8
В салоне черного «жука» от крика дрогнули стекла. Снаружи надрывается дождь, шлепая по лобовому тяжелыми каплями-кляксами – внутри же все вдруг стихло. Вцепившись в руль, Толмачева дышит глубоко, будто марафонец на финишной прямой. Растрепанные волосы закрывают лицо двадцатидвухлетней банши, отгораживая человечество от второй волны всеразрушающего гнева.
Кошкина не мигая смотрит на здание через дорогу. В двух этажах цвета свернувшейся крови, тусклых окнах, из которых уныло свисают поздравления с новым 2016 годом, рекламных вывесках, что неумело пытаются продать «модную стрижку», наращивание ресниц, удаление пяти зубов по цене трех и тревожную религиозную атрибутику – ни души.
В глубине этой нелепицы на сером пустыре одна женщина этим утром навлекла на себя вечное студенческое проклятье.
Набросив на голову капюшон толстовки, Кошкина нехотя берется за ручку. Она никак не привыкнет к здешним проливным дождям с хлестким ветром, к рекам хлюпающей грязи, к затопленным подземкам и лужам, что пройти лишь вплавь. Как только уличная сырость просачивается в салон, брызжа каплями на кожаные сидения, Алиса поднимает голову и отряхивается от прилипших к лицу волос, напоминая Мишку после ванны.
– Ты в магазин? Купи Мике зажигалку, она свою точно в автобусе посеет.
Телепатическая связь Толмачевой со старостой корнями уходит в безрадостные дни первого курса, которые Кошкина коротала в обществе одной непреходящей хандры. Полярная непохожесть намертво склеила их четыре года назад из врожденного таланта одной сглаживать углы и другой вечно на них натыкаться.
Вокруг них, как вокруг протона в атоме водорода, неизменно кружит один-единственный электрон, что до второго курса возбуждался сверх меры, стоило подскочить напряжению. Эта ионизация нередко обходилась жертвами. В основном пополнялся список не оправдавших доверие, тех, с кем если и здоровались, то крайне натянуто и набегу. Оказавшись однажды в правильном месте и в нужный час, уже третий год электрон Кошкиной придерживается основного состояния, не тревожа ядро, к которому всем сердцем привязалась.
– Я хочу этой женщине оставить послание.
– Серьезно? – Алиса так выразительно выгибает бровь, что Кошкина на секунду забывает, зачем собиралась выйти под ливень. – И что ты ей напишешь? Или окна разобьешь?
Долгосрочное планирование никогда не было ее сильной стороной. Всполохи мыслей, завязанных на вендетте и физической расправе, как хулиганы с задних парт, во весь голос перекрикивают внятные рациональные предложения.
– Там что-нибудь придумаю. Мы же не можем это так оставить и просто уехать.
– Мы никуда и не поедем. Весь город стоит. Только до центра будем два часа по пробкам добираться.
Страшнейшие заторы на дорогах из сонного безлюдного пригорода, куда их в очередной раз забросил «любимый» университет, кажутся ленивым оправданием. Будто Толмачева просто не хочет выруливать на глухое бездорожье. Признаки жизни здесь подает один кособокий ларек с томным женским именем на вывеске. Каждая постройка, от закрытой шашлычной до пустой собачьей конуры, за километр источает особую безнадегу и отсутствие финансирования.
Провожая взглядом переполненную маршрутку, первую за последние сорок минут, Кошкина про себя благодарит Вселенную за то, что маршрут Алисы в самые отдаленные кафедры всегда лежит через общагу. Одна мысль о том, сколько времени бы занял у нее автобусный вояж, заставляет содрогнуться всем телом.
– Это ведь не по-человечески. Она еще, по ходу, думает, что одолжение нам сделала. – Первый искренний порыв сорваться и найти среди нагромождения вывесок ту самую остыл до комнатной температуры. – Это надо быть либо совсем без мозгов, либо она сама по себе такая совершеннейшая...
Резкий хлопок задней дверцы «жука» превращает тихий выдох «сука» в нервную трехголосую гармонию.
– Н-ненавижу.
– И тебе привет, Мик.
Выжимая мокрые волосы с ловкостью опытной прачки, староста дрожит и клацает зубами, дробя слова в невнятную мешанину. Замерзла она не столько потому, что пропустила свой автобус на Чистых Источниках, а из-за привычки одеваться вопреки прогнозам погоды. Под кожаной курткой короткий обтягивающий топ и леггинсы, заправленные в белоснежные кроссовки. Казалось бы, холодовая крапивница должна была раз и навсегда внушить нежную любовь к шапкам и шерстяным колготкам, но даже горячие волдыри на коже размером с ладонь не разлучили Мику с любимыми декольте и полупрозрачным тюлем.
