехлетней давности отложились в коллективной памяти летящим ведром и сожженными бровями Гоши. Ей же под присмотром найденыша все каникулы пришлось изучать азы неорганической химии.
На всю жизнь она крепко запомнила свойства ацетилена.
– Отойдите оттуда.
Втроем они не двинулись с места, пока паства послушно сделала шаг назад. Вожак с двуцветными глазами говорил, как многие старожилы бараков, глухим ровным голосом, будто все эмоции начисто выжгло дымом их забористых самокруток. Старший из одиннадцати сыновей, он не окончил и пяти классов. Потому догмы культа пустошей, выточенные в камне на «говорящей» стене или расписанные краской на заборах НИИ пестрили ошибками, которые Карлуша нещадно высмеивал на передовицах «Южного вестника».
Но, как бы ни старались поселковая администрация и южнинская интеллигенция искоренить разгул «подрывных» идей, вместо уроков русского и литературы школьники собирались в заброшенных домах и патрулировали пустоши. Как следствие, Первого – злые языки пеняли на рекордную частоту приводов в местное отделение полиции – новообращенные уважали куда больше учителей и даже собственных родителей.
– А ты беги домой, Кира Кошкина. Времени почти не осталось.
Неповиновение было непозволительной роскошью в той части острова. Первый опустил конец биты в снег и вывел им предсказуемый символ.
Не успела Кира в очередной раз сострить об отсутствии воображения у тех, кто повсюду рисует перевернутые грабли, как за их спиной прогремел взрыв.
Тот самый балок вспыхнул, на километры источая запах ацетилена, что годами преследовал Гошу в ночных кошмарах.
Поднявшись с земли, они поспешили вперед, пока не почувствовали горячее дыхание пламени на лицах. Лянку загребал в шапку снег. Слава смотрел на огонь, кусая щеки и шмыгая носом.
Она же в ярости смотрела, как завороженно наблюдают за пожаром бритоголовые. Казалось, еще секунда – они падут ниц, как древние люди, впервые увидев в небе молнию.
– Ты знал про газ! Вы специально его туда загнали!
– Кому суждено сгореть, не утонет.
Первый камень пролетел мимо. Когда Кира занесла над головой второй, ее отвлекли крики друзей.
– Живой! Он там!
Они побежали за балок, что возвышался столпом черного-черного дыма над белоснежной пустошью. Дядь Толя без единой царапины лежал на спине, вяло отмахиваясь от жара. Не с первой попытки, отзываясь на «демонов» и «песье отродье», они подняли его на ноги и довели в целости и сохранности до пятиэтажки Бердяевых-старших, сами чуть не пьяные от перегара.
Балок сгорел дотла, зато на пепле старого святилища барачного культа возродился новый апостол.