Эпизод 19. Я задыхаюсь.
— Все в порядке, — говорит Руби с улыбкой, на что Леви только с подозрением осматривает её. Почему ему кажется, что все далеко не в порядке? Он ощущает подвох, особенно слыша эту странную интонацию девичьего голоса и видя её глаза. А еще улыбка — ненастоящая, какая-то натянутая.
— Мне так не кажется, — помрачнел он немного. — Врешь.
— Не вру, — как-то обессиленно отвечает ему Руби, и улыбка пропадает с её лица. — Просто... устала немного.
«Да что ты?» — думает Аккерман, не понимая, почему сейчас она ищет какие-то слабые отговорки. Увидев, что приём с фальшивой улыбкой не сработал, ибо он умеет различать её эмоции, одуванчик решила валить все на усталость. Так не хочет говорить о чем-то? Не доверяет? Или расстраивать не хочет?
Вначале возникло желание любыми способами узнать правду, однако Леви тормозит. Нет, он не будет настолько влезать в её личное пространство. Каждый имеет право на что-то, что не надо говорить остальным, поэтому он позволяет Руби ограничиться этими отговорками, хотя понял, что на самом деле причина её поведения совсем в другом. А она, видимо, поняв его, с едва заметной благодарностью посмотрела на него, затем надев светоотражающую куртку.
Всю дорогу она была какая-то тихая — почти ничего не рассказывала, будто боясь надоедать своим тарахтением, шла рядом, однако не настолько близко, как раньше. Ранее во время их ходьбы они то и дело случайно задевали друг друга руками, сейчас же возникла странная дистанция, словно невидимая стена. И Леви обеспокоенно наблюдал за девушкой, не понимая причины. Почему молчит? Почему так далеко идет? Один раз он заметил краем глаза, что она по привычке хотела ухватиться за его руку, однако так и не коснулась его — её ладонь вначале потянулась в его сторону, но затем остановилась, так и не совершив задуманное.
«Не касается, избегает, не говорит, — думает Леви, не понимая, что происходит. — В глаза даже пытается не смотреть. Что случилось? Я сделал что-то не то?»
Что могло измениться за тот короткий промежуток времени? Он ведь оставил её одну совсем ненадолго, а тут такое внезапное изменение в её поведении. Вначале думая, что это он виноват в происходящем, затем он вдруг уловил нотку некой вины, скользящей в каждом жесте и в каждом взгляде одуванчика.
«За что себя винишь? — спрашивает Леви, то и дело смотря на Руби по дороге к дому. — Чего стыдишься? И почему стыдишься меня, взгляд прячешь?»
Да в чем дело? Почему вдруг она начала держать такую дистанцию? Так она даже при первой встрече себя не вела. Они ведь сближаться начали, почему же вдруг возникло это расстояние?
Леви не докучал ей с распросами, однако беспокоился. Руби была слишком притихшая, почему-то виноватая, плелась рядом, как провинившаяся собака, а он все понять не мог, с чем связано её состояние. Он проводил её до подъезда, хотя она вдруг начала его слабо отговаривать, чтобы он не тратил на неё время. Вначале даже вздумала упираться, упрашивала его идти домой, чем только вызвала еще бóльшую волну подозрения и беспокойства, однако Леви был куда упрямее, поэтому настойчиво ухватил её за руку и пошел в направлении той многоэтажки. Раз она боялась коснуться его, значит, он сделает это сам — просто за руку, аккуратно, несильно, понимая, что его сила несоизмерима с её, однако настойчиво и бескомпромиссно. А Руби, когда была вынуждена идти за ним до подъезда, только умолкла, перестав отговаривать, и молчала до самой двери.
«Да что с тобой не так? — думает Леви, вместе с беспокойством чувствуя раздражение, ибо чуял подвох, но был в этом деле слеп, как котенок. — Никогда ведь не была обладательницей эмоциональных качелей, почему же сейчас вдруг такие резкие перемены?»
Они остановились прямо перед подъездом многоэтажки, и Леви молча смерил девушку взглядом, так и не отпуская её руку, не давая уйти. А она как-то неловко потупилась, стараясь смотреть куда угодно, только не на него.
— Что с тобой? — спрашивает он, чувствуя невероятное желание упереться подобно упрямому барану и добиться правдивого ответа, однако тормозит и пытается с собой совладать. Ладно, личное пространство тоже следует уважать.
— Все в порядке, Ль... — отвечает ему Руби, собираясь назвать привычным прозвищем, однако «львёнок» так и не сорвался полностью с его губ, ибо она почему-то вдруг заступорилась. Не назвала.
«Это еще что такое?» — думает Леви, в непонимании хмурясь еще больше.
— Ладно, не хочешь — не отвечай, не принуждаю, — как-то глухо сказал он, чувствуя, что вот-вот зубами скрипеть начнет. А она посмотрела на него жалостливо, виновато, с каким-то затаенным отчаянием во взгляде.
Кто он такой, чтобы лезть в её личное пространство? Кто он такой для неё, чтобы она отчитывалась? Не брат, не муж, даже не парень, да даже если бы и был кем-то из них — все равно она имела бы полное право молчать.
Только эти мысли остужали его желание вытряхнуть из неё правду. Он уважал её. Уважал её границы. Уважал также и тот выбор, что она сделала — не рассказала, молчала. Значит, не для его ушей.
Только вот...
— Одна будешь? — тихо спрашивает он, проведя большим пальцем по девичьим костяшкам. — Помощь нужна?
— Мне... — одуванчик сглотнула. Было видно, что данные обстоятельства вызывали у неё дичайшую, болезненную тоску. — Мне нужно побыть одной. Ненадолго. Спасибо за все.
«Последняя фраза звучит как прощание», — вдруг напугался Леви.
— И... прости, — вдруг добавляет Руби, окуная его будто в ледяную воду.
— За что? — сипло спросил он, предчувствуя неладное.
— За беспокойство. И вообще... за все прости.
Больше она не сказала ни слова — просто мягко вынула свою руку из хватки его ладони и, не глядя на него, зашла в подъезд. А он так и остался на месте, не зная, как реагировать. Внезапно стало тихо, словно он потерял слух на несколько секунд, а руки слегка дрогнули; он потерянно посмотрел на свою ладонь, которой полминуты назад ощущал девичьи пальцы, и сглотнул.
