6
– У меня плохое предчувствие.
В темном салоне «жука» Мика судорожно перепроверяет шпоры в карманах. Прошло шесть часов, как Кошкина вернулась с ночного перекура, три с половиной – от предпоследнего обещания в последний раз пробежаться по экзаменационным вопросам. Час назад объявили скорбную весть об отмене тестов из-за «технических неполадок», а сорок минут спустя Алиса вспомнила о забытой дома зачетке (аккурат на идеальном парковочном месте за универом).
Возвращение к элитному ЖК на другом конце города прошло в молчании под пассивно-агрессивный утренний плейлист.
– Ты паникуешь раньше времени.
За злополучной зачеткой они втроем поднялись на пятнадцатый этаж. Мика успела поздороваться с сонным дымчатым котом, а Кошкина – только просунуть нос в прихожую, как Толмачева в спешке вытолкала их обратно к лифту. Уже в полупустом паркинге Алиса зависла перед машиной с тем пугающим выражением лица, с которым решаются на убийство.
За кошельком она ушла одна, пока Кошкина с Микой досматривали сны, забытые между ночной зубрежкой и подготовкой шпор.
– Кто-нибудь вообще получал летник по философии?
Староста просыпается, как по щелчку. В многодетной семье на Чистых Источниках ее приучили пить соленый чай, зашторивать окна так, что даже июньский полдень покажется полярной ночью, и вставать с кровати быстрее, чем настигнет карающая длань домашних обязанностей.
– Больше двадцати человек в прошлом году.
– Да брось, за четыре года я ни разу на лето не оставалась, – сомнение в голосе Кошкина маскирует зевком.
Обычно именно ей приходится поддерживать всеобщий боевой настрой перед экзаменом, но сегодня атмосферу безысходности не развести и шестидесятипроцентным спиртом.
– Зато сколько раз уже без стипендии оставалась.
Пучок обесцвеченных волос дернулся за подголовником переднего сидения.
– Вернулась.
Не поспевая за своим дыханием, будто бежала с пятнадцатого этажа, Толмачева села на водительское место и сразу же потянулась положить кошелек в бардачок. Минутное затишье обрывается душераздирающим звуком. Мика просыпается окончательно, а у Кошкиной закладывает уши. Прооравшись, Алиса в третий раз выходит из машины, хлопнув дверью.
Кошкина падает обратно на сидение.
– Телефон?
– Стики, – угадывает Мика. – Давай я пока тебе с микро помогу.
Пока Толмачева всерьез рискует разбудить еще и семнадцатилетнего ревизора – спросонья он быстро замкнет логическую цепочку между исчезновением колбасы и скоропостижным переездом сестры в общагу – на узком подлокотнике староста готовится к операции. Вооруженная пластиковой трубочкой и пинцетом, она собирается установить миллиметровый наушник у барабанной перепонки пациента.
Лень и короткая стрижка вынудили Кошкину идти на крайние меры. На эту экзекуцию она отважилась впервые и не доверила бы свой девственный слуховой проход никому другому, кроме Мики или Алисы.
Но предэкзаменационная рассеянность Толмачевой не оставила ей иного выбора. Под тусклым светом лампы в салоне «жука» староста запускает крошечное устройство в коктейльную трубочку, чтобы попасть прямо в цель. Пока ее слух подвергается первой серьезной угрозе после космических запусков на Южном, Кошкина поименно вспоминает всех ненавистных философов. Отчасти нецензурно и в том порядке, как они записаны в маленькой скрученной втрое бумажке, спрятанной в левом кроссовке.
На «отлично» она знала одного Платона, вплоть до прямых цитат из «Федона» и «Государства», которые с детства записаны на подкорку одним тезкой великого грека. Но вероятность вытянуть счастливый билет критически мала. Все равно, что надеяться, будто в столь почтенном возрасте Константиныч не умеет читать или потеряет к чтению всякий интерес, взяв в руки ее зачетку.
Впервые с первого курса, когда на экзамене по матанализу от волнения она минут десять вспоминала, как дифференцировать функцию, Кошкина не знает чего ждать.
Пасмурное настроение девочек передалось ей воздушно-капельным путем или вместе с бутербродами всухомятку на завтрак. Они уже нашли три вместительных конверта и геолокацию ближайшего банкомата, но, выслушав проникновенную проповедь Дины о разрушительных последствиях коррупции, решили, что за один намек Константиныч казнит их со средневековым размахом. С чувством прочтет что-то из позднего Камю и оставит головы на съедение птицам на пиках «аллеи студента».
– Так, теперь проверка связи. Позвони ей. – Мика складывает инструменты в пакет и с тревогой оглядывается по сторонам. Больше, чем опоздать на экзамен, она боится только линчевания одногруппниками, чьи зачетки лежат на дне ее сумки, как заложники в ожидании обмена. – Не ловит? Уф, они что, бракованные?
– Успокойся. Мы же в паркинге, тут не ловит. Потренируемся у универа.
Толмачева, голова которой постепенно выцветала из карамельного блонда в сахарную вату, вернулась в «жука» как штормовое предупреждение. Обычно перед тем, как завести мотор, она тщательно подбирает саундтрек, но сегодня «жук» выехал с подземной парковки в гробовом молчании и разогнался в сонном микрорайоне под «Кукушку».
