Глава 4
Стражники усадили скованного по рукам и ногам де Сенье перед длинным столом, за которым пока присутствовал всего один человек: молодой монах-бенедиктинец, одетый, как и положено братьям этого ордена, в черную рясу из грубой некрашеной шерсти.
До прихода судей, вероятно, оставалось совсем немного времени, и Север опустил голову и закрыл глаза, стараясь сосредоточиться на обвинениях и подумать о своем будущем, которое представлялось ему мрачным и пугающим. Пристав говорил о шарлатанстве, занятиях алхимией, колдовстве и ереси. В переводе на язык судопроизводства Севера ожидали долгие дни, а то и месяцы, допросов, пыток и в итоге — сожжение на очистительном огне (1). И никакой надежды. Донос, судя по всему, был составлен грамотно и учитывал все самые страшные прегрешения. Хорошо хоть, что у Севера имелось достаточно денег, чтобы заплатить за свое содержание в Большом Шатле, иначе остаток жизни он бы провел в зловонной камере с десятком-другим воров и убийц, деля с ними помои, называемые в тюрьме пищей. А так в его единоличное распоряжение предоставили крохотный каменный мешок с маленьким оконцем, забранным толстой решеткой, соломенным тюфяком на полу и ведром для отправления естественных надобностей, а еще утром и вечером приносили довольно сносную похлебку с куском хлеба — рай, да и только! Видимо, пытаясь выкачать из него побольше серебра, допрашивать его никто не торопился, и он пробыл в темнице несколько дней, прежде чем предстал перед светлыми очами инквизиторов. Все это время он, в последние недели измученный изнурительной работой по поиску лекарства от лихорадки, попросту проспал. Глядя на него, стражники дивились его силе духа: обычно в первые дни заключения узники плакали, истово молились и сулили охранникам золотые горы в обмен на организацию побега. Новый же постоялец Большого Шатле, казалось, не ведал страха и использовал свою камеру исключительно в качестве опочивальни, словно находился у себя дома, а не в самой кровавой парижской тюрьме.
Нельзя сказать, что Север обладал таким уж бесстрашием — перспектива пыток и мучительной казни на костре вселяла ужас в его сердце, но стенать и плакать о своей несчастной доле было не в его характере. Денег, достаточных, чтобы подкупить стражу и уговорить устроить ему побег, может, и хватило бы в кошеле, оставленном Артуру, да где ж было найти доверенное лицо, согласившееся доставить их в тюрьму! И к тому же смерть приближала его свидание с Этьеном, образ которого в памяти Севера за последнее время потускнел и как будто подернулся патиной. Все прошедшие почти четыре года он вел целомудренную жизнь, а естественный зов плоти гасил обливаниями холодной водой в любую погоду. Тоска по убитому разъедала его внутренности, как ржавчина, он мечтал вновь увидеть любимого — и неважно, какой ценой будет уплачено за эту встречу.
Судьи все не шли. У Севера пересохло в горле, и он кашлянул. При этих звуках молодой монах поднял голову, и сердце де Сенье забилось с такой силой, что, казалось, сейчас проломит грудную клетку: несмотря на рясу и тонзуру (2), сходство секретаря инквизиторского суда с Этьеном оказалось просто поразительным. У Севера зазвенело в ушах, а на глаза внезапно навернулись слезы. Бенедиктинец неожиданно встал из-за стола, налил в небольшой глиняный ковш воды из кувшина, подошел к Северу и дал ему напиться. Все это он проделал в полном молчании, но, вернувшись на свое место, продолжал кидать взгляды на лицо де Сенье.
Присмотревшись хорошенько, Север понял, что молодой монах все же не являлся точной копией его убитого возлюбленного: он был намного ниже Этьена, тоньше в кости, мягче абрис скул, а глаза... Глаза Этьена отливали зеленью позднего лета, тогда как у бенедиктинца они были оттенка нежной весенней травы. Волосы такие же черные и так же, наверное, вились бы на концах, если бы не монашеская стрижка под горшок и, конечно, выбритая тонзура. И вообще — нечего на него пялиться! Он — писарь трибунала Святой инквизиции, религиозный фанатик, и с радостью отправит Севера на костер.