«Почему... почему я чувствую, что в шаге от какой-то потери? — думает он, и эти мысли громом проносятся в его голове среди полной тишины. — Только не потеря, только не ещё одна. Почему... мне вдруг стало страшно? Почему испугался? И зачем она просила прощения, а главное — за что извинялась?»
Все произошедшее вдруг навело внутри невероятную смуту. Даже вопрос о собственной влюбленности отошел на второй план. А ведь буквально сегодня, буквально час назад его заботило только собственное состояние, ибо он не мог разобраться в себе. Теперь же его пугает не только своё, но и состояние Руби.
Он уже был готов подойти к мощным металлическим дверям, был готов звонить в домофон в знакомую квартиру, да даже в незнакомую, лишь бы ему открыли проход и позволили зайти. Но стоило сделать шаг, стоило только на миг поддаться этому порыву, как он встал на месте, застыл, сцепив зубы и сжав руки в кулаки. Рычать хотелось от внутренних метаний. Она ведь ясно выразилась — хочет побыть одна.
Одна.
Дай ей эту возможность, черт возьми, уважай её выбор, её решение, её личное пространство. Не переходи границы. Неужели ты вообразил себя кем-то, кому не писаны правила? Неужели думаешь, что у тебя есть право соваться в чужую жизнь?
«Иди домой, — приказывает он себе, в последний раз окинув беспокойным взглядом крыльцо подъезда. На его лице шевельнулись желваки. — Не воображай из себя чертового ангела-хранителя, твои беспокойства никому не нужны. Сказали нет, значит, нет. Уважай чужое решение и чужой ответ.»
Каких усилий ему стоило пойти к себе в квартиру. Ему не хотелось бросать одуванчика, хотелось помочь, хотя бы быть рядом. Но он боялся навязываться. Тем более, почему-то чувствовалось, что боль ей приносит именно его присутствие. Почему она выглядела такой виноватой? За что просила прощения? Она ведь не делала ничего такого, что обидело бы его...
Леви беспокойно ходил по квартире. Наматывал круги по комнате, потом пошел на кухню. Чай не помог. Валерьянка не успокоила. То и дело он доставал телефон из кармана и смотрел на аватарку контакта с названием «Одуванчик», порывался позвонить, но постоянно тормозил. Цыкал, клал телефон обратно в карман. И так круг за кругом.
Это был крайне беспокойный вечер. Леви метался. Метался по комнате, метался у себя же внутри. Куча разных мыслей кружились вокруг него хороводом, накидываясь залпом, полным объемом, топили его.
— Алло, — слышится на том конце провода голос Эрвина, когда Аккерман почувствовал, что вот-вот взвоет, и позвонил другу.
— Поговори со мной, — только и сказал Леви, меря комнату шагами. — А то я свихнусь.
— Поговорить?.. — не ожидал Смит ни такой просьбы, ни такого голоса. В следующую секунду он насторожился. — В чем дело?
На фоне у него слышался собачий радостный лай, голос отца и какие-то шумы с кухни — скворчание еды, брызги масла, льющаяся из крана вода. Смит-старший готовить любил, видимо, этим же сейчас и занимался, иногда балуясь в шутку с Сипухой, а Эрвин точно сидел на кухне в кресле, вытянув ноги и положив их на табурет. Леви почувствовал укол совести — видимо, он отвлёк друга от спокойного времяпрепровождения с отцом, а быть всеобщей проблемой желания не было.
— Отвлекаю? — спрашивает Леви, поджав губы.
— Нет, — только и ответил Эрвин, судя по звукам, поднимаясь с кресла и выходя в коридор. Затем послышался звук шагов по лестнице — блондин поднялся на второй этаж, в свою комнату, после чего закрыл дверь. — Что с тобой стряслось?
— Мутно мне, — говорит Леви, открывая окно, позволяя прохладному воздуху тут же дунуть в лицо. — Беспокойно. Мыслей полно, в голове гудит, а успокоиться не могу.
— Мне приехать?
Он не сомневался — Эрвин приедет. Хоть ночью.
— Нет, — Леви качнул головой, будто бы Смит мог увидеть его. — Просто поговорить хочу. Отвлекусь заодно.
Леви разговорчивым не был, Эрвин, чаще всего, тоже. Однако сейчас Аккерман рассказал ему о смутном волнении, о куче мыслей. Сбивался, терялся, повторял вновь, словно забывая свои предыдущие слова. Но он хотя бы говорил.
А Эрвин сидел у себя в комнате и задумчиво хмурился. Друга в таком состоянии он видел совсем не часто. И на разговоры такие Леви был готов крайне редко. А сейчас его что-то волновало — нет, можно даже сказать, не волновало, а мучило.
— Леви, — подал Смит голос, когда Леви замолк, о чем-то вновь начав думать.
— М?..
— Ты ведь беспокоишься за кого-то сейчас?
Леви никого в разговоре не упоминал, ни о ком не говорил, просто описал огромную кучу вертящихся в голове мыслей и волнение. Однако Эрвин довольно быстро смог уловить причину этой душевной смуты.
Аккерман ненадолго замолчал, а Смит не торопил.
— Да, — слышит он его голос, который прозвучал так, словно Леви на что-то решался. — У меня впервые было предчувствие. Словно я могу потерять. Я такого не чувствовал даже... перед их смертью, — он сглотнул. — Она была неожиданной, ничего не предвещало беды. А здесь... словно я получил предупреждение о каком-нибудь урагане.
— При получении предупреждения всего есть два пути, — говорит Эрвин, внимательно слушая. — Сдаться или действовать. Предупрежден — значит вооружен, вполне распространенная поговорка. И вполне рабочая.
— Но это касается даже не меня, — в голосе Аккермана, на первый взгляд однотонном, скользнула мучительная нерешительность. Едва заметная. — Как я могу соваться в чужие личные границы, если даже в собственной голове порядок навести не могу. Тем более, чужое «нет» всегда должно трактоваться как «нет», а не как «да» или «может быть».
«Он определенно говорит о Руби, — думает Эрвин, хотя вовсе не собирается упоминать об этом в их разговоре. Вовсе было не то время для всяких подколов. Неудачный момент для ребячества и ехидства. Леви растерян, это серьезно и не до шуток. — Он беспокоится, но уважает её выбор. Оттого и мечется.»