До универа они добрались за рекордные девять с половиной минут, пока на каждом перекрестке Алиса сквозь зубы считала общий ценник штрафов за превышение скорости, а Мика по телефону в десятый раз заверяла объятую ужасом группу, что уже подходит к аудитории. Кошкина же боролась с желанием пристегнуться всеми ремнями безопасности, безотчетной фобией северного ребенка, который на скорости свалиться мог только в сугроб из санок или папиного снегохода.
На перекрестке Кошкина набирает соседку для контрольной проверки связи.
– Блоха приземлилась, повторяю, блоха приземлилась. Четвертый, как слышно?
Дине под страхом смерти запретили покидать вторую комнату и выпускать телефон из рук ближайшие три часа. Трубку она поднимает сразу, но тонкий, почти детский голос кажется тише обычного. Преступное надиктовывание ответов ей тоже в новинку. Ночью в доме у родственников на другом конце города она, как и они, не спала, разрываясь между дружеским обещанием спасти Кошкину от летника и моральным кодексом отличницы.
– Кира, это не смешно. Вас точно не поймают?
– Чтобы меня спалить, Константинычу придется вытащить эту штуку из моего уха. Все будет нормально, только громче говори, что ты там шепчешь.
– Тут Диана спит. Я боюсь ее будить после того раза.
Кошкина невпопад повторяет за суфлером, как актеры-самоучки в южнинском ДК. В салоне «жука» ее реплика отзывается непривычным слуху громким Микиным охом.
– Как спит?!
– Срочно буди ее. Она же Мике диктовать должна. А Саша где? Алиса его убьет, если он трубку не возьмет. Только в одной комнате не садитесь, ради всего святого.
Оставив «жука» на сомнительном парковочном месте, за две улицы от МУДНО, они побежали. До заметного опоздания оставались считанные минуты. «Летний семестр за неявку на экзамен» скандировал пыльный циферблат электронных часов в вестибюле. Ему вторила сотня сообщений, атакуя аж три смартфона, отзываясь физической болью в трех парах ушей, и хмурая женщина-охранник в крошках от овсяного печенья на рубашке. Именно сегодня она затеяла проверку студенческих у каждого в толпе перед единственным рабочим турникетом.
Вдоль узких тускло освещенных коридоров, вверх по лестницам, где нерасторопные первокурсники часто лишаются здоровья, телефонов и целомудрия, мимо офиса охранной компании на четвертом, они финишируют у первой аудитории, окруженной нестройным полукругом из знакомых, но бледных лиц. Не дав старосте отдышаться, стая голодных пираний впивается ее сумку. Мика не сопротивляется. Едва прильнув к стене, она вглядывается в узкий дверной проем.
– Он там?
– Час уже сидит, старый хрен. – Краснова прячет в карман второй телефон, старую «Нокию», пригодную разве что для колки орехов. – Вы даже не опоздали, телки. Он недавно начал нашу подгруппу мучать. Мы – на десерт.
С растрепанными волосами и загнанным дыханием через отборный мат Алиса одним взглядом отбивает у одногруппников желание ввернуть крайне остроумный комментарий об их опоздании. Сбившись кучкой, будто им предстоит закрыть шестизначный счет восьмого марта, парни совещаются об арсенале шпаргалок.
– Вы не могли раньше сказать? Короче, я на улице буду. Позовете.
Кошкина невольно чувствует себя телепатом из научно-фантастического фильма. Одновременно у ее барабанной перепонки одногруппники переговариваются со своими связными, а Краснова слушает сбивчивый рапорт соседки о том, чем занят ее кот Пал Палыч. В этой суматохе ей точно не разобрать ни слова из Дининого шепота. Кивнув Мике, занятой попытками пустить провод наушников под бретелями, Кошкина растворяется в жужжании голосов.
От въедливого запаха хлорки и чего хуже женский туалет на пятом этаже не спасают даже распахнутые настежь окна. То ли из-за врожденной брезгливости, то ли из-за поучений мамы-врача на материке Кошкина доверяла только санузлам, которые чистила собственноручно, и за редкими исключениями – домам друзей, приличным столовым и большим торговым центрам.
МУДНО в этом списке никогда не значился: здешние туалеты служили студентам в самых экстренных случаях и для дел, напрямую или косвенно противоречащих Уставу. Чаще Кошкина заходила сюда на пару с Красновой, кому собеседник необходим в большинстве жизненных ситуаций.
Убедившись в отсутствии шпионов в серо-зеленых кабинках, последней преграде между миром живых и тошнотворным смрадом, Кошкина останавливается у окна, вслушиваясь в гудки.
Родной голос в ухе успокаивает.
– Вы уже зашли?
– Ждем. В бой брошены те, кого не жалко. Все на месте?
– Диана наорала на меня и ушла с телефоном на кухню. Наверное, будет оттуда диктовать. Саша у себя, никуда не выходил.
Какая-то неясная тревога в отчете соседки пронизывает чужим неприятным холодом.
– Что-то случилось? Ты же не из-за Ди такая дерганная?
– Я? Нет, все нормально. Только...
Тишина теперь беспокоит ее куда больше, чем галдеж в коридоре.
– Ты пропадаешь, Дин. Все в порядке?
Хлопает дверь. Кошкина вздрагивает и спешно закрывает окно, чтобы унять дрожь в руках. Эта заразная предэкзаменационная истерия обрастает новыми симптомами.