И все же де Сенье не мог заставить себя прекратить пожирать глазами молодое, одухотворенное лицо, так похожее на то, другое, любимое, которое он ненасытно целовал долгими зимними или душными летними ночами. Он, видимо, напрочь забыл, где находится и что с ним вскорости будут делать. Ему хотелось подойти к судейскому столу и провести пальцами по гладкому подбородку, запустить руку в шелковистые волосы на затылке, впиться поцелуем в красиво очерченные губы... Господи, да что же это за наваждение! Север крепко зажмурился и попытался успокоиться и погасить нараставшее в нем совершенно неуместное возбуждение.
— Север де Сенье, — он пропустил момент, когда в комнату один за другим вошли три клирика, возглавляемые высоким седовласым монахом с длинной белой бородой, к которому все присутствующие почтительно обращались «преподобный Альбин», — вас обвиняют...
«В шарлатанстве, занятиях алхимией, колдовстве и ереси», — с глубоким вздохом мысленно повторил Север, открывая глаза и удостаивая собравшихся своим вниманием.
— Задача трибунала — установить истину, побудив вас добровольно сознаться в содеянном, а так же назвать имена людей, с коими вместе вы ставили богопротивные опыты. В случае отказа от сотрудничества с нами вы будете подвергнуты пытке. Итак, — отец Альбин бросил на Севера пронизывающий насквозь взгляд голубых глаз, водрузил на переносицу очки и с минуту пристально изучал разложенные на столе бумаги, — месье де Сенье, признаете ли вы предъявленные вам обвинения? Не торопитесь, сын мой. Поразмыслите хорошенько, прежде чем ответить суду.
Молодой монах старательно водил пером по лежавшему перед ним пергаменту. Записав вопрос, он остановился и снова посмотрел на Севера.
«Господи, спаси и помилуй! Как хочется его поцеловать! О чем я думаю?! Сейчас они сочтут мое молчание знаком согласия!» — пронеслось в голове у де Сенье.
— Нет. Не признаю.
Лицо отца Альбина выразило скорбь. Было похоже, что ему несказанно жаль грешника, упорствовавшего в своей ереси.
— То есть вы отказываетесь сознаться, что, не имея патента лекаря, намеренно вводили в заблуждение ваших пациентов и, теша гордыню вашу, причиняли доверившимся вам людям непоправимый вред?
— Я не отрицаю, что предложил врачебную помощь нескольким нуждающимся, но я никогда никого не обманывал и напрямик говорил, что ношу звание аптекарского Мастера, — спокойно глядя на судью, ответил Север.
— Прекрасно, — просиял тот, — сын мой, вы определенно сделали первый шаг на пути раскаяния, и я искренне рад этому! Если так пойдет и дальше, возможно, вам удастся избежать лишних страданий, и вы взойдете на очистительный костер покаявшимся во всех своих грехах.
«Значит, сожжения мне не миновать в любом случае, и мой выбор только в том, что произойдет со мной до этого», — обреченно заключил Север.
— В поступивших к нам доносах добрых католиков, — судья пошуршал бумагами, видимо, решив продемонстрировать Северу количество этих самых доносов, — вас обвиняют в ведовстве и сделке с дьяволом, дабы получить знания, необходимые для изготовления ваших богопротивных зелий, коими травились ничего не подозревавшие и околдованные вами пациенты. Здесь утверждается, что вы вступили в преступный сговор с алхимиками-дьяволопоклонниками и вместе с ними ставили ваши богомерзкие опыты, в том числе и на живых людях.
Север заметил, как молодой бенедиктинец почему-то на секунду прикрыл глаза, будто ему стало больно, и перо дрогнуло в его руке. Каким заманчивым показалось согласиться с инкриминируемыми ему преступлениями! Ведь это означало передачу дела в гражданский суд, быстрое вынесение смертного приговора и, вполне возможно, удушение — милость от рук палача, прежде чем языки пламени начнут лизать его кожу. Если бы обвиняли его одного! Но судья требовал назвать соучастников... И весь ужас заключался в том, что они у Севера имелись: несколько раз он проводил совместные опыты еще с двумя учеными-алхимиками. Выдавать своих друзей Святой инквизиции, подписав тем самым смертный приговор и для них, Север не собирался.
— Все, что написано в доносах — неправда, — произнес он. — Я всегда работал один и надеялся только на Божью помощь.
— Да? — ехидно спросил сидевший рядом с преподобным Альбином монах с бесцветными водянистыми глазками. — А вот ваш помощник утверждает, что вы частенько куда-то ходили по ночам, иногда со свертками в руках. Неужели порошки и микстуры для ваших больных требовалось доставлять в столь неурочное время?