Они разговаривали довольно долго. И довольно часто Леви замолкал, смотря в окно или делая бездумные шаги по квартире. Однако он хотя бы высказался, а не копил в себе все это мракобесие, поэтому потом его немного отпустило — то ли беседа так подействовала, то ли чай с валерьянкой. А может, все вместе. Затем он распрощался со Смитом, поблагодарив его в привычной скупой манере и извинившись за то, что оторвал от посиделок с отцом. Эрвин только и ответил, что все в порядке, ибо знал, что Леви был искреннен, хоть и немногословен.
Спал Леви плохо. И хоть он успокоился, взял себя в руки, однако беспокоиться не перестал, все время ему виделись глаза одуванчика — и вина с болью в них заодно. Он все понять не мог, что произошло, и почему у него возникло такое пугающее предчувствие.
И главное — причиной этого предчувствия была Руби.
Ночь для него была долгой до омерзения. Долгой и неуютной. Смутной и тревожной. Он и не помнил, сколько часов проспал, да и его в данный момент это совсем не интересовало. По обычаю дня сурка прошли утренние приготовления, после чего он вышел из квартиры, затем заперев её и достав телефон из кармана. Не позволил себе сомневаться — позвонил, нажав на контакт «Одуванчик», и поднес мобильник к уху. Долгие гудки были мучительны. А он все ожидал, что услышит её голос, уже привычное «Львёнок», к которому она его ненавязчиво, но упорно приучила.
Она не ответила на звонок.
«Что ж с тобой творится?» — думает Леви, смотря на фотографию её аватарки, которую он сделал собственноручно.
Он решил не докучать. Решил, что подойдет к ней в колледже, как только встретит. И вживую, чтобы смотреть в глаза, чтобы чувствовать полностью.
Но и в колледже она ему на глаза упорно не попадалась, сколько бы он ни пытался найти взглядом знакомую фигуру. Он не видел её, хотя был готов поклясться, что точно узнал бы её силуэт в любой толпе. А её все не было. Эрвин только с каким-то незаметным сожалением наблюдал за ним, сказал, что даст знать, если увидит, однако вестей от него так и не было. Видимо, не увидел.
Вначале Леви казалось, что это именно она его целенаправленно избегает. Думал, что она пришла на учёбу, но на глаза попадаться не хотела. Однако время шло, а он, как бы ни пытался, найти её не мог. Даже поковырялся в девичьем расписании и выловил посреди коридора старосту её группы, тормознув и спросив, пришла ли она вообще на пары.
Руби не пришла в колледж в этот день. Ни на одну пару.
Его беспокойство возросло. Однако в пятницу её тоже не было на учебе, зато на ремонтные работы в аудитории она пришла, значит, вполне вероятно, сегодня тоже явится. Но Леви успокоиться не мог, даже позвонил несколько раз — и вместо долгих гудков теперь его слух резанул механический голос из трубки: «Абонент недоступен». То ли телефон у неё вырубился, то ли... она сама его отключила...
Беспокойство его достигло апогея, подгоняемое волнительным предчувствием, однако у него была последняя надежда — покраска стен в аудитории «8.25». Она должна была прийти. Должна. Но день недели — среда, у них разное количество пар — у него на одну больше. Она вполне могла прийти раньше положенного, поэтому с замершим сердцем он после окончания учебного дня поспешил наверх, на последний этаж, где в конце коридора маячила заветная дверь, которую он без раздумий открыл.
Аудитория была пуста.
— Где же ты?.. — его голос опустился до едва слышного шепота, когда он растерянно оглядывал помещение.
Она не пришла. Он прождал её еще пятнадцать минут, проведенных в томительных душевных метаниях, после чего глянул на часы в собственном телефоне. Никто ему не перезванивал, никаких новых сообщений на экране тоже не высветилось. В итоге он просто плюнул на это, вышел вон из кабинета, закрыв его на ключ, и сбежал из колледжа, благополучно не встретив по дороге к выходу надоедливого ректора.
Тянуть уже было нельзя. Надеяться было не на что. Единственным решением он видел только приход к её дому. И вовсе его не заботило то, что ректор сделает им нехилый выговор за подобный прогул рабочего времени.
Ему было тревожно, тревожно до одури. Он не понимал причину всего происходящего, но нутром чувствовал — что-то не то, что-то пугающее, тяжелое, давящее. Руби хотела побыть одной — побыла, черт возьми, уже долгое время она была одна, хватит с неё. Теперь уже, если он не удостоверится в абсурдности своего предчувствия, у него крыша поедет.
«А вдруг она там... глупостей натворит? — обдало его холодом это предположение, заставив мысленно поторапливать маршрутку, которая, словно ему назло, тащилась крайне медленно. — Да нет, она не сделает такого... Она слишком любит жизнь. Или это мне только казалось так? Улыбку ведь её почти никто различать не умеет, а может, я тоже? Все это было лишь воображением и самовнушением?»
Кажется, точно ехать крыша начинает на нервной почве. Уже умудрился приплести к этой ситуации и возможный суицид. Чего только человек не напридумывает в тревожном состоянии.
А в ушах до сих пор звенит её «прости, за все прости», пугая еще больше.
Леви вылетел из маршрутки, словно пробка под давлением, двигаясь уже по заученному маршруту. Прошёл мимо поворота к своему дому, направляясь к другой многоэтажке, на ходу раздумывая, как зайдет в подъезд. Звонить в домофон в квартиру Руби ему не хотелось — а вдруг не откроет, не ответит, она ведь так упорно держала с ним дистанцию вчера. Однако проблема сама собой решилась — в подъезд заходил в этот момент какой-то мужчина, видимо, один из жильцов, и Леви едва не сорвался на бег, окликнув его, боясь упустить этот шанс. Мужчина благодушно придержал дверь, позволяя молодому человеку забежать внутрь, а Леви, поняв, что нужно будет сейчас ждать лифт, стартанул вверх по лестнице, перешагивая через две ступеньки сразу. Не было у него времени.
— Эх, молодежь, — вздыхает мужчина по-доброму, смотря вслед молодому исчезающему силуэту и слыша шум частых шагов. — Пусть спешат, пока силы есть. Быстрый какой, как олень припустил.
Мужчине спешить было некуда — он предпочел дождаться лифта.
