Глава 5
Эта ночь для отца Анри стала самой беспокойной в его ничем за годы послушания и монашества не омраченной жизни. Образ закованного в цепи узника не давал ему уснуть. Едва он пытался закрыть глаза, перед его мысленным взором вставало аскетичное суровое лицо с крупным орлиным носом и сжатыми в тонкую нитку губами. Севера де Сенье никак нельзя было назвать красивым, но что-то в его внешности притягивало взгляд, да так и не отпускало.
Он выглядел моложе своих, как было записано в «деле», почти сорока лет от роду, если бы не скорбная морщинка на лбу и складки у губ, выдававшие перенесенные им душевные терзания. Гордый профиль, четкий абрис высоких скул. Черные как смоль волосы с единственной седой прядью, идущей от виска, стянутые сзади кожаным ремешком... И глаза... Таких глаз отец Анри никогда не видывал: сперва они казались слишком темными и как будто пустыми, а затем затягивали в свою пучину и уже не позволяли вернуться назад. Взгляд из-под густых ресниц пронизывал насквозь, но не так, как у отца Альбина, способного усмотреть в человеке все его пороки — тайные и явные, а зажигали внутри пожар, погасить который бедному монаху не удавалось никакими средствами.
Этот страстный взгляд преследовал отца Анри в недолгие часы сна в промежутках между молитвами, а под утро он, к собственному ужасу и безмерному отчаянию, обнаружил, что его плоть совершенно вышла из-под контроля. Ясное дело, что, будучи совсем молодым человеком, отец Анри и ранее частенько просыпался в несколько нескромном состоянии, но обычно умывание холодной водой, благодарственная молитва и стыд перед другими братьями, спавшими вместе с ним в дортуаре (1), помогали ему справляться с недостойными служителя церкви проявлениями плотской слабости. Сейчас же он спал один в маленькой каморке, если не сказать камере, выделенной ему отцом Альбином, заботившимся о полноценном отдыхе юного писаря. Вырванный из привычного монастырского уклада Анри очутился в крайне затруднительном положении, так как детородный орган, который любой порядочный монах использует исключительно в качестве инструмента для отправления естественных надобностей, стоял колом и требовал к себе особого отношения.
Отец Анри прибегнул к опробованному годами средству, но молиться на коленях в одной нижней рубахе и в таком непотребном состоянии оказалось столь неудобно, что первый раз в своей затворнической жизни ему пришлось прервать обращение к Господу едва ли не на полуслове и заняться бренным телом. Анри плохо помнил, что и как нужно делать в подобном случае: отец-настоятель строго-настрого запрещал рукоблудие в монастыре, а нарушителей дисциплины заставлял стегать самих себя плетью до крови. Для Анри его слово было законом, да и молитва, пост и покаяние всегда помогали. До сего дня...
Чуть не плача от отвращения к себе, он лег на свое спартанское ложе и, сдвинув повыше нижнюю рубаху, обхватил ноющий от перевозбуждения член и принялся водить по нему рукой вверх-вниз, чувствуя, как кружится голова от нахлынувших новых и, к его ужасу, очень приятных ощущений. Все это время лицо вчерашнего подсудимого стояло у него перед глазами. Он не переставая думал о нем. Еще ни один человек не вызывал у Анри ТАКИХ мыслей и ТАКОГО отклика тела на эти мысли.
Молодой монах пребывал в полном отчаянии: все, чему его учили последние девять лет, восставало против невообразимого удовольствия от ритмичного движения руки вдоль члена. По его щекам бежали слезы бессилия. Он хотел застонать от наслаждения, но только крепко стискивал зубы. Ему было невероятно хорошо и невыносимо стыдно и страшно. Внезапно он почувствовал, что все его тело распадается на тысячу кусков, а в голове точно взорвались фейерверки. Теплое семя начало выплескиваться в кулак, все еще сжимавший пульсирующий член.
— Господи, спаси и помилуй, — прошептал Анри, весь дрожа, — я во власти дьявола!
Преодолевая головокружение, он с трудом поднялся и вымыл перепачканные в семени руки в тазу, стоявшем в углу каморки. Плеснул ледяной водой в лицо, затем лег на пол, раскинув в подобии креста руки, пытаясь привести в порядок дыхание, а заодно понять — что же делать дальше.
Если бы он был религиозным фанатиком, то свалил бы вину за все произошедшее на Севера де Сенье, продавшего душу дьяволу и, по-видимому, околдовавшего молодого монаха своими бесовскими глазами, но Анри привык сам отвечать за собственные поступки перед Господом. Грехи де Сенье пусть останутся на совести де Сенье, а проступки бенедиктинца он искупит как-нибудь сам. Отец Анри поднялся с пола и снял со стены плетку с тремя хвостами. Потом разделся догола и начал наносить себе удар за ударом...