– В-в восемь пятьдесят пять. Как будто ждала. Пишет мне: «ладно, спите». В отличие от нее, я с шести утра не сплю, чтобы в эту дыру добраться. В первый день я не придала этому значения, мало ли человек проспал, но три раза подряд это не случайность.
Проблемы с невыбранным элективом начались вечером воскресенья, когда замдекана через безвинных старост спустила четверокурсникам обновленное расписание на семестр. После этого в топе негласного расстрельного списка методисты, ответственные за учебный график, единогласно потеснили ректора и цербера на входе.
На смену философии от Константиныча универ подкинул четвертому курсу дивное чудо под именем «введение в основы народной медицины». Подозревая, что деканат мог сделать шестнадцать ошибок в названии нормальной дисциплины, старосты до рассвета терроризировали администрацию вопросами в общем чате и звонками, пока те не отключили телефоны. Но нежданным элективом все не закончилось.
После пятичасового знакомства с азами народной медицины утренней смене полагался часовой перерыв. За ним поджидало настоящее хтоническое чудовище из адовых глубин – «прикладной курс гончарного дела». Чтобы в дороге студенты успели осознать весь постигший их фатум, две эти кафедры, очевидно, придуманные наспех и в пьяном угаре, разделены дистанцией в одиннадцать километров.
С пересадками и городским трафиком выходило полтора часа на автобусе. Или минут двадцать на машине, не считая поисков парковочного места рядом с универом – испытания, где не вручали ни ключей, ни подсказок.
Последней каплей стало утреннее сообщение от старосты. Крайне плохой знак, особенно сегодня, когда недосып и предрассветные пробки на дорогах успели выжать их досуха, из жалости сбрызнув бодрящим ливнем. После вечернего нытья и ночных «приколов» от Гары одно предложение Мики вскипятило сонную группу за долю секунды.
Повезло, как всегда, одной Красновой. За пять минут до начала занятий она только собиралась выходить из дома.
– Что будем делать? – Кошкина прикидывает, как бы ей перелезть на заднее сидение, не выходя на улицу. – Можно в общаге подождать. Заодно еды захватим. Господи, до этого горшочного кружка аж пять часов. А давайте в кино?
Выпуская в салон терпкий дым и запах мокрых тряпок, Толмачева открывает карту города на смартфоне. Маршрут до МУДНО третий час полыхал красным. Даже желтый уровень загруженности улиц она считала достойным оправданием, чтобы остаться дома.
– Мы только к десяти в центре будем. Мика-а?
С вздернутого носа, отливающего синевой, срывается капля воды.
– Ау?
– Какого хрена у нас вообще в расписании появилась «народная медицина»? Да еще и у всех, не у одного медфака. Чему нас там должны учить: как накладывать пиявок, или в какой концентрации разводить мочу для питья?
Воскресным вечером Кошкина представляла себе старую деревянную избушку в глубине лесной чащи.
Над соломенной крышей курится дымок разнотравья. Столетняя старушка размешивает ступой отвар из сушеных мышей-полевок, молочных зубов вепря и слез девственниц. Последние она без труда собрала у разбитых дорогой четверокурсниц. Но увиденное утром совпало с бабушкиными сказками одними географическими метафорами.
За тридевять земель без фольклорного лоска их ждало одно нагромождение вывесок и воистину сказочное невежество в вопросах орфографии и пожарной безопасности. Вместо доброй ведуньи – профиль в социальной сети. У целительницы высшей категории, по совместительству преподавателя на полставки, обесцвеченные волосы убраны под черный платок, имитируя духовность для одних пациентов. Другой половине целевой аудитории на «стене» между поздравлениями с Пасхой и Яблочным спасом отведен целый анимированный иконостас.
Единственное, что теперь Кошкина представляет со скрипом, это то, как бы она доступным языком втолковала «космоэнергету с двадцатидевятилетним стажем», что такое трудовая этика и тайм-менеджмент.
– А горшечное дело тебя не смущает?
– Ты реально веришь, что они заставят нас четыре или пять часов месить какое-то говно из глины?
– Это МУДНО, – флегматичный голос Мики настраивает всех на долгий день. – Тут, как в математике, не нужно понимать. Нужно только привыкнуть.
Предсказание Алисы не сбылось только в деталях. Купив Мике зажигалку (свою она действительно оставила в другой сумке), литр персикового «айс ти» и большую упаковку мятной жвачки в машину, они минут двадцать сидели неподвижно и молча, залипая в соцсетях.