А Леви как на крыльях залетел на нужный этаж, не чувствуя ни усталости, ни одышки. Ему было тревожно. Словно в тумане он нашел нужную квартиру по памяти, ловя воспоминания перед глазами — как Руби сама завела его сюда в субботу, когда он попал в нелепую ситуацию с ключами и уехавшей на дачу за город Заррой.
Стучит в дверь, намеренно встав прямо перед глазком, чтобы не пугать девушку неизвестностью. И чувствует собственное частое сердцебиение — кажется, оно было вовсе не из-за быстрого поднятия по лестнице.
Вначале никакого отклика на свой стук он не получил, хотя усиленно прислушивался к происходящему в девичьей квартире. Стучит еще раз. На третий раз все-таки услышал какое-то движение — шаги, тихие, устало шаркающие по полу. Послышался звук открывающегося замка — дверь затем отворилась, и на пороге показалась Руби.
Она дома. Живая.
Хотя бы живая.
Одетая в свободные шорты до колен, в банановую футболку, босая, с растрепанным на голове светлым каре и безмерно удивленная.
— Леви?.. — растерянно и тихо сказала она, ухватившись рукой за дверной косяк. Настолько удивленная, что, видимо, в глазок она так и не посмотрела.
А он до безумия пристально оглядел её, беспокойно, внимательно, впиваясь в её образ глазами и сжимая с силой челюсти. А она была... тусклая, бледная, какая-то измотанная, с синяками под глазами. На фоне её излишней худобы это смотрелось еще более болезненно. Она казалась почти призрачной.
Испугали глаза. Глаза — они были слегка покрасневшими. Будто слезы наворачивались, однако их усиленно сдерживали.
— Что случилось? — спрашивает Руби, слегка заторможенно и немного неверяще оглядев Аккермана.
Гляньте, она ещё спрашивает. Это он должен сейчас это спрашивать! Слегла на дно, и ищи-свищи её теперь, напугала до нервного тика.
Леви делает уверенный шаг к открытому дверному проходу, намереваясь зайти в квартиру и все же пристально наблюдая за реакцией девушки, надеясь, что она не испугается такой его попытки пройти. Просто явно не в коридоре через порог он собирался выясняться. А Руби не испугалась его действий, лишь дала ему пройти, затем закрыв дверь.
А Леви, зайдя в знакомую прихожую, вдруг уловил какой-то странный запах — принюхался, поведя носом. Нет, этот запах не был неприятным, даже наоборот, однако для этой квартиры, для здешней атмосферы он был инородным, чужим. Дерзким и терпким. Так пахли духи, вернее остатки от них — этот шлейф терпкого аромата почти выветрился, почти исчез, однако не до конца, до сих пор издевательски напоминая о себе. Руби никогда не была дерзкой, эти духи не подходили ей — она была свежей, скорее похожая на нечто цветочное, травяное, на зелёный чай.
Этот запах он уже встречал. Здесь же, в этой квартире. Такими духами пользовалась её мать, так внезапно пришедшая в прошлый раз домой к дочери. И сейчас этот шлейф здесь остался, видимо, после неё.
Опять её мать была здесь? Причем не так давно, сегодня.
— Почему ты пришёл? — тихо спрашивает Руби, и Леви совсем забывает и про запах, и про мать, и про все на свете: его внимание прочно закрепляется на девушке. Кажется, у него опасно сверкнули глаза, что заметила и она.
— Почему? — повторил он довольно жёстким голосом её вопрос, пронзительно на неё посмотрев. — А что мне еще было делать? На звонки не отвечаешь, на учёбу не приходишь, старосту о своём отсуствии не уведомляешь. Как сквозь землю провалилась, уже не знаешь, что и думать. Кажется, это я должен сейчас вопросы задавать.
Он весь колледж в её поисках облазил, еще и её группу рассмотрел собственными глазами, дабы убедиться, что она точно не пришла. Достал и напугал её старосту, выловив в коридоре. В конце концов примчался сюда, буквально сбежав из-под орлиного взгляда вредного ректора. Кажется, он заслужил знать хотя бы что-то.
— Звонки... — как-то потерянно пробормотала Руби, а затем, будто вспомнив, прикрыла рот рукой. — Телефон, видимо, выключился, а я даже в руки его не брала сегодня...
Только Леви хотел с недоумением спросить, как так вышло, как девушка не дала ему даже рта раскрыть, вдруг запустив руку в волосы.
— Я ведь... — лихорадочно и тихо почти прошептала она, сжав пальцами пряди, — даже не предупредила... никого, — её голос неожиданно дрогнул, а она посмотрела умоляюще Аккерману в глаза. — Прости, прости, пожалуйста. За это беспокойство прости, за то, что не пришла, оставила. Я... я... была не в себе, наверное.
«Какое-то истерическое у неё состояние», — думает Леви, забывая все своё возможное раздражение, которое только могло иметься у него в данной ситуации. Не в себе? Это как? У неё была истерика в это время, она потеряла сознание или какое-то психическое расстройство дало о себе знать?
— Напугала, да?.. — все еще держа руку у подбородка, спросила одуванчик, а Леви пытается понять, что случилось. Её лицо было абсолютно не такое, какое он привык видеть — и нет, речь даже не об улыбке, которой сейчас не было и в помине. Само выражение — отчаянное, до невозможности виноватое, изможденное. Испуга среди всего этого негатива он не увидел, однако испугался теперь сам еще больше. — А я, идиотка, забыла даже, что есть кто-то, кто за меня испугается...
Оскорбление от неё в её же адрес резануло слух.
— Руби, — обратился к ней Леви, уже не зная, как можно успокоить её; протянул руки, аккуратно ухватившись ими за девичьи плечи, не забывая пристально наблюдать за реакцией, чтобы тут же отойти, если она сочтет этот жест чем-то пугающим или неприятным. Но прикосновение его ладоней не вызвало у Руби ничего отрицательного, вернее не вызвало вообще почти ничего — она лишь подняла на него глаза, нервно кусая губы. — Расскажи, что случилось. Что с тобой? Ты... дрожишь?..
Он растерялся еще больше, когда собственными ладонями почувствовал дрожь чужого тела.
— Не знаю, — мотнула Руби слабо головой, затем сглатывая. — Сама не знаю, что со мной...
«Нервный срыв у неё? — подумалось ему, ибо состояние это для него было довольно знакомо. — Или только его начало...»