* * *
Тихо постанывая, отец Анри натянул рясу на голое тело прямо поверх свежих рубцов на спине. Грубая шерсть липла к ранам и усиливала боль. Вот и прекрасно! Отныне он готов устоять перед любым искушением. Можно было, конечно, попросить преподобного Альбина отстранить его от участия в трибунале и позволить вернуться в монастырь Сен-Дени, но тогда он подвел бы отца-настоятеля, так ценившего в Анри умение беспрекословно подчиняться и выполнять порученное задание с максимальным усердием и написавшего об этих его качествах председателю суда. Отец Анри безмерно уважал своего поручителя и не хотел его разочаровывать. Кроме того, Господь еще ни разу не испытывал его смирения, и теперь, когда представился случай побороть соблазн, просто сбежать?! Надо ли говорить, что еще до появления судей Анри сидел на вчерашнем месте — в дальнем конце стола — и изо всех сил пытался не смотреть на узника.
— Простите, святой отец, как вас зовут? — севший от долгого пребывания в холодной камере голос заключенного гулко отозвался под каменными сводами комнаты для допросов, и молодой монах вздрогнул.
— Анри... отец Анри, — поправился он, слишком поздно спохватившись, что, по правилам, ему запрещено разговаривать с подследственным.
— Анри, — повторил де Сенье, — красивое имя.
Его пристальный взгляд заставил бенедиктинца покраснеть и опустить голову. В памяти тотчас всплыло утреннее ужасное происшествие. Анри снова почувствовал нарастающее возбуждение и, чтобы унять его, оперся израненной спиной о стену. Резкая боль вынудила его на миг прикрыть глаза.
— Вам плохо? — в голосе арестованного зазвучало нескрываемое участие.
«Какое ему дело до меня?» — подумал Анри и понял: ему хотелось, чтобы де Сенье БЫЛО до него дело. Вот только зачем и куда это могло привести бедного монаха?
От Севера не укрылись ни крайняя бледность сидевшего перед ним молодого человека, ни капельки пота, выступившие на лбу. Мальчишка выглядел так, словно сейчас упадет в обморок. Может, тоже подцепил заразу, которой, кажется, нынче переболела половина Парижа?
И почему его, Севера, это, собственно, волновало? Неужели лишь из-за дурацкого растревожившего душу и тело сна?
— То, в чем вас обвиняют — правда? — неожиданно спросил монах.
— А какое это имеет значение, если меня все равно сожгут вне зависимости от того, что я говорил или делал? — зло отозвался де Сенье.
Писарь закусил губу и с минуту молчал, а потом тихо промолвил:
— Для меня — имеет.
Пока Север размышлял над более чем странным поведением церковника, дверь отворилась, и вошли судьи.
Сегодняшний день был похож на вчерашний как две капли воды. Те же вопросы, угрозы, требования выдать сообщников. Север безумно устал от всего этого и ждал, когда же его наконец познакомят с папашей Тома — пыточных дел мастером и палачом, исполнявшим приговоры парижского суда над заключенными в Большом Шатле.
Преподобный Альбин тоже выглядел не лучшим образом. Несколько раз ему даже пришлось удалиться из комнаты для допросов. В конце концов он повелел отвести подсудимого в его камеру, ничего не сказав про завтрашний день.
* * *
Следующий день, суливший Северу начало его крестного пути, вместо мучений каким-то чудом принес с собой только покой. Кто-то из стражников за мелкую монету, случайно завалившуюся за подкладку штанов (Север на дух не принимал эксцентричную моду, предписывающую дворянам носить нелепые шоссы и кюлоты (2)), сообщил ему, что преподобный отец Альбин опять свалился с приступом жестокой подагры, и когда он сможет продолжать следствие по делу де Сенье — одному Богу известно.
Теперь, когда у него появилась масса свободного времени, Севера охватила тоска. Болезнь председателя суда была всего лишь отсрочкой, колесо правосудия уже запущено и рано или поздно раздавит его. И еще Севера странным образом волновал этот молодой красивый монах. Он все меньше и меньше напоминал ему Этьена. Де Сенье чувствовал, как между ними против их собственной воли протягиваются нити взаимного притяжения. Монах с невероятными зелеными глазами и явным и совершенно необъяснимым состраданием к еретику манил Севера, как магнит. Судя по всему, он просто постепенно лишался рассудка от ожидания неотвратимых пыток, но юный писарь трибунала инквизиции нравился ему чем дальше, тем больше, становясь его персональным наваждением.