Эта синхронная, ограненная временем тишина служит негласной перезагрузкой перед чем-то особо неприятным, тягомотным, тошнотворно-обязательным, как очереди в банках, экзамены и университетские мероприятия. В салоне с трех экранов перекликались, наслаивались друг на друга двумерные коты, знаменитости и общие знакомые, любители с утра пораньше напомнить миру о важности утреннего селфи с конспектом и стаканчиком кофе.
Когда вернулись разговоры и музыка из толмачевского плейлиста – в хорошие дни Алиса во весь голос подпевает песням на каждом из существующих языков и наречий – они быстро потеряли из виду красное недоразумение на отшибе. Но дух невезения нагнал их в гуще пробки, когда Толмачева без зазрения совести променяла руль на очередную онлайн-игру, Кошкина спала на заднем сидении, а Мика невидящим взглядом читала сообщения с треснутого экрана телефона.
С чатом старост четвертого курса у нее особые отношения. Каждый раз, когда отлаженный за три месяца радар засекал сотню-другую уведомлений в час, она оттуда удалялась. Пару дней Мика восстанавливала душевное равновесие, а одногруппники лишались ценных новостей о том, в какой аудитории потеряли браслет, где купить справку и как попасть на концерт студенческой самодеятельности в подвале какой-нибудь забытой богом кафедры. Обратно ее добавляли против воли, тем самым возобновляя порочный круг.
– Прикиньте, про нашего препода по горшечному делу пишут, что она вообще неадекватная. Держит аж до семи часов. – Ответом ей было хмыканье в ритм бриджа «40 градусов» слева и глухое сопение за спиной. – Ладно, не буду нагнетать.
Уклончивый, полный сомнений и терзаний тон старосты предупреждает о близкой развязке. Сейчас ее монолог свернет на скользкие рельсы и вприпрыжку понесется в пропасть – к обновленному расписанию и срочным новостям от деканата.
– Я уже боюсь сообщения читать. В универе дичь какая-то творится.
Тем временем Алиса буравит взглядом старый «Икарус» за спонтанную остановку посреди проезжей части. Ее терпения со скрипом хватает на нерадивых водителей, пешеходов в вечном экзистенциальном сомнении о необходимости идти на зеленый или красный, а лихачей на муниципальном транспорте она ненавидит всем сердцем.
В дороге, в особенности на голодный желудок, Толмачева превращается в сплошной комок оголенных нервов. Напряжение скачет на каждом открытом люке и с каждым любителем флиртовать в пробках. О том, что не стоит говорить ей под руку, Кошкина уяснила год назад, как и то, почему староста, хладнокровная как столетняя рептилия – бессменный штурман «жука».
Но сегодня выдержка Мики дает сбой.
Прильнув к переднему креслу, Кошкина заглядывает в боковое зеркало, затем в треснутый экран. Естественная белизна Микиного лица, в которой легко читается темная, плотно зашторенная спальня и шапочное знакомство с солнечными ваннами, отдает трупным окоченением.
От одних обрывков сообщений, подсмотренных через плечо, у Кошкиной кровь замерзает в вязкий гель, наподобие того, что продают любознательным студентам умельцы с химфака.
– Давай хоть до универа доедем.
Алиса делает музыку тише.
– Что там?
– Это же нереально, да? Они просто нас разводят. Такого не может быть.
– Не бубни ей под руку, сейчас вильнет, и окажемся в арыке.
– Да что там такое?
Паника Мики передается Толмачевой, словно через общую пуповину. Если для старосты бурные реакции в новинку, как насморк для мадагаскарской черепахи, то вторая, предчувствуя скорый срыв, выруливает на парковку перед банком за три квартала до универа. Отстегнув ремень, она жестом берет паузу и закуривает электронную сигарету. Запах мокрых тряпок и близость альма-матер невольно настраивает всех на плохие новости.
– Давай, убей меня.
– В общем, пишут, что в универе проводят реорганизацию. Никто не понимает, что это значит, деканат молчит. – Мика подносит экран к лицу и щурится, будто собирается за минуту прочесть тысячу с лишним сообщений. – На моем факультете теперь будут изучать нумерологию, прикиньте? Они в два раза сократили часы матанализу и статистике, а геометрию с топологией вообще заменили на «изучение теории плоской земли». Плоской земли!
В притихшем салоне «жука» напряженно слушают, как в голос Мики вплетаются весточки истерики. Последний и единственный раз на памяти Кошкиной староста кричала, когда прошлым летом в машину залетела оса.
– Если это не чья-то тупая шутка, то все очень плохо. Может, универ продали?
Алиса высмаркивается в бумажную салфетку.
