Глава 8
Сколько себя помню, я всегда любила папин день рождения. Во-первых, подают алкоголь. Во-вторых, никакого контроля. Я предоставлена самой себе, следовательно, полный карт-бланш. В-третьих, любопытно наблюдать за тем, кем становятся старые знакомые, а их у нас предостаточно. У папы есть одна черта: он притягивает людей, оттуда и количество друзей. И животных. Особенно животных. Он подбирал их, приводил домой, а после ванных ритуалов и кормления, находил местечко в приюте. Более того, звонил и уточнял, не обрела ли та или иная зверушка новый дом. Иногда я шутила, что он отрастит бороду и построит ковчег, но на самом деле меня восхищает его доброта. В какой-то мере она обезоруживает. Папа из тех людей, кто на зло ответит добром. Да-да, эта черта не перешла мне по наследству. Я придерживаюсь позиции: заставь ублюдка страдать.
И сейчас я бегу в раскрытые для объятий руки. Тяжелая сумка бьет по бедру, ремешок врезается в плечо, но теплота в карамельных глазах папы заставляет забывать обо всем. Преодолевая последний рубеж, ныряю в капкан, и он захлопывается. Едва заметный аромат машинного масла исходит от папиной кожи и рубашки. Будучи человеком, который обожает копаться в гараже, выглядит он на сто из десяти в белой футболке, поверх которой накинута клетчатая рубашка, в довершение излюбленные джинсы с потертостями он, наверное, никогда не выбросит. Возможно, это дело рук мамы. Лишь она способна заставить его выбраться из образа закоренелого автомеханика. Поразительно, что ему удалось влюбить ее в себя. Папа часами болтает о машинах. Мама часами слушает его, притом не понимая и половину сказанного. В школе она была одной из тех девочек, на которых либо хотели быть похожими, либо ненавидели. Этакая Реджина Джордж, но без стервозного дневника. Папа же с рассвета до заката пропадал в гараже. Наверное, когда он родился, в руках держал гаечный ключ, а его первое слово было не что иное, как «машина». Я всегда задавалась вопросом, как они, черт подери, встретились и сошлись. На чьей стороне правда. Папа утверждает, будто мама проткнула колесо, и он, разумеется, как истинный джентльмен, помог ей на парковке. Мама свято убеждена, что он его и проткнул, тем самым нашел причину познакомиться. Со мной все проще. Я выражаю благодарность колесу, ставшему стрелой Амура. В реальности, как оказалось, не нужен пузатый младенец и лук. Искра пробежит, даже если вы взялись чинить чужое колесо.
— А я-то думал, ты скажешь, что слишком взрослая для объятий с отцом. — Покачав нас из стороны в сторону, с улыбкой говорит папа.
— Нет такого возраста, когда стыдно обнимать родителей. — Я поднимаю голову и исследую редкие седые волоски в темно-каштановой шевелюре. Прошло всего-то полмесяца, а по ощущениям мы не виделись год. — Мама намекнула на тусовку в ресторане. Это правда?
— Никакой тусовки. Скромный вечер в кругу семьи.
— Звучит смертельно скучно. — Передаю ему сумку с вещами, и папа убирает ее в багажник. — Зачем тогда мама спрашивала, что я планирую надеть? Я тащила платье, звонила в прачечную, слезно умоляла их взять мое, а ты говоришь, что мы проведем завтрашний вечер втроем. Для кого я должна наряжаться?
Папа закатывает глаза. Мои триады никогда его не впечатляли. И все же улыбка светится в его глазах.
— Помнится, именно ты говорила, что настоящая женщина выглядит красиво исключительно для себя. — Он хлопает ладонями, стряхивая грязь. Не уверена, что на идеально чистенькой поверхности найдется хотя бы пятнышко. Папа такой же педантичный человек, как и Трэвис, когда дело касается машины. Боже упаси оставить крошку хлеба на сидении. — Неужели что-то поменялось?
— Как много алкоголя планируется на нашей домашней пижамной вечеринке в твою честь?
— Одри. — В его тоне появляется предостережение.
— Гевин. — Я невинно хлопаю ресницами, задействовав интонацию, которую обычно использует мама. — Разве я не говорила, что бокал красного вина способствует хорошему кровообращению?