Никогда он её такую еще не видел. Даже если на её лице не было улыбки, она всегда держала себя в руках, а тут её эмоциональная перенагрузка достигла того апогея, когда дрожь тело пробирает и мысли путаются.
Растрепанная, тусклая, худая и изможденная. А ведь еще вчера была совсем другой, не считая того перелома настроения.
— Я проспала первую пару, — говорит Руби, и голос её то и дело подрагивает, хотя она упорно пытается его приструнить. — Потом приехала мама и... — она замолкла на пару секунд. — И на учёбу я в итоге не пошла. У меня сил не было.
Значит, мать действительно была здесь — это шлейф от её духов до сих пор витает в коридоре. И, видимо, её приход одуванчика нехило подкосил, раз сейчас она в таком состоянии.
— Она тебя расстроила? — спросил Леви, чувствуя негодование в сторону той женщины. На лице девушки натянулась усталая, совсем не веселая и скорее печальная улыбка, что вкупе с пронзительно-отчаянным выражением глаз заставило Аккермана втянуть воздух через сжатые зубы.
— Скорее я ее, — ее голос совсем утих, как и дрожь, будто она почувствовала невероятное обречение и у неё кончились всякие силы. — Это, кажется, уже моя работа — её расстраивать. И не только ее. Всех. И всем я приношу проблемы... — она умолкла на пару секунд, будто решаясь на что-то, а потом совсем-совсем тихим шепотом сказала: — Даже тебе...
«Какие там проблемы она мне приносит?» — хмурится Леви, который все равно услышал её голос. Что она там себе навыдумывала? Какую ещё дрянь вдолбила себе в голову?
— Прости, — сглатывает Руби, делая глубокий, но тихий вдох. Она будто за несколько секунд успокоилась, однако это было не так — просто немыслимым образом уняла дрожь и в теле, и в голосе, теперь являясь просто уставшей. — За то, что заставила волноваться. За то, что приехал. И за эту истерию тоже.
Она будто вновь загоняла себя в рамки, в клетку, снова примеряя на себя вынужденную маску. Леви мрачнеет.
«Опять извиняется, — думает он. — И опять прячется.»
А ей было плохо. Сил на улыбку не было, а если бы были — она бы точно заулыбалась опять, и никто другой, кроме Леви, не отличил бы эту улыбку от настоящей. Ей потребовалось всего несколько секунд, чтобы себя приструнить, натянуть поводок сильнее, завязать его на горле туже. А он видит, что это притворство чистой воды.
— Я сам решил сюда прийти, — говорит Леви хмуро, так и не опуская руки с девичьих плеч. — И я просил объяснить. Извиняться тут не за что.
— Объяснить? — устало переспросила она, однако против ничего не имела. — Объяснить... Объясню. Вчера об этом не рассказала, не хватило смелости. Сейчас её тоже не хватает, но тебе нужен ответ.
Леви чувствует невероятный подвох, будто он где-то прохлопал ушами и все события обошли его стороной, а он и не в курсе. Руби боится что-то рассказать — боится со вчерашнего дня, и это касается его. Именно поэтому вчера она держала такую дистанцию?
Он убирает руки, позволяя девушке пройти в комнату, разувается и идёт за ней, на ходу стягивая с себя пальто.
Комната. Все та же комната — как мастерская художника. Опять краски, торчащие карандаши, листы бумаги, на полках лежат скетчбуки. Совсем не выглядит это помещение комнатой студентки-медика. Однако если в прошлый раз здесь было тепло, светло и уютно, даже несмотря на какой-никакой бардак, то сейчас давила тяжелая атмосфера — тягучая, тугая, беспросветно серая, мрачная до омерзения. Совсем одуванчику не подходящая и засасывающая в себя из неё последние девичьи силы.
Эту ауру принесла сюда её мать. Затем она усилилась из-за тяжкого эмоционального состояния девушки. И сейчас эта аура мигом надавила Аккерману на плечи.
Яркие красочные отпечатки ладоней на стене, которые в прошлый раз выделялись своим контрастом и радовали глаз, сейчас будто посерели и поникли, прямо как Руби. Атмосфера повлияла на все помещение — будто сразу все утратило свою яркость, хотя, казалось бы, все осталось, как прежде: яркая футболка с бананами на одуванчике, пёстрые обложки скетчбуков, контрастирующие баночки и тюбики с краской. Однако среди этой ауры они перестали такими казаться. Единственным ярким пятном были зеленые глазищи сидящего на кровати Августа, который расселся на одеяле черным пушистым комком и внимательно наблюдал за новым гостем, иногда дергая усами.
Леви вдруг натыкается взглядом на тумбочку, мимо которой прошёл и остановился. На ней лежали листы бумаги — точнее обрывки. Это были разорванные зарисовки, разорванные на несколько частей, безжалостно и дико. Несколько штук, судя по этим клочкам. И наверху он увидел части того самого рисунка, который он рассматривал в воскресенье — на нём был изображён он сам, спящий, укрытый полосатым пледом и с котенком под боком. Но эта бумага была разорвана.
По телу побежали мурашки. Не Руби ли порвала эту работу? Почему именно с его изображением? Нет, конечно, она вольна делать с собственным творчеством, что только душе пожелается, однако тот факт, что это был почти его портрет...
Ассоциация с рвущимися фотографиями. Когда рвут изображение человека, который причинил боль, который мерзок обладателю и противен.
Из-за молчания Руби повернулась к своему невольному гостю и увидела его, стоящего над тумбочкой и смотрящего на лежащие там клочки бумаги. Она будто сразу все поняла, словно мысли прочитала и вдруг на мгновение ужаснулась, поняв, о чем Леви подумал.
— Не я их порвала, — донесся до него её голос, пока девушка открывала форточку, впустив в помещение прохладный воздух. — Не я. Мать. Просто именно эти работы попались ей тогда под руку.
Он слегка успокоился, удостоверившись, что не он был этому причиной. Однако потом тут же подобрался, совершенно забыв об этих порванных зарисовках, напрягся, насторожился. Что тут умудрилась натворить пришедшая мать? Разорвала работы собственной дочери...