– Кто его купит. Только не говори, что на медфаке тоже фигню какую-нибудь придумали.
– Там все еще хуже. Медфак переименовали в факультет альтернативной медицины.
– Чего?
– По ходу, народная медицина это еще цветочки. Вас теперь будут учить гомеопатии, гирудотерапии и иглоукалыванию.
– Пиздец. Пиявки? Я будущий хирург, а не бабка-целительница.
Удушливая петля идиотизма МУДНО наброшена и стягивает их так сильно, что в ноябре не помогают ни открытые окна, ни кондиционер. В эту минуту перед глазами каждой невольно проносятся почти четыре года добровольного заключения и расплывчатые причины, почему из всех зол выбрана наихудшая.
Мика – отказалась от ректорского гранта в другом городе, чтобы быть поближе к семье, а Алиса напротив искала место, где ее научат на законных основаниях резать людей, как можно дальше от родительской гиперопеки.
Кошкина же взяла самоотвод от выбора, за что по-прежнему расплачивается тем, что девять месяцев изнывает от губительной для южнинца жары.
– А у меня что, Мик? Не томи. Память воды? Эфир? Торсионные поля?
– В точку. Вам, физикам, повезло – идиотские предметы не перевесили по часам нормальные. Вон, квантовая механика для четвертого курса. Хотя у нас в это время горшечное мастерство.
– И мы не успеем поесть, если не двинемся сейчас. – «Жук» возвращается на дорогу, а в его салон – привычные разговоры и Света Лобода. – В общагу?
Пообедать в общежитии так и не удалось. Вторая комната пахла пловом и острой заправкой для овощного салата, но на четырех кроватях, за столом и на ковре было негде приткнуться даже боком и собрав локти.
В дверях Кошкина осторожно высматривает Дину в толпе жующих и говорящих на казахском Дин разного пола и возраста. Бабушки в белых платках судачат, должно быть, о запущенности «тараканьих хором», пятеро или шестеро детей за письменным столом разрисовывают цветными мелками чьи-то конспекты, суетливые женщины раскладывают в шкафу большие свертки из огромного клетчатого баула. И все пьют чай. Черный с молоком, его прихлебывают из всех найденных кружек, узорчатых пиал соседей, маленьких чашек для супа, в которых обычно заваривали корейскую лапшу и овсяную кашу из пакета.
– Здрасьте, – Кошкина с облегчением подмечает, что ее книги лежат на том же месте, под кроватью, нетронутые нашествием четырехлеток, – а где Дина?
Двойное разочарованное эхо «здрасьте» из коридора подсказывает – ни Алиса, ни Мика присоединяться к дастархану не планируют. После утомительной поездки и еще более утомительного возвращения все трое выглядят так, будто к целителю высшей категории ехали не на семинары, а по нужде.
– Я здесь! Что вы в проходе стоите, заходите – там на всех еды хватит.
Дина с присущей ей одной грацией и вскипевшим чайником ныряет под вытянутой рукой Кошкиной и, не оглядываясь на них, бежит подливать кипяток молчаливым дядьям. Две строгие косички, блузка с длинным рукавом и чужая юбка в пол – пустые тарелки собирает само воплощение родительской гордости. Вопрос о том, как ей удалось честным путем провести через комендантшу эту делегацию, Кошкина оставляет на вечер. Образцовую хозяйку она ловит с горой посуды в коридоре, по дороге в общую кухню.
– Долго у тебя гости будут? И что ты сделала с Совушкиной? Ребенка хоть не тронула?
– Ну тебя. Ди сдает экзамен в автошколе, а Женя у ее родителей. Надо было тебя предупредить, что родственников больше будет. Я честно не знала, просто тетя позвала мою двоюродную бабушку с детьми. Они вечером уедут, а вы оставайтесь. Давайте я вам на кухню принесу.
– У нас через сорок минут пара по горшечному делу. Не спрашивай. О нас не волнуйся, мы по дороге что-нибудь перехватим. На вашем факультете новостей нет?
– Да нет вроде. А, стой. Завтра нам вместо сравнительной психологии поставили соционику. Странно, да? Пусть девочки вечером приходят, я оставлю вам плов и салат.
Когда они заглянули во вторую комнату для церемонии прощания, самая старшая из пожилых Дин поименно звала каждого из своих двадцати с лишним внуков, пока не вспомнила имя принимавшей их первокурсницы.
– Договорились. Ты беги, а то чай остынет.
