Зарисовки

Закатное солнце пылилось в высоких окнах пустого класса. Не урок, просто место. Место их последней битвы. Гермиона стояла, зажатая по бокам между столом и стеной, но не сдавленная – вскипевшая. Каждое слово срывавшееся с её губ вылетало отравленными стрелами. Жестко. Грубо. Да так, чтобы ему было побольней. Так, чтобы в самую душу.

— Ты думаешь, это искупит? — голос дрожал, вибрировал. Гортань сдерживала накопившийся тяжелый ком. Ее руки резали воздух, резкие, отрывистые жесты. Палец тыкал в направлении его груди, где, казалось, ничего не билось. — Ты думаешь, что твои жалкие, запоздалые попытки... это... стирает грязь? Смывает кровь с твоих рук? С твоей фамилии?

Мысли. Они роились, черные, липкие, как нефть. Гадкие. Мерзкие. Стаи стервятников, клевавших остатки ее веры. Веры в справедливость. Веры в перемены. Веры... в него? Нет, никогда в него. Но, возможно, в искупление. И вот теперь – только гниль. Больно. До тошноты. До безумия. До того, что хотелось вскрыть черепную коробку, выскоблить этот черный хлам ногтями. Вырвать. Выскрести. Дочиста. Чтобы хоть на секунду – тишина. Чистота. Где свет? Где ее логика? Затоптана. Грязными сапогами реальности. Его реальности.

— Ты просто... удобряешь ту же почву, Малфой! Той же ложью! Той же... трусостью!— ее крик сорвался в хриплый вой. Глаза горели не умом, а лихорадкой отчаяния. — Превращаешь попытку «быть лучше» в очередной... эгоистичный жест! Чтобы тебе было легче дышать!

Он стоял напротив. Бледный как мраморная плита надгробия. Его лицо – маска презрения, но в глазах... в серых глубинах – что-то металось. Искра? Нет. Отражение ее боли? Возможно. Он не отводил взгляда. Казалось, впитывал каждое ее слово, каждый сломанный жест, каждую дрожь губ. Его собственные кулаки были сжаты до побеления костяшек, гвозди впивались в ладони – единственная точка опоры в этом вихре ее ненависти.

— Грейнджер, — его голос был тише ее крика, но ледяной, как и его натура. — Ты не знаешь... о чем говоришь. Ты никогда... не знала. Твоя моральная высота... она также удушает. Как грязь, которую ты так презираешь!

Она фыркнула, звук – сухой треск. Еще один жест – отмашка. Отречение. От него. От этого разговора. От всей этой мерзости. Мысли сгущались. Черная дыра. Затягивающая все. Надежду. Разум. Желание жить в этом мире? В мире, где даже попытки стать лучше – фарс? Где он... он все еще стоит здесь, дышит тем же воздухом, что и она? Невыносимо.

— Знаешь что, Малфой? — Она сделала шаг назад, к двери. Голос упал до шепота, но каждое слово било сильнее крика. — Грязь... она не смывается. Она въедается. В кожу. В кости. В душу. Как твоя фамилия. Ты... ты просто доказательство. Что даже свет... здесь гаснет. Задыхается. В этой... вечной... грязи.

Ее руки взметнулись в резком, отрывистом жесте – пальцы сжаты в кулаки, потом растопырены, будто она пыталась вырвать истину из застоявшегося воздуха между ними и втолкнуть ее ему в грудь. В глаза. Прямо в ледяную, мертвую душу. Она открыла рот для финального аккорда, для слова, которое должно было стать гвоздем в крышку его самоуверенности...

Дверь класса распахнулась не от ее руки.

Щель света. И в ней – силуэт. Незнакомый. Искаженный фанатичной ненавистью. Рука, выброшенная вперед. Палочка. Свечение в наконечнике. Стремительное. Неотвратимое. Как судьба.

И в этот миг –

– между вдохом и выдохом,
– между взмахом ее руки, все еще застывшей в воздухе в немом, страстном доказательстве,
– между зарождением его признательной фразы на кончике языка –

...Зеленый.