– Тут двое мужчин. Перед нашей общагой уже часа два стоят.
Помехи перекручивают слова Дины в фарш из обрывков фраз и дребезжащих звуков. Кошкина минуту слушает короткие гудки и тут же пытается перезвонить, но смартфон выдает зловещее сообщение о внезапно исчезнувшей связи. Опираясь на подоконник локтем, она пытается вытряхнуть из левого уха неисправный наушник, но замирает в полусогнутом положении, услышав за спиной шаги.
Легкая паранойя, навеянная чужими голосами в ее слуховом проходе, шепчет, что это вполне может быть Константиныч с рейдом по женским туалетам и замдекана в поисках злостных нарушителей академической честности.
Но это совсем не Константиныч.
– Эй, – собственный грозный окрик напоминает Кошкиной времена, когда в классе пятом или шестом ее боевой клич поднимал из зимних гнездовий семейства леммингов, – тут вообще-то женский туалет.
В классификации Красновой, чьи предпочтения в мужчинах за день меняются от огненно-рыжих викингов до субтильных корейцев с обесцвеченными головами, «чувака с придурью» она со спины ошибочно принимает за кого-то из ребят с потока. Но всех придурков четвертого и пятого курса Кошкина знает поименно, а этого видит впервые.
– Еще тут не курят.
Долговязый «чувак», одетый во все темное, разношенное, будто стянутое с пыльной антресоли, вплоть до шерстяной шапки, в которой впору обносить библиотеку, смотрит туда же, куда и она – на зажигалку, выпавшую из переднего кармана толстовки. Кошкина с невозмутимым видом поднимает ее с немытого кафеля и прячет обратно.
На автопилоте вмиг вспыхивает бессонный мозг. Дворовой обычай требует призвать чужака к разговору с глазу на глаз, но, зацепившись за баночку с таблетками, что выглядывает из вражеского кармана, она также быстро ослабляет хватку.
– Нашелся тут, профессор.
К аудитории Кошкина возвращается в смятении. Барахлящий наушник не сдвинулся ни на миллиметр от ее барабанной перепонки, Дину за километры от очага паники лихорадит пуще других, и по закону подлости в женском туалете она могла не глядя облаять кого-то из родственников Константиныча, декана или самого ректора.
– Кира, быстрее!
Когда кто-то из одногруппников зовет ее по имени – это всегда плохой знак.
Перед тяжелой деревянной дверью, отмеченной одним белым листом с номером аудитории и именем крепостного лаборанта-ключника, ждут одни мальчики да Краснова. Последняя жестами красноречиво поясняет, что случится в скором времени, если та не поторопится.
– Он искал тебя, а потом забрал Мику и Толмачеву.
– Будто говоришь про злого дракона.
– Он не дракон, а сам Сатана во плоти. Поставил мне пятьдесят пять, прикинь?
Стрекозьи глаза мечут искры.
– Ты уже сдала? – Кошкина выдерживает паузу. – Получилось?
– Даже не пытайся. Ни у кого не ловит. Глушилку, по ходу, поставил. В общем, я ему такая рассказываю про эти все лао-цзы, инь-янь, кун-фу, прямо как в шпоре написано. А он такой, это вы у меня с первой лекции сбежали? А я такая, вы меня с кем-то перепутали. А он давай упираться. Память как у слона. Вообще хотел сорок поставить, а это же летник. Упросила поднять до шестидесяти. Тебя, кажется, зовут. Иди быстрее и лучше сзади сядь. Удачи!
В знакомой аудитории с желчными пятнами на потолке и окнами, наглухо заклеенными духотой и старым бумажным скотчем, Кошкина не в первый раз задумывается об иронии МУДНО. В этих болотных стенах две недели назад они с Красновой сбежали с первой лекции по философии, а теперь она стоит перед шеренгой билетов и сияющим Константинычем, который в эту минуту мучал Мику, как вражеского шпиона.
– Постой-ка, Талипова, отвлечемся на минуту от Фомы Аквинского. Кира Платоновна, выкладывайте все свои телефоны на стол и тяните билет. Что вам попалось? Надеюсь, не древние греки – для вас это будет слишком легко.
Под испытующим взглядом Константиныча, что целился в лоб, подобно мушке снайперской винтовки, она медленно кладет на лекторский стол подставной смартфон – долг соседа по этажу за украденный на втором курсе совушкинский дуршлаг – и тянет билет наугад, второй с левого края.
– Феноменология Гегеля.
Обесцвеченная голова матери не драконов, но десяти раздолбаев-четверокурсников оборачивается, чтобы увидеть своими глазами. Перехватив Микин встревоженный взгляд, Кошкина незаметно качает головой.
Условный знак – ситуация критическая.
Несколько ребят с подгруппы да Алиса сидят в шахматном порядке на первых трех рядах обшарпанного амфитеатра. Спрятав за длинными волосами лицо, Толмачева из последних сил изображает монолог внутреннего голоса, чтобы не было слышно торопливой диктовки Саши в наушниках. Кошкина в два шага подлетает к третьему ряду, приметив наиболее неприметное место.
–... Так уж и быть, Талипова, семьдесят. Заслужили. А вы садитесь поближе, Кира Платоновна. Надо же, как я раньше не замечал этого фамильного свойства.