В белом кабинете – его планировка вызвала у присутствующих стойкие ассоциации либо с палатой для буйных пациентов, либо с бюджетным гробом – проходит третий час занятий по горшечному мастерству без глины, гончарного круга и вентиляции. Крошечное окошко за преподавательским столом выходит на бетонный карман. Весной туда стекала дождевая вода, зимой намертво вмерзал снег, а в дни сухие и солнечные копились продукты жизнедеятельности типичного студента МУДНО – жвачки, бутылки, ненужные распечатки и обертки от дешевых перекусов.
Казалось бы, подобная захламленность должна создавать своего рода воздушную подушку для защиты детей подземелья от внешнего мира. Но, когда на площадке перед универом активисты завели песни и пляски в честь альма-матер, от какофонии звуков в подвале дрогнули столы и чуткий слух тех, кто знаком с нотной грамотой.
Кошкина никогда не причисляла себя к числу ценителей академического вокала, но от надрывных завываний, чью убойную силу множит дешевая аудиосистема, у нее уже звенело в ушах.
– У мышки боли, у собачки боли, а у Кошкиной не боли, – ее тяжелеющая голова лежит на коленях Красновой, на ходу придумывающей целительные присказки. – Нас скоро собираются отпускать домой? Я и так с работы отпросилась сегодня.
За ними на последней парте Алиса заворачивает в фольгу недоеденную шаурму с курицей, а Мика раскладывает пасьянс на недописанном конспекте. Историю гончарного дела из сомнительного пособия их заставила переписать на двадцати страницах субтильная, будто вымоченная в эфирном масле, женщина лет пятидесяти. У нее не нашлось ответа, почему они обязаны знать, когда древние люди впервые догадались ваять горшки, и как эта информация поможет им в освоении специальности. А уж то, смогут ли они слепить до окончания цикла хотя бы один коллективный горшок, и когда этот кошмар закончится, она не знала и подавно.
– Я уже тебе говорила, Ира, но повторю: в расписании написано, что занятия заканчиваются в семь ноль ноль.
– А я тебе говорю, что в шесть ноль ноль я уже должна быть на работе.
Два с половиной часа назад, когда преподавательница пришла с опозданием и шлейфом легкоузнаваемых запахов столовой, канули их последние надежды, что все эти странные элективы, идиотские курсы и абсурдные нововведения – лишь чья-то затянувшаяся шутка. Они прослушали невнятную проповедь об устремленности в будущее, новых университетских стандартах и прогрессивных подходах, а затем сели переписывать малограмотный текст о предметах, субъектах и категориях горшечного мастерства.
В какой-то момент, когда сообщения из группы старост перестали вызывать даже нервную улыбку, Мика отключила уведомления и на всякий случай выключила телефон, но фантасмагория новостей МУДНО дотягивалась до них через одногруппников и открытые двери на перерывах.
Кошкина старалась лишний раз о них не думать. Одна мысль, что день еще не закончился, а у «любимого» университета в запасе великое множество попыток сделать его куда хуже, сжимала желудок в тревожном спазме.
– Никому еще стипендия не поступала?
В соседнем ряду мальчики безмятежно осваивали гигабайты купленного вскладчину модема. Один Гара, опустошив пластиковый контейнер с рисом и котлетками на пару, отрывается от совместного просмотра боксерского матча на экране планшета.
– Слышал, стипендию за этот месяц перебросят на следующий. Типа, чтобы в декабре всех на праздники раньше отпустить.
От резкого подъема с уютных красновских коленей у нее закружилась голова.
– Ты уверен? Мика? Они же не имеют права лишать нас стипухи. Теперь голодать, что ли, до декабря?
– Я тоже такое слышала, но не хотела вам говорить, пока точно ничего неизвестно. А тебе родители денег не вышлют?
Ноябрьское пособие из Южного она потратила в первый же день. Стоило только вернуть долг Алисе за прошлый месяц, как пришло время оплачивать общагу, интернет и мобильную связь, потом они покупали в комнату обогреватель и скидывались на продукты, а организация последней «пятницы» в среду вовсе оставила ее без гроша.
Все шизофренические нововведения МУДНО вмиг померкли перед вопросом выживания в последние две с половиной недели ноября.
– Не знаете, сколько нынче получают расклейщики объявлений?
– Скоро снег пойдет, какие объявления. – Толмачева, кутаясь в две куртки, ставит на паузу взятие конфетного замка. Ее продуваемое всеми сквозняками на свете семидесятилетнее альтер-эго тяжело переживает отсутствие битв за открытые окна. – Давай я тебе займу до стипухи.
Она не успевает ответить, как оказывается в удушающем захвате Красновой.
– Или устраивайся ко мне. Как раз нужен туроператор с твоим жизненным опытом.