Его взгляд устремился на девушку, которая стояла у открытого окна, смотря куда-то в сторону. В комнату дунул прохладный ветер, шевельнув бумажные листы и защекотав кожу. Леви слегка нахмурился — одуванчик стояла совсем налегке, в шортах до колена и в банановой футболке, с открытыми руками и ногами. Она слегка поежилась от внезапного сквозняка, но закрывать окно не собиралась, продолжая стоять на месте, теребить пальцами край футболки, кусая губы. Опять кусая губы.
— Ты так и будешь позволять ей являться сюда и наносить ущерб? — спрашивает Леви, на что она вздрагивает.
— Ущерб?..
— Моральный. Что в прошлый, что в этот раз её приход даёт тебе сильное эмоциональное потрясение. Ничего положительного. Теперь же она не только ранит тебя словами и отношением, но ещё и посягает на твое творчество.
— Не велика потеря, — вздыхает Руби с каким-то сквозящим сожалением в голосе. — Руки на месте, нарисую ещё...
— Так не пойдет, — хмурится Леви, подходя ближе. — Твой труд — это не то, к чему можно относиться подобным образом. Нарисовать — да, нарисуешь, но не позволяй никому относиться к твоему увлечению с таким... — он хотел применить какое-то более крепкое выражение, однако вовремя застопорился и через скрипнувшие зубы культурно продолжил: — пренебрежением.
— Это ведь моя мать... — Руби сглотнула, затем потерев ладонью заднюю часть шеи. Она пыталась не смотреть на него, усиленно вглядываясь в окно, но будто ничего там не видя.
— Тем более, — уперся Аккерман, встав прямо напротив. — Никому — значит, никому, Руби. Это ты и твоя жизнь, не жизнь твоей матери или ещё кого-то.
— Я всегда думаю о том, сколько сил она вложила в меня, — тихо призналась одуванчик, опять кусая губу. Леви захотелось щелкнуть по ней, лишь бы она прекратила делать так, ибо могла поранить себе кожу. — Столько сил, ожиданий... а я...
— Не обязана соответствовать этим ожиданиям, — продолжил Аккерман за неё. Руби только с тоской посмотрела на него. — Ты её дочь, её ребенок. Но не робот с установленной программой, созданной по её желаниям.
— Я... только разочаровываю, — её голос становится тише. — Снова и снова. Всех. Себя. Тебя... тоже разочарую.
— С чего бы? — с неким вызовом спросил Леви, уже заранее зная, что никогда он в ней не разочаруется.
— Потому что во все это ты вляпался только из-за меня, — она опускает голову, ей стыдно и страшно, стыдно смотреть ему в глаза.
— «Во все» — это во что?
— Не казалось ли тебе странным то, что нас обязали работать в ремонтной бригаде? — начала она будто издалека, однако он сразу уловил краешек сути. — За что тебя туда отправил ректор? За драку с Маркусом?
— Да.
— Мне показалось с самого начала это странным, — призналась Руби, смотря в окно, пока её кожа порой покрывалась мурашками из-за прохладного ветра. — Ладно еще я, меня часто ко всякой работе подключали. Но конкретно за драки обычно были просто выговоры. Маркус через это часто проходил, он у нас вспыльчивый и нарываться любит. А тут вдруг вас обязали работать.
— К чему ты клонишь? — Леви вспоминает собственные размышления. Он ведь тоже думал об этом — задание, данное ректором, было странным и немного подозрительным. Слишком легким, почти бессмысленным, ибо какой идиот будет заставлять батрачить двух студентов две недели в кабинете, если можно вызвать реальных работников и все это сделать за сутки? Однако ректор зачем-то поступил именно так.
— Я являюсь причиной всех этих проблем, — сказала Руби, словно смирившись. — Проблемная, непонятная, сама себе на уме... странная... Какая же я никчемная и жалкая, мне от себя самой тошно, — она закрыла глаза, сильно поджав губы. — Я чувствовала подвох, но не знала настоящей причины этой работы. А причиной опять была я, опять причиной всех проблем являюсь я, — она дрогнувшими руками зарылась в волосы, в тихом отчаянии сжав пальцами пряди. — Я даже учиться не могу нормально, выть хочу от отчаяния и безысходности. Не моя это специальность, не моя... Мне скучно, мне тесно, я задыхаюсь там, Леви. А когда мне скучно, я начинаю пытаться сделать свою жизнь хоть каплю интереснее. Поэтому и творю невесть что.
Леви не перебивал, молчал, слушал. Он уже примерно понял весь исход событий, наперед все осознал, однако не чувствовал никакого разочарования — лишь щемящую жалость где-то внутри. Ему было жалко её — маленькую, тонкую, усталую и отчаявшуюся. А она стоит, опустив голову, пряча взгляд, подбирает сбивчиво слова — ей стыдно, тошно и страшно говорить это, думая, что после этого он на неё обозлится.
— Ректора я достала неимоверно своими выходками, — продолжила говорить она горячим сбивчивым шепотом, а Леви наблюдал за движением её губ — настолько покусанных, что вот-вот кровь пойдет. — А не выгоняет он меня только потому, что Филипп попросил. А они двоюродные братья, родственники. Черт, Леви, да я же в колледж этот, можно сказать, по блату устроилась, от этого ещё омерзительнее становится. Все вокруг меня делается из жалости, я все больше убеждаюсь, что и сама — жалкая. От своей никчемности уже доводить других людей начала — ректор уже устал терпеть меня, а я не могу без своих выходок учиться здесь, иначе свихнусь.
Она обхватила себя руками за плечи, словно пытаясь укрыться, саму себя поддержать, саму себя обнять.
— Ректор решил занять меня чем-то на время. Как маленького надоедливого ребёнка, — она болезненно скривила губы. — В итоге пришёл к выводу, что проще меня определить на какую-то работу и свести с парой людей, чтобы мое внимание переключилось на них. Чтобы я отвлеклась на них, чтобы больше не пакостничала, чтобы пыталась с ними подружиться. И на роль этих людей выпали ты и Маркус, — боясь останавливаться, говорила она. — Ректор перенаправил мою энергию на работу и на вас. Маркус отказался работать, остался ты. Можно сказать, ты был этаким громоотводом. А драка — это так, лишь липовая причина всего этого. Не из-за драки тебя запихнули на эту работу, а из-за меня. Просто именно ты попался под горячую руку. Ты... не был обязан работать, тебя заставили это делать только из-за меня. Я столько хлопот тебе принесла...