Кошкина с обреченным видом пересаживается на первый ряд, куда указала властная морщинистая рука. Справа от нее дрожащая отличница из подгруппы пантомимой объясняет подруге что-то о рационалистах. Слева – грязное двустворчатое окно, за которым на «аллее студента» по дорожке из кирпичей беззаботно скачут первокурсники.
Вся ночная зубрежка, все, что она когда-либо знала о философии, включая папины застольные рассуждения о природе сознания, их с дедушкой споры о свободной воле – все исчезло. От одного взгляда на билет каждая толковая мысль спешно эвакуируется из головы. Если Гегель отзывается в памяти одной острой изжогой от корейской лапши, то «феноменология» безнадежно упирается в физику, что на дух не переносил Константиныч.
Первым Кошкина вспоминает «эффект наблюдателя», дедушкины рассказы, когда ей было девять или десять лет. Если бы напряженное разглядывание этой кривой полоски бумаги в макроскопическом мире играло столь же значимую роль, как в мире субатомном, возможно, в эту самую минуту случилось что-то, способное ее спасти.
Наводнение. Падение метеорита. Кафедра философии в огне. В аудиторию врывается наряд ОМОНа.
Алиса сопротивлялась до последнего. По тому, как ее спина мелькнула в дверях, как рука сжимала зачетку с пятьюдесятью баллами, Кошкина без вмешательства каких-либо сверхъестественных сил предскажет сегодняшний вечер.
Они соберутся во второй комнате второго общежития. Классический состав без штанов и лифчиков. Из мужчин только их старые товарищи, Джек и Джон, и толстый серый кот, вывезенный из толмачевской квартиры, как вчерашняя палка колбасы.
За Алисой вереницей потянулись лучшие умы их подгруппы, а сразу после – горькие слезы отличниц, мольбы, взывания к отсутствующей совести и иссохшему сердцу. В этой мировоззренческой картине не только не умещалась перспектива получить четверку, да еще и с минусом, но и отсутствовала, как деление на ноль. Красный диплом отпечатан в каждой паре глаз, он живет в каждом разговоре и каждом редком сне.
Неудивительно, что уже второй год в атмосфере большого оледенения между двумя подгруппами не намечается потепления.
За столом экзаменатора бледнели знакомые лица, а ряды амфитеатра пустели так быстро, будто в буфете бесплатно разливали списанный коньяк. Кошкиной на миг даже показалось, что в коридор выпорхнули ее одногруппники. В расстрельной очереди они стояли последними, все проговаривая фамилии философов из Википедии. Впрочем, эта троица не впервые выходит сухой из воды. Они могли не явиться ни на одно занятие, не знать ни имени преподавателя, ни названия цикла, но каким-то чудом даже самые кровожадные преподаватели отпускали их целыми и невредимыми.
Салютовав ей зачетками с нашептанными и выпрошенными четверками, последние одногруппники покидают аудиторию.
Она остается один на один с Константинычем, ожидающим свой утешительный приз за двухчасовой просмотр идиотического циркового представления.
Кошкина все это время живо представляла, как после экзамена скажет родителям, что на ближайшие месяцев десять лишается стипендии, а с ней уважения, статуса любимой дочери и перспективы вернуться на Южный самолетом. Вероятность остаться без гранта она не рассматривает из подсознательного страха призвать на свою голову эти тысячные доли шанса.
О том, чтобы вылететь из МУДНО раньше, чем ей вручат диплом и вольную, не хочется даже и думать.
Ее дедушка профессор, бабушка – доцент, мать защитила докторскую с двумя детьми на руках, отец кандидат в доктора технических наук. Дядя Карлуша, будучи всего лишь магистром «презренной филологии», на бердяевской стене почета за последние лет десять не удостоился и пластиковой рамки. Без диплома Кошкина может забыть дорогу домой и заблаговременно отречься от родни, чтобы облегчить им задачу.
– Ну, садитесь, Кира Платоновна. Я итак дал вам достаточно времени на подготовку.
Моля об астероиде, пикирующем на крышу альма-матер, Кошкина перечитывает вопрос и каракули под собственными инициалами на листке. Старается реже моргать, чтобы глаза казались краснее и жалостливей. Все трюки, подсмотренные у плачущих по команде отличниц, у нее получаются до смешного нелепо.
Медленно сходя с амфитеатра, она едва не спотыкается на последней ступеньке, разбившей многие носы и бесчисленные надежды сохранить студенческий билет.
Перед столом экзаменатора Кошкина всерьез рискует не удержать семейную честь.
– Так, – ее тяжелый вдох пустая лекционка разносит укоризненным эхом, – в целом, немецкая школа классической философии...
Познания исчерпаны ровно на треть. По красновским заветам она срывает заржавевший кран студенческой мудрости, заполняя водой гнетущую тишину. Такими темпами ее монолог мог либо свернуть в математические абстракции, либо безвозвратно нырнуть в квантовую физику, но она продолжает ходить вокруг да около, разбрасываясь туманными терминами вроде «объективизма» и «эмпиризма», как ребенок швыряет во взрослого пластиковыми лопаточками и ведерком.
Попытки придать голосу твердости не убеждают даже ее саму. Больше, чем проигрывать Кошкина ненавидит только сдаваться или объявлять мировую без капли крови. Перед перспективой лишиться стипендии невольно приходится собрать силы и неизрасходованный за двадцать один год запас синонимов.