– Это ты так мягко завуалировала, что я за границей никогда не была?
– Не, я про то, что ты из Арктики. Ну, у нас специфика такая. Типа экстремальный туризм, сафари с белыми медведями, и кто там еще у вас водится.
В свете последних событий предложение Красновой даже не кажется ей подозрительным. К тому же будь эта контора прикрытием мошенников или работорговцев, ее одногруппница никогда бы не подписалась на это без самых выгодных условий.
А пока Ира Краснова не бросила учебу ради ПМЖ в Испании, Кошкина уверяет себя, что беспокоиться не о чем.
– Прыгаем по моей команде, – перчатки еще не высохли после утренней снежной битвы перед школой, пальцы неуверенно скользили по оконной раме, – три...
Под ее ногами высился «надежный» сугроб из свежего снега с пешеходных дорожек на заднем дворе. Охранник дядь Коля, он же дворник и снегоуборщик шесть месяцев в году, не подозревал, что каждую среду помогал восьмиклассникам сбегать с уроков истории. С ним, уборщицами, поварихами и завхозом Кира всегда была на короткой ноге, безукоризненно вежлива и приветлива, как умница-дочка из рекламы фруктового сока, и поначалу не попадала под подозрения.
Первые сброшенные рюкзаки мокли у подножья снежных куч. Оставлять их там надолго было нельзя – все из-за сокровищ, заботливо обернутых в целлофан на тряпичном дне. О сменке, учебниках и тетрадях никто и не думал.
В неполных четырнадцать Кира переживала лишь о том, не испортится ли ее коллекция фишек. Ей уже приходилось прыгать в сугробы со второго этажа школы и с крыш заброшенных бараков, убегая от преследователей. Если не считать двух-трех переломов, то в конечном итоге страдали только оценки по истории.
В соседних двух окнах ее друзья ждали команды. Трое одноклассников, мальчишки помладше и парочка «старшаков», которые не считали зазорным тусоваться с малышней. Гоша из третьего подъезда, чьи сожженные брови спустя четыре года выросли буйными кустами, поставили на шухере и докладывал о приближении учителей.
– Два... Один.
Секунда – и она отряхивала от снега болоньевые штаны и пуховик, чувствуя, как с задержкой приземляются ее внутренности в адреналиновом мыле. Сердце стучало так сильно, что эхом пульсировало в шее. Подняв рюкзак, Кира отошла подальше и, тяжело дыша, смотрела, как ее друзья один за другим падали из окон.
Горели щеки и носы, перчатки зарастали белой коркой. Ребята помладше рыли в сугробе норы, как синтепоновые кроты. Старшаки снисходительно поторапливали их, «намыливая» самых упертых. В безветренный ясный день над ними взлетали хлопья снежной пыли. Под шапками уже взмокли головы, а смех и крики могли в любую секунду привлечь лишнюю пару глаз.
У них было мало времени – перемена заканчивалась, классы на первом этаже заполняли школьники.
– Готова попрощаться со своими покемонами?
Слава, ее вечный сосед по парте, рисковать не любил и перед прыжком спрятал свой пакет с фишками за пазухой. С мамой и бабушкой он жил на первом этаже пятиэтажки Бердяевых-старших. Пока глава семьи был в очередном рейсе, а семья на грани развода, Слава изо всех сил старался угодить всем. С монашеским смирением он носил на голове стрижку «под горшок» из уважения к бабушкиной пробе пера, осваивал азы кондитерского искусства в помощь матери и мастерства карточного, следуя отцовским стопам.
– Только не плачь, когда все проиграешь.
Десант школьников дружно двинулся в сторону рыбзавода. Стояла середина марта, долгожданная передышка после долгой полярной ночи. До захода солнца дворы кишели южнинцами всех возрастов: детей было не согнать с Лисьих сопок, расчерченных санками и ледянками, а островитяне постарше собирались в порту, где с началом навигации процветала челночная торговля.
Они шли заснеженными пустырями, избегая дороги и протоптанных тропок, чтобы случайно не встретить родителей. Остров порой казался совсем крошечным в его бытовых склоках и пересудах, но простирался на далекие километры сверкающей снежности. Белый хребет Южного на западе бугрился сопками. Взять их означало весомое стратегическое преимущество в «казаках-разбойниках», если не тревожить песцовых нор. На востоке он проседал низинами и обрывался скалистым частоколом на южном побережье. Спящий великан или молодая волчица со щенками – остров оставлял несметные просторы для мифотворчества.