Ее голос дрогнул и стал ещё тише, а девичьи пальцы сильнее сжались на плечах. Она упрямо смотрела куда угодно, только не на него, избегая его взгляда, хотя знала, что он смотрит — смотрит прямо на неё.
— Прости, — говорит Руби, не зная, куда деть себя сейчас. Ее взгляд то и дело бездумно и лихорадочно метался, пытаясь за что-то зацепиться. — Прости, Леви. У тебя и без этого было полно проблем, а тут еще и меня подкинули. А ты еще и приезжаешь, переживаешь...
Ее самооценка вгонялась все ниже и ниже. Вовсе она не была жизнерадостной оптимисткой — это был лишь способ защиты от внутренних демонов, которые раз за разом шептали ей о ее никчемности, ненужности и неважности, убеждали, что она жалкая.
«Бедная», — думает Леви с сожалением, хотя в лице не меняется. Никогда он не сочувствовал никому из посторонних, однако Руби посторонней уже не была. Да, стоило только разговору зайти про ректора и про работу, он догадался почти сразу, что к чему — достаточно было вспомнить, как одуванчик раздражала главу колледжа своими выходками, и собственные мысли в первый же рабочий день. Быть может, если бы Леви не привязался к ней, он бы и правда рассердился — еще бы, его без его же ведома определили игрушкой для какой-то девочки со своими в башке тараканами.
Но он привязался. Более того, открыл вчера для себя, что как-никак влюблен в эту самую девочку.
Ректор подкинул ему Руби, чтобы он привлек её внимание и решил его проблемы. Однако получилось так, что одуванчик начала помогать и ему — чего стоила только та поддержка в пятницу, когда у него был ожидаемый нервный срыв из-за роковой даты. А те объятия, первые за долгое время, он запомнит надолго — навсегда, скорее всего, ибо для него это многое значило. Руби скрасила его жизнь за неделю, растормошила его, заставила замечать не только серое вокруг. Она сделала его жизнь интереснее своим присутствием.
Разве после всего этого он может на неё злиться, в ней разочаровываться?
Все произошедшее только показывает ему, что у неё есть такие же проблемы, что и у него. Показывает, что она не просто жизнерадостная оптимистка, а сильный человек с невероятным багажом трудностей за спиной. Но каждому человеку, сильному в том числе, присуще порой срываться — Руби тоже срывается.
Она сильно устала. Постоянно прятать в себе все проблемы, ни с кем ими не делиться, считая, что никому до неё нет дела — Леви было знакомо это. Только вот в его жизни чудным образом очутился Эрвин, который выслушивал его и побуждал худо-бедно выговариваться.
А Руби была одна. И даже друзьям своим ничего не рассказывала, боясь нарушить их счастье своими проблемами.
Ему было больно наблюдать за ней, за её отчаянием, за её болью и сожалением. А она ведь собрала в себе последние силы и смелость, чтобы рассказать ему об этом — ей ведь было страшно. Страшно, что он будет злиться, что бросит.
Только он хотел позвать ее, как она отошла от все еще открытого окна, и прохладный осенний ветер дунул ей в спину, взметнув светлые короткие волосы. Она проигнорировала это, устало сев на край дивана и стремясь согнуться пополам; все еще обнимая себя за плечи, опустила голову, пряча лицо.
— Можешь идти, — сказала она тихо, и голос её уже не дрожал. Она выдохлась. — Ты все знаешь, приди и скажи это ректору. Я знаю, ты упрямый, всего добьешься. Откажись от работы. Я закончу это сама.
«Еще чего, — думает Леви. — Плевать мне на эту работу, на ректора в том числе.»
Его сейчас заботила только она.
Ни в жизнь он не уйдет отсюда, когда она в таком состоянии.
Леви забывает про открытое окно, тихими шагами приближается к дивану, вначале смотря на девушку сверху вниз. А она все сидела, опустив голову, пряча глаза, хотя прекрасно слышала, что он подошел ближе, и чувствовала его нахождение рядом. Так дело не пойдет — он машинально опускается рядом с её коленями на корточки, совершенно об этом не думая.
— Никуда я не пойду, — говорит он негромко, спокойно, однако с ноткой привычного упрямства в голосе. — И отказываться ни от чего не собираюсь. Тем более не позволю, чтобы ты там напрягалась одна.
— Ты... — она смотрит на него несмело, потерянно, видя его сидящим у её ног. — Ты ведь не обязан. Зачем тратить силы на это?
— Потому что я так хочу, — заявляет он. — Думаю, по крайней мере этой причины достаточно, чтобы отмести все остальные вопросы и отговорки.
— Ты... не злишься?
— А должен?
Леви ненадолго опускает глаза, смотря куда-то в сторону, хотя до этого пытался заглянуть снизу вверх в девичье лицо. Когда ему нужно говорить какие-то более откровенные вещи, он теряется, ибо ничего подобного говорить не умел.
— Ты не жалкая, — произнес он, пытаясь подобрать слова. И почему он не может говорить, как Эрвин? Вот Смит бы сейчас точно не растерялся, он всегда знает, что сказать. — Не внушай себе это. У тебя слишком жесткая, безжалостная самокритика. Как человек со стороны, могу сказать, что ты совсем не такая, как о себе думаешь. Я не разочарован. Подавно не злюсь.
Его взгляд сам собой уперся в это время в её колени — худые, угловатые, с потертой на них кожей из-за возможных падений. А потом он вдруг заметил, как на светлую ткань длинных шорт мимолетно упала одна капля, которая затем темным пятном расползлась по материалу. Леви растерянно подумал, что ему показалось, однако стоило только ему поднять взгляд, как он наткнулся на блестящую влажную дорожку на девичьей щеке. Руби смотрела на него как-то неверяще, словно ребенок, которого вместо выговора и побоев погладили по голове. Она и сама не заметила собственную слезу, а когда заметила — было поздно. За одной слезинкой появились и другие, срывающиеся с ресниц и бегущие по щекам, прозрачными каплями падающие с носа и подбородка.
Она сорвалась. Уже не могла остановить их, лишь прикусив губу, поднеся дрогнувшую ладонь к лицу и прижав её ко рту. Затем заплакала, вовсе закрыв себя руками — тихо, почти неслышно, от боли опуская голову и сжимаясь в комок, как котенок.