– Кира Платоновна, зачем это все? Меня изрядно утомили ваши коллеги, а светлые воспоминания о студенческих годах не позволяют мучить вопросами дочь моего старого друга. Давайте обсудим этот вопрос на летнем семестре.
– Думаю, что заслужила хотя бы тройку с минусом.
Для полноты картины перед финальной битвой они должны спорить под проливным дождем в окружении сотни кашляющих Константинычей.
– В этом ваша проблема, физиков и прочих материалистов. Все упирается в цифры, отвлеченные гипотезы, попытки подстроиться под результаты экспериментов. Дуалистичность науки – ее петля, неизбежная и неискоренимая зависимость между субъектом и объектом, наблюдателем и наблюдаемым. В годы нашей молодости Платон разделял мои убеждения, на какое-то время ему удалось вырваться из-под влияния вашего дедушки, закоренелого приверженца фактов.
– Извините, конечно, но вы отстали от физики почти лет на сто. Как и от математики – почитайте на досуге теорему Гёделя о неполноте. Настоящий ученый руководствуется научным методом, наблюдениями, размышлением и опытом, а не какими-то древними книжками, написанными сифилитиками и алкоголиками.
– Эти «древние книжки», как вы выражаетесь, Кошкина, вершина человеческой мысли, их писали гиганты, на чьих плечах стоит вся современная наука, которая, увы, сошла с истинного пути в сторону отвлеченных машинных алгоритмов. К примеру, ваш многоуважаемый дедушка посвятил физике всю жизнь, но разве он выдвинул какие-то новые идеи? Опровергнул что-то? Доказал? Все из-за чрезмерного доверия машинам, не способным на творчество, абстрактное мышление, полет мысли.
Перед ее глазами, как транспаранты на день университета, растянуты кровавые буквы «летний семестр», но бердяевское упрямство в очередной раз берет верх.
– Мой дедушка изучает элементарные частицы, о которых нет ни слова в ваших средневековых книжках. – Долг южнинца, связанного секретностью закрытого поселка, влепляет ей звонкую затрещину. – То есть, я хотела сказать, что его работа важна не только для него самого, кучки псевдоинтеллектуалов и библиотекарей, а для всей науки, для всего человечества. Кого интересует категорический императив, что первично дух или материя, если реальные исследования, реальные люди прямо сейчас изучают происхождение Вселенной?
– Вы ни слова не прочли из «Феноменологии духа», я прав?
Никто из ее одногруппников в глаза не видел ни одной книги из списка Константиныча. Некоторые даже не подозревают об их существовании где-либо за пределами воображения преподавателей философии, размякшего от бумажной волокиты и долгих чаепитий.
Выбирая между полумерами спасительной лжи, Кошкина старается сохранить невозмутимое выражение лица.
– В кратком содержании.
– Даю вам последний шанс, Кира Платоновна. Раз уж вы упомянули категорический императив, опишите вкратце, в чем он заключается.
С Кантом ее связывает только новогодняя елка 2004 года. Мама проиграла извечный родительский спор о том, когда поселковая администрация засыплет песком дорожки к подъездам – до первого вывиха дядь Толи или после. В качестве утешения Софье Алексеевне позволили на свой вкус подшить старшей дочери новогодний костюм, целиком и полностью придуманный Платоном Вангорычем. А готовил он его, как краевая администрация готовит единственную трофейную подлодку к майскому параду. За неделю откопал в костюмерной ДК изъеденный молью жакет, обернул пуговицы золотистой фольгой, и накрахмалил кружевные воротнички. Все для того, чтобы среди снежинок, супергероев и принцесс хоровод водил сам Иммануил Кант с нафталиновым душком.
– Категорический императив, он... об этике. Поступай так, будто твой поступок – всеобщий нравственный закон. Что-то в этом роде.
Молодея с каждым ее словом, Константиныч не обращает внимания на настойчивый стук за дверью. Едкая улыбка разъедает робкие притязания на четверку, точно столовский вареный кофе – студенческие желудки.
– Увидимся на летнем семестре, Кошкина.
– Стойте! Иммануил Кант родился в Пруссии, в Кенигсберге, он всю жизнь преподавал, лет сорок, по нему даже часы сверяли. Это из-за какой-то болячки, он даже ел раз в день. Порок сердца, кажется. Из-за бюрократических проволочек Елизавета Петровна не взяла его в профессора. Еще там были три вопроса, он в письмах кому-то писал. – В ее памяти вместо косых строчек, подсмотренных в шпаргалке, мелькает чешуя омуля, пойманного на подледной рыбалке много лет назад. Папины слова терзал ветер, ревели снегоходы его друзей с материка, а она сжимала в варежках рыжие комочки шерсти, сорванные с обындевелого свитера. – Что я знаю, что я должен делать, на что мне надеяться. Или их было четыре.
– Это вы очень вовремя вспомнили. О надежде и человеческой природе мы с вами продолжим...
– Федор Константинович! Разве я не заслужила пятьдесят?
Резонное замечание о том, что ее одногруппники, получившие четверки, скорее бы спутали имя немецкого философа с пыльной эротикой времен родительской молодости, Кошкина сбережет на случай открытой конфронтации. Повысив голос, она ждала, что выведет Константиныча на эмоции, он взбесится и призовет в помощь весь кафедральный легион. Уж им она с чувством и толком поведает историю о предвзятости и изощренной преподавательской вендетте.