— Мы обязательно это обсудим. — Папа жестом приглашает меня занять пассажирское кресло, а сам устраивается за рулем. — Я скучал по твоему буйному нраву, кнопка.
— Ну спасибо, а я уже было решила встать на путь исправления. — Лукаво подмигиваю ему. — Ты меня переубедил.
Я делюсь некоторыми подробностями из студенческой жизни, остальную часть пути предпочитаю сохранять молчание. Про Митча пока рассказывать нечего, да и стоит ли, а тишина стала спутницей с тех пор, как с губ Трэвиса слетело «брошенка». Меня словно головой в унитаз окунули. Это похоже на удар под дых. И все же он прав. Я действительно чувствовала себя брошенной, оттого и завела идиотскую тетрадь. Мне было одиноко. Сообщать новости маме ни за что бы ни стала. Кто знает, чем могла завершиться беседа по душам о моей половой состоятельности, весьма вероятно, камнем преткновения в отношениях с родителями Трэвиса. Я не готова брать на себя ответственность и разрушать дружбу, длиною в два десятилетия из-за решения влюбленной дуры. С Ви мы едва ли знали друг друга, видясь время от времени в драмкружке. Оставалось два варианта: поход к школьному психологу, либо молча копить гнев, чтобы однажды взорваться. В конце концов, идея с тетрадью отнюдь не кажется такой плохой. Да и девственность я никогда не считала святыней. Не надевала кольцо непорочности и не грезила о первом разе в брачную ночь. Я хотела, чтобы это произошло с человеком, которому могу доверять. Которого знаю достаточное количество времени. Которому могу показать уязвимость. Так уж вышло, что Трэвис присутствовал в моей жизни с ранних лет и подходи по всем пунктам. А также я самую малость была влюблена в него. Опустим все подробности.
По приезде клюю маму в щеку и взлетаю по лестнице. Знаете, когда ваша комната принадлежит не только вам, начинаете ценить и тосковать по былым временам.
Чудом не сорвав дверь с петель, врываюсь в спальню и с разбега запрыгиваю на кровать. С губ слетает радостный вопль. Блаженство! Высшая степень наслаждения! Я работаю руками и ногами, распластавшись в форме звезды. Лучше этого только одно: собственная ванная, куда ретируюсь в ту же секунду.
Пока набирается вода, быстро пишу сообщение Митчу о прибытии и кладу мобильник на выступ раковины. Глядя на полки, усыпанные пеной, солями, различными добавки, начинает кружиться голова. И это, черт возьми, все мое! Мама ничего не трогала. Ничего не меняла. Не переделала мою комнату в швейную мастерскую или чем там занимаются предки, дети которых ушли в свободное плаванье.
— О. Мой. Бог, — шепчу стенам и медленно опускаюсь в горячую воду после того, как сбрасываю одежду. — Это, должно быть, рай.
Или лучше.
В раю не настолько хорошо. К тому же мне туда путь завязан.
Скатываюсь по бортику, погружаясь в воду по подбородок. Воздушная пена липнет к лицу, щелкая в ушах, и я закрываю глаза. Кто бы знал, что вещи, которые раньше казались обыденностью, сейчас являются роскошью. В душевых кампуса частые проблемы с напором. Дважды мне пришлось ждать, когда освободится место. Место, чтобы помыться, Господи Иисусе. У меня даже нет личного пространства, кроме жалкой половинки комнаты. Видимо, приватная жизнь у студентов не в почете.
Идиллию нарушает звонкий щелчок. Эхом отскакивая от стен, он устремляется в уши, и я резко поворачиваю голову.
— Какого черта ты тут забыл? — Шиплю, радуясь, что мое обнаженное тело прикрывает толстый слой пены, и все же принимаю сидячее положение, придвинув колени к груди.
Скрестив руки на груди, Трэвис прижимается к дверному проему бедром. Глядя на меня исподлобья, он излучает напряжение. Вид у него мрачный. Глаза потемнели и кажутся стеклянными, плотно поджатые губы образовали тонкую нить, словно пребывание со мной на одном квадрате сравнимо с пыткой. Я не впервые сталкиваюсь с подобным. Всякий раз его лицо как бы говорит: «Соболезную, что ты существуешь». Я могла бы распинаться, будто это не ранит, но совру. Ненавижу свое слабохарактерное сердце за то, что оно учащается в присутствии Трэвиса. Несмотря на всю ту брань, что ранее слетала с его губ, оно все еще бьется из-за него.