На пологом склоне холма восьмиклашки искали подходящее место для «базы», где можно было спокойно играть и обмениваться фишками, не боясь, что нагрянут чужаки или взрослые. Удача улыбнулась им заброшенным балоком, передвижной рыбацкой времянкой из сподручных материалов. Старшие расчистили от мусора самодельный домик, больше похожий на вместительную собачью конуру, и разложили на дощатом полу картонки. Семиклассники вытряхивали из рюкзаков все съестные запасы: бабушкины пирожки с картошкой, каменные ириски и нетронутую пачку сухариков со вкусом холодца и хрена.
Турнир начался кроваво. Пятнадцатилетний Димон – его отец снабжал все островные ларьки и магазины продовольствием с большой земли – сходу проиграл все свои крутые переливающиеся фишки «Мортал Комбат», выбежал «на разведку», а вернувшись прятал в длинных рукавах разбитые костяшки пальцев. Ему так и не дали отыграться. Другие игроки прекрасно понимали, что в следующий раз он вернется с новыми. По дворовым меркам, стоили они баснословно дорого – минимум неделя уборки снега под начальством дядь Коли.
– Слав, поставь за меня, ну пожалуйста.
– Несчитово! Он нижнюю подогнул, я видел!
– Я верну, как отыграюсь, честно верну!
– Договаривались же, за одну пластиковую три обычные ставим.
Кира не моргая смотрела, как переворачиваясь щелкали ее заветные фишки с покемонами. Полет, секундная неопределенность, уравнивала шансы. От возможностей, что воображение возводило в пять, десять, пятнадцать крат, перехватывало дыхание.
Карлуша привез с материка упаковку в тридцать штук, а спустя недели ожесточенных турниров, перемежаемых домашними тренировками после школы (обыграть Лиса мог и ребенок, а с Юлькой пришлось побороться, выменивая проигранных покемонов на переводные татуировки из жвачек) коллекция достигла двухсот экземпляров. У нее была своя отточенная техника выбрасывания фишек, плохие приметы и чутье осторожного игрока, который точно знает, когда встать из-за стола.
Достойных противников было немного, но с ними риск взлетал до небес, особенно стоило на кону появиться материковым диковинкам. Проигравшиеся пускали в ход все мыслимые и немыслимые уловки, чтобы раздобыть в закрытом поселке новые и отыграться. Доходило до драк в школьных коридорах, слезных клятв и заверений никогда друг с другом не заговаривать впредь. Но все возвращались.
– Гони те с драконом и русалкой, Кирюха.
– Это не русалка, а Вапореон, неуч!
Отдавать фишки Славе было вдвойне обидно, ведь он не прилагал ни малейших усилий. Со стороны казалось, будто ему ничего не стоило, закрыв глаза, лишить половину игроков всех накоплений. В отличие от многих других игроков, он хранил собственные и чужие трофеи с трепетом музейного работника. Цена их возрастала в два-три раза для тех, кто не находил новых фишек, и мог позволить себе выкупить проигранные сокровища, сэкономив на мороженом и булочках в столовой.
– Шухер! Кто-то идет.
В самом северном закрытом поселке, где число жителей в годы расцвета не превышало десяти тысяч, каждый случайно забредший в бухты рыбак мог оказаться чьим-то отцом, родственником или знакомым знакомого, который обязательно донесет в школу или хуже – родителям.
Часовой из числа проигравшихся вел наблюдение из маленького окошка, прикрытого листом ДВП.
– Кажется, это твой дядя, Кошкина.
Чтобы Карл Вангорыч оставил теплую редакцию «Южного вестника», свой горький кофе с лимоном, саркастические ремарки над местными писаками и пешком добрался до западного берега, где в последний раз бывал, возможно, в далеком детстве – должно случиться что-то из ряда вон выходящее.
Это мог быть только дядюшка Лис, чьи прогулки вдоль побережья никого не удивляли.
– Я посмотрю, а вы даже не дышите на мои фишки.
Она вышла из балока, с непривычки щурясь от солнца. Морозный воздух со свистом лился в легкие после насиженной духоты рыбацкого домика, пропитанной запахом пирожков и потных подростков. Ее слепила белизна моря, чернота берега под ногами. С вершины заснеженной сопки, там, за горизонтом, можно было разглядеть край света – откуда в прабабушкиных историях прибыл корабль первых полярников, и куда за Великим небесным омулем уплывают первые островитяне.
В этой сверкающей нелюдимости Кира сразу нашла своего долговязого дядю не по крови, а по папиной привычке не возвращаться с рыбалки с пустыми руками. В старом черном пальто одного своего названного брата и в меховой шапке-ушанке другого.