– Вы зря обижаетесь. В июле, а уж тем более в августе погода будет приятней, чем в Диксоне. С вами будет почти половина потока – вместе веселее.
Но его нескрываемое ликующее злорадство выводит ее из себя.
– Просто скажите, что дело в моем папе. Вы что, с ним курсовую не поделили? Девушку? Или он вам денег должен? – Катастрофическая близость летника вынуждает ее идти ва-банк раньше, чем противник берет в руки карты. – Что нужно было сделать, чтобы оторваться аж через поколение?
– Вы забываетесь, Кира Платоновна.
– Это вы забыли, что вы преподаватель, а не Святая Инквизиция!
– Кошкина!
– Я заслужила тройку!
– Федор Константинович?
Как на развороте супергеройского комикса и на страницах Микиных конспектов, маслянисто-красных от самой острой на свете приправы, в лекционке множатся вероятности независимо-невозможных событий. Связанные меж собой лишь превратностями судьбы и критической нехваткой жизненного пространства, они никак не могли, не должны были случиться.
Константиныч в приступе беззвучной старческой ярости хлопнул ладонями по столу и опрокинул на нетронутые билеты остывший кофе из кружки с эмблемой МУДНО.
Кошкина выхватила свою зачетку за пикосекунду до приземления страшных желтых капель. Повинуясь необъяснимому, будто нашептанному первобытными предками, порыву она рванула с добычей к двери.
Человек, зашедший последним в аудиторию, глухую к мольбам и стуку, не рассчитал сил.
В лекционке нецензурная брань, кровь и крики редко встречались без весомого повода. За исключением новогоднего корпоратива или защиты диплома на одном из гуманитарных факультетов. Но, в отличие от пьяного вдрызг декана и потерявшей сознание отличницы, усмирить Кошкину в полушаге от скорого прощания с философией было не так-то просто.
– Знаете, мы ведь можем сделать вид, будто ничего не случилось, хотя я была на волосок от смерти.
Константиныч обращает на нее не больше внимания, чем на раздавленную муху. Как подслеповатый паук он вьет кружево неуместной лести перед кровожадным чужаком.
– Кошкина, вы свободны. Тройка так тройка. – За росчерком карандаша Кошкина следит пристальней, чем за финалом седьмого сезона «Игры престолов». – Михаил Александрович, не обращайте внимания, это недоразумение мы быстро исправим.
Вручив просиявшему недоразумению зачетку с тройкой, поставленной в приступе баснословной щедрости, Константиныч забывает о существовании Платона Бердяева, его дочери и старых университетских счетах. Кошкина прежде не слышала, чтобы преподаватель философии так увлеченно говорил о чем-либо, кроме поздней античности и экзистенциалистах.
Впрочем, о нем и его изуверских пытках она забывает, едва прильнув к двери.
– Не хотел отвлекать вас от экзамена. Если ваш студент не пострадал и в силах продолжить ответ, я бы с удовольствием послушал.
Пальцы Кошкиной намертво впились в дверную ручку. Всего несколько сантиметров прессованной древесины отделяют ее от желанной свободы.
Не считая бесконечной пропасти между гуманизмом и человеком, лишившим честного человека тройки и целой переносицы. Пачку замороженных пельменей из лаборантской, которую ей велели приложить к ссадине, она подхватывает в полуметре от пола.
–Там какой-то шум в коридоре. Пойду, посмотрю, вдруг случилось чего.
Константиныч будто очнулся ото сна. Скрипучий окрик безжалостно отсекает последний шанс на побег.
– Не выдумывайте, Кошкина. Что-то я погорячился, до тройки вам еще далеко.
Она отколупывает последние чешуйки краски с дверной ручки. Порыв свободы выветрил из ее головы последнее, что помнилось о Канте и Гегеле. Ей не поможет даже чудесное воскрешение сотовой связи. Должно быть, где-то в общаге Дина с ума сходит от этих коротких гудков, не подозревая, что в очередной раз оказалась права.
Медленно приближаясь к столу, Кошкина улучает момент крайне недобро зыркнуть на того, кто лишил ее тройки. Но смертоносный взгляд проходит по касательной, едва оцарапав плечо.
Враг отвернулся к амфитеатру и, по ее догадкам, вычислял максимальную наполняемость аудитории в летнее время. Она пока не рискует напоминать про нанесенную травму. Очередной преподаватель философии лишь увеличит ее шансы вовсе остаться без диплома.
– На чем мы остановились? Ах да, категорический императив.
– Да я вам почти всю биографию этого Канта рассказала!
Странный звук, который издал знакомый Константиныча, напомнил Кошкиной случай, когда пойманная на списывании Краснова проглотила скомканную шпаргалку, и Алисе пришлось применить прием Геймлиха в самом любительском его варианте. Или под одной из парт пришел в себя студент-астматик. Но первая догадка оказывается верней.
Коротко прокашлявшись, любитель врываться на экзамены впервые поворачивается к ней лицом. Так медленно и нехотя, будто точно знал, какая адская щель уготована лукавым советчикам, и во сколько возвращать ключ церберу на первом этаже.
В эту секунду Кошкина совсем не думает о мести или том, что встретила его несколько минут назад в женском туалете.