Не вспышка. Не луч. Просто – Зеленый. Абсолютный. Мгновенный. Беззвучный, как падение капли в бездну.

Ударил. Точно. Беспощадно.

В спину. В центр ее стремительного, пылающего гневом и болью сердца.

И – выключил.

Ее рука, замершая в яростном жесте, не упала. Она так и осталась висеть в воздухе – немой, страшный памятник оборванной речи. Ярость в глазах растворилась, сменившись пустотой более бездонной, чем любое неведение. Ее глаза, еще секунду назад пылающие, вдруг потухли. Стали пустыми. Как два высохших колодца. Потом тело – лишь оболочка теперь, холодная кукла – медленно, нелепо потянулось вниз. Беззвучный удар о каменный пол. И эхо, которого не было.

Драко Малфой — застыл.

Не просто остановился. Превратился в статую. В памятник самому себе в момент ее угасания. Его полуоткрытый рот так и замер – беззвучной черной дырой, куда ушло отравленное слово. Скука? Презрение? Всё смыто. Стерто. Остался только... Шок. Глухой, всесокрушающий. Ударивший в солнечное сплетение с силой, от которой перехватило дыхание. Сердце? Оно не билось. Оно разорвалось. Тихо. Изнутри. Как перезревший плод.

Веки не дрогнули над широко распахнутыми серыми глазами, в которых еще секунду назад плескалось презрение, а теперь... Теперь в них отражалась только эта немыслимая зелень и мертвая фигура. Все краски мира – бархат его мантии, позолота книг, шоколад ее волос – сбежали, оставив лишь монохромный ужас.
Он не чувствовал пола под ногами. Не слышал возможных шагов убийцы, скрывшегося во мраке. Весь мир сузился до точки. До маленького, хрупкого тела на холодном камне.
Воздух застыл в его легких. Кровь остановилась в жилах, превратившись в ледяную крошку. Сердце... Казалось, оно разорвалось в его груди, разворотив грудную клетку изнутри ледяной пустотой.

В этот миг, в этом беззвучном взрыве зеленого небытия, умерло все. Ее слова. Его убеждения. Их вечная вражда. Будущее. Прошлое. Он исчез вместе с ней. Не физически. Глубже. Сущностно. То, что делало Драко Малфоя Драко Малфоем – его спесь, его язвительность, его вера в незыблемость своего мира – рассыпалось в прах под тяжестью этой немой сцены. Тот Драко, который мог ненавидеть, презирать, страдать, хотеть искупить, дышать – умер.

Он не двинулся. Не моргнул. Глаза, серые и холодные, как озерный лед в ноябре, были прикованы к тому месту на полу. К этому... этому ничто, что еще секунду назад было Гермионой Грейнджер. Его вечным противником. Его раздражителем. Его... Чем?Что это было? Почему... почему внутри вдруг так пусто? Так... холодно? Холоднее, чем в самом глубоком подвале Малфой-Мэнора. Пустота заполняла его с чудовищной скоростью, вытесняя все – гордость, злобу, привычную маску. Оставляя только ледяную, бездонную дыру.

Он стоял. Смотрел на бездыханную форму у своих ног. На руку, в которой теперь не было жеста обвинения. В его голове не было мыслей. Не было паники. Был вакуум. Абсолютный. Звенящий. Как после взрыва в герметичном помещении. Только тишина, оглушающая своей полнотой, и отпечаток зеленого света на сетчатке – вечное напоминание о том мгновении, когда мир треснул пополам.

Один труп лежал на холодном камне. Другой стоял над ним, еще дыша, но уже мертвее мертвого. Библиотека, хранилище вековых знаний, стала склепом для двух юных душ, разбитых одной вспышкой невыносимой зелени.

Он стоял. И был мертв. Вместе с ней. В тот самый миг. Когда Зелень коснулась ее сердца и выключила свет в его собственной душе. Навсегда.