— Поручили позвать тебя к столу. — Голос у Трэвиса отстраненный. Он не смотрит мне в глаза и дело вовсе не в муках совести или тактичности. Просто ему плевать.
— Нет. Какого черта ты забыл в этом Штате?!
— Не мог пропустить день рождения твоего старика. Ты знаешь, он мне как второй отец.
Мы одновременно поворачиваем головы на звук моего мобильника, подавшего признаки жизни на раковине. Глаза Трэвиса образуют узкие щелки, когда он подается вперед и заглядывает в экран.
— Не смей трогать мои вещи, — сквозь зубы предупреждаю я, сжимая пальцы в кулаки. — Убирайся из моей ванной, Кросс, пока не выцарапала тебе глаза.
— Мяу.
Я раздраженно фыркаю.
Раздается второй сигнал о поступившем сообщении.
— По-моему, кто-то настаивает на диалоге, — хмыкнув, Трэвис делает шаг к раковине.
Я задерживаю дыхание, когда он сдвигает телефон на край, и тот, пошатываясь, едва не соскальзывает в чашу. Чтобы предотвратить потерю, нужно выбраться, но при всем желании до полотенца не дотянуться. Крючок у двери, а я не мистер Гаджет. Сердитым взглядом сверлю Трэвиса, потому что это все, на что способна, будучи абсолютно голой. Да, однажды он видел меня без одежды, но знаете, с тех пор кое-что поменялось. Мне не пятнадцать. Мое тело потерпело кое-какие перемены. Полагаю, его тоже.
Мобильник издает третий сигнал, а в то же мгновение исчезает с поля зрения, оказавшись в чаше. Я издаю рык.
— Доволен?
— Не совсем. — Колючий взгляд Трэвиса встречается с моим, следом за чем он включает кран. Я и рот открыть не успеваю, могу лишь сердито пыхтеть. — А сейчас вполне.
Схватив первое, что попадает под руку, бросаю в него. Трэвис усмехается, ловко перехватив мокрую губку в воздухе. На его футболке цветом хаки остаются брызги, которые он также смахивает с лица.
— К завтрашнему дню высохнет, а сегодня проведешь время с семьей. Твой мистер Совершенство подождет.
Мистер Совершенство? Господи. Он всерьез утопил мой телефон, потому что написал Митч?
На проблеск надежды мысленно выливаю ведро холодной воды. Ни о какой ревности и речи быть не может. К тому же Трэвис выглядит безучастным. Он попросту пытается разозлить меня. И стоит отдать должное, у него отлично получается.
— Проваливай! — Я закрываю глаза, желая, чтобы он исчез, растворился в атмосфере, но получаю полностью противоположное.
— Я так и не узнал, что значит по-плохому. — Горячее дыхание овевает шею. По рукам бегут мурашки, когда шершавые подушечки пальцев скользят по щеке. Трэвис заводит влажные локоны за ухо. — Уверен, когда твоя рука ныряет в трусики, ты думаешь обо мне. О том, что ненавидишь меня. Ненавидишь, но думаешь обо мне. Это приводит тебя в ярость. И тогда ты ускоряешься, чтобы поскорей кончить. В душе ты включаешь горячую воду, чтобы смыть с кожи то, что получила благодаря мне, а потом ложишься в постель.
Подушечка указательного пальца путешествует к моему виску и легонько постукивает.
— Одна проблема: тело ты способна замыть до дыр, но вот голову... Сознание никогда не отмоешь, Одри.
Я горжусь собой, когда поворачиваю к нему лицом. Горжусь, что, смотря в его глаза, мои не наполняются слезами. Горжусь, что эмоции, разрывающие изнутри, не всплывают на поверхность. Горжусь, что не дрожит голос, когда начинаю говорить.