Крепче прижимая к лицу пачку пельменей, она всерьез подозревает закрытую черепно-мозговую травму. Возможно, удар дверью через переносицу и лабиринты костных пещер повредил участок мозга, ответственный за распознавание лиц. Тот самый, что рисовал чудовищ на стенах детской, когда мама гасила на ночь свет. Тот, что заставлял преследовать прохожих, когда в очередной раз показалось.
Дальше по списку – похищение пришельцами и сны наяву.
Потому что перед ней стоял человек, исчезнувший четыре года назад.
Кошкина дышит через раз, пропуская круг через круг, как в те пятницы, когда пустая пивная колба пророчит тяжелое утро. Чем дольше она вглядывается в это лицо, тусклые голубые глаза, прямой, совсем не бердяевский нос, плотно сжатые губы, будто в страхе сболтнуть лишнего, тем сильнее скручивает спазмом пустой желудок.
Чтобы удостовериться, приходится оторвать взгляд и смотреть на Константиныча в надежде увидеть по меньшей мере двухметрового таракана.
Отчего-то ей снова вспоминается та новогодняя елка. В костюме философа из Кенигсберга она носилась с друзьями по залу, украшенному мишурой и серпантином. Двухлетняя Юлька водила хороводы под чутким присмотром Платона Вангорыча, который увлеченно спорил с одним из инженеров рыбзавода. Когда младшая выиграла свой первый в жизни сладкий подарок за стишок про зайца, она первым делом помчалась хвастать папе, но спутала его с отцом одноклассницы, таким же широкоплечим бородачом.
Ее вопли они с Карлушей передразнивали за каждым праздничным застольем. Сейчас Кошкина из последних сил сдерживается, чтобы не заорать еще громче. Так, чтобы в лекционке треснули стекла, а наваждение сошло, как пузырьки ветрянки.
Она обещает себе впредь никогда не курить на голодный желудок. Не спать меньше восьми часов. Не готовиться в ночь перед экзаменом. Не пропускать пары.
И не стоять слишком близко к двери без малейшей догадки о том, что за ней может оказаться.
– Похоже на программу второго курса. В мои студенческие годы вопросы были такими же.
Константиныч на минуту становится кирпично-красным. Сконфуженно перебирая билеты в кофейных пятнах, он бормочет что-то о непреложности философских истин и передовых достижениях советской образовательной системы. Студенты шептались, что вернуть философию четвертому курсу было целиком его затеей, как и громоздкий темплан, подчистую слизанный с перестроечных методичек.
– Ученый совет решил, старшим курсам не повредит освежить память, а многие два года назад прошли этот цикл весьма поверхностно...
– Знаете, ведь я заходил к вам обсудить накладку в расписании на следующую неделю. Методисты поставили на одно время мои лекции и ваши семинарские занятия.
Отныне Кошкиной вовек не развидеть в «чуваке с придурью» человека из островного прошлого и не расслышать обратно вялые оправдания Константиныча. «Ученый совет» в МУДНО, где диплом каждого второго преподавателя сгодится разве что для растопки, звучит так же абсурдно, как и спор двух философов на ставке.
– Михаил Александрович, понимаете, у нас не так много свободных кабинетов, поэтому на лекционные аудитории в некотором смысле сформировалась очередь. Я думал, вы оставили преподавательскую деятельность в угоду...научным интересам.
– Планы изменились. – Голос, который она знает слишком хорошо, откликается на чужое имя, как в плохом шпионском фильме. – И мне нужна именно эта аудитория. Цикл продлится до конца декабря, так что после зимних каникул ваша очередь продолжится в том же порядке. Ректор в курсе.
Скорбное выражение лица Константиныча приободряет, отчасти окупая ее полуторачасовые страдания.
– Ректор? Хорошо, я...впрочем, на кафедре истории есть один кабинет в послеобеденные часы. Ничего страшного. Кошкина? Ты еще здесь?
Чувствуя, как призраков Канта и Гегеля сдувает сквозь заклеенные оконные щели, Кошкина делает шаг к двери, моля мертвых философов, чтобы этот экзамен наконец закончился, и она могла скорее выйти отсюда – проспаться или снять рентген. Удержать ее сейчас сможет только администрация универа в полном составе. Включая уборщиц и каждого второго заместителя каждого первого помощника.
Осталась одна формальность.
– Вы не расписались.
– Я не отправил вас на пересдачу. Летний семестр ждет.
Кошкина не успевает даже перевести дыхание перед очередным раундом словесного побоища. Ее опережает новый преподаватель, похожий на него, как позитрон похож на электрон, а антиводород – на водород.
Даже полторы тысячи дней спустя.
– Не хочу вмешиваться, но, на мой взгляд, ваша студентка заслужила четверку.
Люди-двойники отличаются не противоположными зарядами, а отсутствием копны соломенно-желтых волос.
В ее голове они аннигилируют с энергией в сотню термоядерных бомб.
Быстрый росчерк в зачетке у невероятно щедрых семидесяти пяти баллов. Кошкина не оглядываясь уходит из лекционки, надеясь, что Константиныч не успеет передумать, а она забудет это все как худший кошмар. Как день собственного выпускного.
Дорога вдоль мини-ТЭЦ уже в мае распушилась ковром желтых маков, как только сошли ледяные наросты. Скорое лето на острове предвещали отнюдь не природные знаки, а исчезновение пуховиков и меховых шапок. Когда воздух прогревался до долгожданных десяти градусов, во дворы возвращались кроссовки, короткие юбки и раздетые головы. Но падать на землю, щедро распаленную полярным днем, было по-прежнему больнее, чем в сугроб.