Не сказать, что Леви этого не ожидал — как раз наоборот. У неё было нервное перенапряжение, достигшее апогея, а следом за ним обязательно следует нервный срыв. Однако стоило только увидеть Руби в таком плачевном состоянии, её слезы, которые он видит впервые — внутри все сжалось и дрогнуло, заставляя его задержать дыхание.
Жизнерадостная оптимистка на людях — плачущая и сломанная девушка в собственной квартире, уверенная в своей никчемности.
Она сорвалась. В конце концов заплакала, не имея сил больше сдерживать слезы — он ведь видел, когда только-только пришёл к ней, её покрасневшие глаза.
Он не знал, что делать в этом случае, однако сам собой вспомнился эпизод пятницы — когда она обняла его, поняв, что с ним что-то не так. И объятия эти ему помогли — значит, скорее всего, смогут помочь и сейчас. Поэтому он с корточек пересаживается на диван, совсем рядом с ней, и осторожно кладет руки на ее плечи, все еще опасаясь, что своими действиями может её напугать. Однако негативной реакции не последовало. А своими ладонями он вдруг ощутил дрожь чужого тела — опять, как совсем недавно. Качнул головой, затем рукой скользнув от плеча по девичьим волосам, и аккуратно притянул к себе, прижав её голову к своему плечу, вторую руку положив на её спину.
— Поплачь, — шепнул он ей тихо, зная, что она услышит. — Поплачь, хорошая...
Она тихо всхлипнула, сжав у него на груди ткань его черной рубашки, затем полностью прижавшись к нему, как ищущий поддержки и защиты ребенок. Поджала к себе ноги, обняв его за торс, жмуря глаза и кусая губу, а он гладил её по спине, иногда зарывался пальцами в светлые волосы, прижавшись щекой к её макушке. Они были одного роста, однако сейчас она казалась ему хрупкой, маленькой, а его ладонь на её спине — такая широкая.
Успокаивать никого он не умел. Только однажды успокаивал ревущую Изабель, однако у Фарлана это получилось куда лучше.
Однако сейчас здесь он один, кто может оказать Руби поддержку.
— Ты такой хороший, — сдавленно шепчет одуванчик, пряча лицо у него на груди. — Спасибо, Львëнок, за все спасибо. И за то, что пришел, — она всхлипнула, надеясь, видимо, прекратить собственные рыдания, но не вышло. — Я вчера хотела побыть одной, но чуть с ума не сошла...
«Львëнком назвала, — подумал он отдаленно. — Наконец-то... Это я-то хороший?»
Хорошим он себя отнюдь не считал никогда.
— Я буду рядом, — говорит он, погладив её ладонью по затылку.
— Мне дышать... трудно, — через плач сказала она, а он вначале подумал, что это потому, что он слишком крепко её обнял. — В последнее время я будто задыхаюсь. Такая жизнь все труднее мне дается.
— Тебе нужна передышка. Ты поэтому вчера на обратном пути так меня избегала?
— Мне было так трудно тебе в глаза смотреть. Так страшно было, что ты уйдешь после этого, я не хотела тебя терять, — тихий всхлип, и она сильнее прижалась к нему, сжав руками ткань рубашки. — Для меня это... было так неожиданно узнать, как удар под дых. Остановилась застегнуть молнию на ботинке, а услышала разговор ректора по телефону. Он как раз жаловался на меня, как оказалось, моей матери. И взболтнул вот это.
Леви замер на несколько секунд, вспоминая вчерашнюю цепочку событий. Он ждал её у выхода с курткой в руках, а она шла по коридору. Он не обратил внимания на громкий разговор ректора, когда проходил мимо его кабинета, а Руби просто по случайности застопорилась именно там, завозившись с молнией обуви. Видимо, именно тогда она это и услышала.
Потом еще и взбучку от матери получила этим утром.
— Она кричала на тебя сегодня? — спросил он, обняв её крепче, желая залепить ректору рот изолентой. Руби только слабо кивнула, а он поджал губы.
— Ругалась жутко, — сказала она тихо, все еще дрожа всем телом, то и дело запинаясь. Её до сих пор душило слезами, как бы она ни пыталась их остановить. — Назвала бестолковой, сказала, что я только и делаю, что раз за разом разочаровываю её. Добавила, что я еще и неблагодарная, раз плачу́ ей этим за её заботу. Работы порвала. Сказала, что я ее позорю. Скандал закатила такой, что до сих пор её голос в ушах звенит...
Она умолкла, видимо, вспоминая события сегодняшнего утра, а потом так ничего и не сказала — заплакала сильнее, хватаясь за Аккермана, как за спасительную соломинку. А он почти всем телом ощущал её горечь и боль, щемящую где-то в груди.
Руби выдохлась, больше не имея сил сопротивляться этому негативу. А Леви было горько от того, что эта девочка должна страдать таким образом. Такая чистая, светлая, теплая, лучше многих людей, но считающая себя худшей во всем, полным разочарованием. Даже не знает, что она — чище, добрее, лучше многих других. Слишком чистая. Слишком добрая.
Неужели добрые люди должны получать на свою доброту такой ответ?
Она плакала, не имея больше сил держать все в себе, а он обнимал её, не зная, чем еще помочь.
Знал только одно — сейчас он отсюда ни за что не уйдет.
Он не оставит её одну.
Это был вечер среды. Неделя с того самого момента, когда они оказались закрыты на крыше колледжа во время вечеринки. Тогда Леви слушал музыку, вырывающуюся из гулких плохих динамиков девичьего телефона, не догадываясь, что через неделю будет обнимать её, стремясь закрыть и защитить от всего.
Тусклая комната, тяжелая и тоскливая атмосфера, открытое окно, шелестящие занавески. Ярко-зеленые глаза кота, зорко наблюдающего с кровати за происходящим.
И обнявшиеся молодые люди. Каждый со своими проблемами. По-своему разбитые, но хватающиеся друг за друга. Светлая девушка и тёмный юноша, такие разные, почти противоположные, но отчего-то близкие и чем-то похожие.
Прямо как тучка и облачко.
Продолжение следует...
Sam Smith — Fire on Fire
https://www.youtube.com/watch?v=zwMHXgusVzk
Источник видео: https://youtu.be/zwMHXgusVzk
Дата публикации главы: 10.04.2021.