— Очнись, ради всего святого. Ты мог получить согласие, предложив отрубить мне конечность. Я была толику влюблена, Трэвис. Тебе даже не пришлось стараться. Тогда хватало банальной вежливости. Пятнадцатилетние девчонки, знаешь ли, влюбчивые особы. Не устоят, если парень предлагает понести их рюкзак. Я не стала исключением, а ты всегда был где-то поблизости. К тому же понимание, что заполучу тебя первой, очень подкупало.
Я забираю из его рук губку. Выдавливаю немного геля и снова вкладываю ее в руки Трэвиса.
— Раз уж ты тут, давай воспользуемся друг другом еще раз.
Трэвис с недоумением роняет взгляд на губку, затем возвращает внимание ко мне.
— Хорошая шутка. Я оценил.
— Либо делай, либо выметайся. — Я поднимаю бровь. — Выбор за тобой.
Признать то, что погорячилась, достаточно секунды. Горло царапает ком из битого стекла, когда теплая ладонь ложится на плечо. С тем же успехом я могла бы сигануть под проезжающий поезд, но выбрала долгую, мучительную смерть. Чертова гордость стала и моим пороком. Происходящее как напоминание, что я пленница собственных иллюзий и надежд. В комнате воцаряется оглушающая тишина. Сердце у меня колотится так, что ощущаю его биение в прижатом к груди колене. Трэвис собирает мои волосы и перекидывает на одно плечо, после чего равномерно распространяет жидкость по спине. Периодически его пальцы задевают кожу, и от места соприкосновения расползается жар. Я упрямо смотрю перед собой, стараясь дышать размеренно. Моргаю, чтобы не слезились глаза, потому что отчаянно пытаюсь пробудить те же чувства к Митчу.
Боже, до чего абсурдно.
Трэвис стоит на коленях у ванны и натирает мне спину. Ви ни за что не поверит, если расскажу. Никто не поверит. Я и сама не до конца осознаю происходящее. Думала, он бросит губку мне в лицо, сказав, что я выжила из ума, но вы только посмотрите на нас. Безумие.
— Ты это всерьез? — Тихо спрашивает Трэвис, что ему совершенно несвойственно. Обычно он выбирал тон, о который можно порезаться, как о бритву. Холодный. Стальной. Если это очередная ловушка, то черта с два попаду в нее.
— Не понимаю, о чем ты. — Поставив подбородок на колени, судорожно сглатываю. Мне нужно было сказать, что чувства все еще есть, а не упоминать о них в прошедшем времени. Но страх вновь оказаться отвергнутой сильнее здравого рассудка.
— Я не знал, Одри.
— Расслабься. Бомбардировка чувствами тебе не грозит, как и звонки по ночам. Я не твоя безумная бывшая.
— Ты должна была рассказать до того, как я оказался в тебе. До того, как мы затеяли эту хрень.
Замечательно. Теперь в голосе Трэва отчетливо слышится жалость. Я ощетиниваюсь по щелчку пальцев, а горло, словно змея, сжимает обида.
— Ой, прости. Перепутала последовательность. Сначала признаются в любви, а затем занимаются сексом. Наверное, ты так и поступаешь, когда вставляешь в кого-то член.
Его рука замирает. Мы смотрим друг на друга не дольше минуты, прежде чем я завершаю игру в гляделки.
— Классно поболтали. — Забираю у Трэвиса губку и указываю на дверь. — Скажи, что я спущусь через десять минут.
У меня, держу пари, лицо вытягивается от изумления, когда он вырастает надо мной и молча направляется к двери. Плечи у него напряжены, а руки Трэв спрятал в карманах треников. Таким задумчивым его можно застать разве что на поле, но за пределами — все в нем кричит о безучастии. Не знаю ни одного настолько безэмоционального человека. Либо Трэвис действительно пуст внутри, либо профессионально скрывает эмоции под маской безразличия. И это еще одна причина, почему до сих пор остаюсь заложницей чувств. Покажите человека, который не проникнется интересом к разгадке тайны.
Он останавливается в пороге. Метнув взгляд к раковине, Трэвис издает тихое фырканье и окончательно уходит. Как только за ним захлопывается дверь, я смахиваю одинокую слезинку.
Три слова. Мне нужно услышать всего-то три слова, чтобы мы раз и навсегда оставили все в прошлом. Закрыть гребаный гештальт. Но надежды очередной раз разбиваются об острые скалы в виде его гордости, отчего щемит в груди.