– Дядюшка Лис!
Вслепую отряхивая найденыша, его джинсовку и любимый свитер от межсезонной грязи, Кира одновременно здоровалась с инженерами НИИ. За годы она отточила мастерство атаки исподтишка до совершенства, уступая разве что Мишке, кому помогали волчьи инстинкты.
– Могла бы дождаться, пока они пройдут мимо. – Поднявшись на ноги, Лис неловко вскинул руку, чтобы тут же спрятать за спину. Коллеги уже миновали пропускной пункт. – Еще мы, кажется, договаривались. Чувствую себя персонажем из «Винни-Пуха».
Театральный поклон Кира отвесила в спортивном костюме из «домашнего» – в тот день буря новостей вымела ее на улицу без минутки переодеться.
– О, извините, что позорю вас, Лис Вангорыч, но вообще-то тут результаты последних пробных пришли.
За последние пять лет найденыш четырежды избежал встречи с государственными экзаменами, проваливая пробные тесты по вдохновению или ссылаясь на магнитные бури над островом. В двадцать четыре года он попросту не представлял, каково это – два часа сидеть под камерами, раз за разом заполнять бесконечные бланки и неделями ждать результатов. Сутки напролет он, если не помогал дедушке Вангору в НИИ за скромные полставки вечного стажера, то просиживал за книжками в квартире Бердяевых-старших, слонялся без дела на метеостанции или ходил с Мишкой к проливу.
После школы и на выходных Кира часто увязывалась за ним, а на каникулах их вовсе не могли отлепить друг от друга. Особенно когда речь шла о спонтанных вылазках в магазин, прогулках вдоль берега и набегах на библиотеку, где Лиса больше интересовали пыльные корешки, а ее – пирожки с яйцом и капустой в соседней столовой. Временами найденыша похищал Кот, пьющий морской биолог, его единственный друг вне семейства Бердяевых-Кошкиных. Раз в несколько месяцев они ходили на рыбалку.
Там роль Лиса заключалась в том, чтобы усатый штурман не вывалился из лодки.
– Серьезно?
– Серьезней некуда, – прочистив горло, она перешла на частоту, способную замертво сбивать низколетящих птиц, – девяносто шесть по физике!
Самое искреннее удивление на небритом лице Кира расценила как восхищение. Ей даже захотелось уточнить, что задачки на предварительном экзамене показались детским лепетом в сравнении с теми головоломками, которыми нагружал их дедушка, но потом подумала, что это отбросит тень на ее триумф.
– Ого, не ожи... верней, никогда в тебе не сомневался. А как русский и математика?
– Ты задаешь неправильные вопросы. Надо сказать: «я тобой горжусь», а потом спросить, как будем это дело праздновать. Считай, в июле точно сотку возьму, а там – раздолье, поступай куда хочешь.
– Я тобой горжусь. – Неуклюжее одноручное объятие, каким он обнимал затосковавшего хаски или подушку, пахло перечным шампунем, землей и полярными маками. – Если хочешь пойти на дискотеку в ДК, я прикрою. Только предупреждай заранее, а не как в прошлый раз.
– Это особенный случай. Короче, ты первым об этом узнаешь. Мама разрешила затусить у нас. Прикинь? Она сказала, это аванс перед настоящими госами, чтобы месяц грызла гранит науки. А потом выпускной, там тоже будет что-то бомбезное, я чувствую. В августе еще прощальную вечеринку замутим. Не спрашивай про поступление, а то папа из дома примчится и опять начнет про свое МУДНО. Но поступать по-любой на материке, так что повод весомый. Я еще не определилась с числом, но ты должен там быть, ясно?
Кира вынырнула из-под его руки заглянуть в глаза человеку, который всю свою островную жизнь настойчиво увиливал от любых вечеринок и праздников, кроме скромных семейных торжеств.
– В этот раз не отвертишься. И с тебя желание, помнишь?
– Кажется, у меня нет выбора.
С «говорящего» бетонного забора давно сошла ледяная корка. Под ней прятались неумелые граффити, послания поборников здорового сна и культурное наследие нескольких поколений южнинцев. Кира сразу узнала их с Юлькой размашистые автографы и нелепую закорючку найденыша, так и не придумавшего свою собственную подпись. Парочку матерных памфлетов ее одноклассников про директора школы она зачитала вслух, но Лис ее не слышал. Он подошел ближе к надписи, которую сам растолковывал Кире четыре года назад.
– Что-то новенькое. Этого не было прошлым летом.
– Зимой пальцы отморозишь рисовать. – Она встала на цыпочки, закинув локоть ему на плечо. – Опять ты грузишься из-за ерунды. Сам говорил, нельзя делать поспешные выводы без контекста. Да и звучит не так грустно, если включить воображение. Может, они завтра в зоопарк пойдут?
Он поскреб пальцами ледяную корку на строчке, будто выведенной типографской печатью, и вытер руку об ее плечо. Выдержав сощуренный бердяевский взгляд и стойку крадущегося тигра, Лис победил в битве щипков и, поздравив ее во второй раз, ушел на смену в НИИ.
«А завтра мы не увидим море».