Несколько дней, проведенных в тишине и одиночестве, усилили желание Севера увидеть это бледное лицо в обрамлении черных как смоль волос еще хотя бы один раз. Он мучился угрызениями совести, потому что облик монаха, украдкой бросающего на него взгляды из-под длинных ресниц во время допросов, почти вытеснил в его голове все еще дорогой его сердцу образ погибшего возлюбленного. Сон тоже не приносил облегчения, ибо в нем теперь царил не Этьен, и, просыпаясь, Север ощущал себя подлым предателем. Он абсолютно не мог понять, как и почему это происходило с ним, и объяснял такое резкое обострение чувств близостью неминуемой смерти.
К концу второй недели болезни преподобного Альбина потребность увидеть Анри сделалась просто невыносимой, и, вопреки всякой логике, Север начал молить Бога о скорейшем выздоровлении председателя трибунала.
* * *
За первые пять дней недомогания отца Альбина спина Анри превратилась в сплошное кровавое месиво. И самым трагичным было то, что пользы самоистязания не приносили ни на грош. Греховные сны не отпустили бедного монаха, а наоборот, словно в насмешку над ним, стали еще ярче и соблазнительней. Теперь вместо глаз еретика по ночам бенедиктинцу снились его руки: длинные чуткие пальцы, узкие ладони... И эти руки скользили по телу Анри — везде, где только можно, и особенно там, где нельзя — и доводили его до исступления. Даже иссеченная спина не мешала ему во сне получать наслаждение от чувственных прикосновений к собственному члену. Что должно происходить дальше, Анри, совершенно неискушенный в плотской любви, попросту не представлял.
Пару раз он видел на монастырском дворе совокупляющихся собак, но не могут же и люди... Вот так! Нет! Это было бы слишком грязно, слишком ужасно! Анри бы точно никогда не захотел этого делать... А если бы он не стал монахом?.. А как же заповедь — «плодитесь и размножайтесь» (3)? Да, но ведь связь с мужчиной в любом случае греховна! От всех этих мыслей голова шла кругом. Он не находил себе места, а спросить совета в столь деликатном деле было не у кого. Друзей среди монахов в монастыре Сен-Дени он так и не нажил, а коли даже таковые бы и имелись, Анри скорее бы умер, чем открыл хоть одной живой душе свою постыдную тайну. Он знал, что такое любовь: все эти годы в его сердце жила ничем не запятнанная беззаветная любовь к Господу, а теперь похожие чувства он испытывал по отношению к едва знакомому человеку, еретику, которому предстояло пройти все круги ада на земле, прежде чем его душа устремится к небу в языках пламени. Чем дальше, тем сильнее Анри сомневался в виновности Севера. Спокойствие, с которым тот держался на допросах, отказ выдать приписываемых ему сообщников, вызывали у монаха уважение и восхищение.
На шестой или седьмой день Анри, к великому своему ужасу, проспал заутреню. Эта была настоящая катастрофа. Ему казалось, что на него обрушатся все кары небесные, но проходили часы и дни, а Господь все не спешил наказать собственного нерадивого слугу.
«Боже, если ты еще не отвернулся от меня, сделай так, чтобы я увидел его, хоть один-единственный раз!» — все чаще звучало в молитвах Анри.
* * *
Преподобный Альбин хворал без малого две недели. Де Сенье за это время обзавелся неопрятного вида густой щетиной (кто же в здравом уме доверит опасному преступнику бритву!), а Анри научился спать на животе — самоистязаниями он в последние дни не занимался, поняв, что это совершенно бессмысленно, но иссеченная и пестрящая рубцами спина все еще здорово болела.
Наконец Анри получил сообщение о новом заседании трибунала, назначенном на завтра. Отец Обер, передавший весть об этом, как-то хитро подмигнул ему и заговорщицким тоном поведал о начинающемся веселье. У молодого монаха все заледенело внутри. Он решил, что в обход правил третьего допроса и из-за долгого перерыва де Сенье собираются сразу подвергнуть пытке. Анри провел бессонную ночь в молитвах о ставшем ему столь дорогом человеке, а явившись, как всегда, первым в комнату для дознаний, не находил себе места от дурных предчувствий.
______________________________________
1. Дортуар (dortoir m.)
— Общая спальня для воспитанников в закрытых учебных заведениях.
— Общая спальня, почивальня, в воспитательных, рабочих и подобных заведениях.
— В средневековых монастырях — спальное помещение монахов.
2. Шоссы, кюлоты — мужские колготки — предназначенная для мужчин разновидность колготок, зачастую имеют гульфик или специальную ластовицу. Прототип появился в глубокой древности и в Средние века был обычной принадлежностью мужского гардероба.
3.