И он был не один. Это потрясло Киру куда больше, чем удочка и пакет со снастями в его руках. После шестичасовых смен на рыбзаводе Лис какое-то время придерживался безрыбной диеты, не то, что по десять часов кряду ассистировать у прорубленной лунки. В его духе было читать книжки, помогать дедушке в НИИ, решать за нее домашку, но никак не ходить рыбачить с кем-то, кого она не узнала, даже спустившись к берегу, отчего выиграла в скорости, но потеряла в эффекте неожиданности.
– Кира? Ты не должна быть в школе?
– А ты не должен помогать баб Даше восстанавливать урожай морошки?
Рядом с ним, обвешенный рыбацким снаряжением с головы до ног, стоял человек, которого Кира видела впервые. Он казался ровесником Карлуши, возможно, старше, и на голову ниже ростом. Коротко стриженные темные волосы, недельная небритость и мешки под серыми глазами, неприветливыми и уставшими.
– Знакомьтесь. Это Кира, моя....племянница, а это Кот. Александр Котовский, морской биолог, он работает на метеостанции и параллельно занимается исследованиями в НИИ.
– Что-то я ни разу вас там не видела.
– Хотел спросить, что ты делала на закрытом объекте, но вспомнил, что вы оба под протекцией Вангора Петровича. Я работаю в том отделе, куда не пускают на экскурсии даже внучек директора.
– Это какой такой отдел? Влажной уборки?
– Чувствуется родство с Карлом. – Густые черные усищи казались ей мохнатой гусеницей, что уселась над плотно сжатыми губами. – Она точно его племянница, а не твоя. Слушай, а в школе вашу шайку не потеряли еще?
Как дружба с мальчиком, найденным в сугробе у Лисьих сопок, началась в первые две минуты, стоило ей разглядеть лисенка на обындевелом свитере, так и взаимной неприязни с Котом хватило пары мгновений. Они сверлили друг друга взглядами, щурясь от взаимного презрения и порыва ветра с моря. Один найденыш, глухой к невербальным сигналам и пассивной агрессии, не заметил повисшего напряжения. Улучив момент, он спустился к воде. Снасти остались лежать на снегу.
Новоиспеченные враги заметили отсутствие Лиса, только исчерпав и без того скудный от непродолжительного знакомства набор колкостей.
Пока Кот собирал удочки и с подозрительным звоном взваливал на себя сумку, Кира знакомыми тропками спустилась к берегу, минуя обрывы и скользкие наконечники скал.
– Рыбу высматриваешь? – За годы она научилась читать молчание найденыша, как сурдопереводчик – язык жестов. – Не нравится мне твой друг. Они знакомы с Карлушей?
– У них есть, – Лис долго подбирал слова, – общие знакомые.
Кира лишь фыркнула. Ей не нравилось, когда ее не посвящали в секреты, особенно те, что непосредственно касались ближайших родственников. Недомолвки и тайны не имели ничего общего с ее дядюшкой Лисом, простым, как учебник по квантовой механике.
– Кира?
– Еще мне кажется, он алкоголик. Нет, от него, конечно, не пахнет, как от дядь Толи, но...
– Ты поверишь, если я скажу тебе, что здесь могло быть море, которое никогда не замерзает? И плавает в нем не только омуль, а над водой летают чайки.
Мама частенько напоминала им с Юлькой, что временами названный дядюшка может вести себя «странно», мол, отдаленные последствия давнего переохлаждения.
– Да хоть молочные реки и кисельные берега. Не хочешь пойти домой? Только я быстро отыграю свою фишку с Вапореоном.
Эту тишину Кира объяснить не могла.
– Ладно, рыбы, чайки. То есть, там нет зимы?
– Есть, но совсем другая. Теплая.
– А снег есть?
– Не такой, как здесь. Он тает быстрее, чем достигает земли. Часто идут дожди.
– Ну, тогда это совсем не Южный. А деревья растут?
Они смотрели на белое море, расписанное первыми трещинами весеннего ледохода. Родной остров Кира знала лишь таким. В четырнадцать с половиной ей не верилось, что существуют места, где в июле не идет снег.
– И деревья, и цветы. Белки в лесу, певчие птицы.
– Прям как в «Маугли». Звучит так, будто там есть всё.
В семье Бердяевых-Кошкиных найденыш понемногу наверстывал забытое или упущенное в кино и мультфильмах, но часто путал персонажей и редко понимал застольные отсылки, кроме тех, что ему терпеливо разжевывали после. В тот день Лис не стал переспрашивать. Отвернулся от созерцания несуществующих лесов, да теплых зим и прежде, чем подняться обратно, посмотрел на нее так, будто собирался надолго уезжать.
– Не всё.