— Всякое бывало, — подавил нервный смешок Север, — и такое тоже.
Теперь судья выглядел раздосадованным. Преступник упорствовал, и это раздражало отца Альбина. К чести его будь сказано, он не любил посылать обвиняемых на пытки, даже самых упорных в своей ереси. И если при первом допросе с пристрастием от узника не добивались ничего путного, он не предписывал, как другие судьи, пытать несчастного день за днем, чтобы окончательно сломить его волю, а передавал дело в гражданский суд для вынесения приговора, полагая, что сожжение на костре все же более поучительно и для грешников, и для прочих мирян, чем смерть от рук палача в застенках, тем паче что очистительный огонь и так снимал все грехи с нераскаявшейся души. Он был приверженцем старой школы и верил, что любовь к Богу всегда пересиливала соблазны дьявола. Следствия с его участием тянулись неделями, и он часто подсылал к заключенным монахов или в обход установленных правил позволял свидания с членами семьи, дабы молитвами и мольбами сломить упорство еретиков. Первые ответы Севера ввели преподобного Альбина в заблуждение о скором раскаянии подсудимого, и сейчас нежелание того признать свою вину и выдать суду имена сообщников заставляло святого отца скрипеть зубами от злости.
— Полагаю, на сегодня хватит, — жестко сказал он. — Север де Сенье, вас проводят в вашу камеру, а завтра мы продолжим допрос. И не забудьте: наше терпение не безгранично.
* * *
Как только его привели в камеру и сняли кандалы, Север принялся расхаживать по крошечному пространству, заодно растирая потерявшие чувствительность запястья. Он примерно представлял себе ход завтрашнего допроса: почти наверняка его будут спрашивать о том же самом, и в лучшем случае послезавтра его ждет... О том, что его ждет, думать не хотелось. Как ни странно, он ни разу в своей взрослой жизни не ходил смотреть на казни: сожжение на костре, четвертование или отсечение головы его не привлекали. Как-то в детстве отец взял его с собой на колесование. Северу было тогда десять лет, и, после первых же воплей истязуемого, он, к своему стыду, облевал отцу сапоги. Его выпороли, но, слава богу, любоваться казнями больше не брали.
С пытками было и того страшнее: прошедшим через этот ад оставалась одна дорога — смерть, поэтому как оно выглядело на самом деле — не знал никто, а неизвестность лишь усиливала ужас.
Север почувствовал дрожь в ногах и опустился на соломенный тюфяк. Он не привык сдаваться, но здесь, кажется, выхода не было ни малейшего. Он мог выбирать только между подлостью и относительно быстрой смертью (его, как дворянина, может, еще и обезглавили бы, хотя пункт «колдовство» в его обвинительном заключении почти исключал такую возможность) и «упорством в ереси» и жестоких муках. Север де Сенье подлецом не был, а кроме того — и это показалось ему настолько нелепым, что он даже нервно рассмеялся — он не хотел предстать жалким предателем в глазах молодого монаха, так невероятно похожего на Этьена. Де Сенье представил тонкие кисти рук, выглядывающие из рукавов рясы, когда бенедиктинец поднес ему ковш с водой. Он почему-то уже не казался Северу религиозным фанатиком, способным плеснуть масла в его костер. Де Сенье лег и закинул руки за голову. Напряжение сегодняшнего дня сказывалось все сильнее и сильнее, и вскоре, несмотря на обуревавшие Севера тревожные мысли, он заснул...
* * *
Кто-то гладил его по щеке. Нежно и трепетно, как касание крыла бабочки. Это мог быть лишь единственный человек на свете. Этьен. Север поймал руку и, не открывая глаз, прижал к губам тонкие, хранящие запах чернил пальцы. Чернила! Руки Этьена пахли... аптекой: ингредиентами для микстур и порошков, намертво въевшимися в кожу. Де Сенье сел и с изумлением уставился на молодого монаха, стоявшего возле него на коленях...
То, что происходило дальше, не укладывалось ни в какие рамки дозволенного: бенедиктинец вдруг оказался под ним — голый, дрожащий от возбуждения и вскрикивающий каждый раз, когда член Севера входил в него. Мальчишка был восхитителен, сладок, как мед, и Север все целовал его упругое тело...
Север вздрогнул и проснулся. Его бил озноб. Член стоял так, что в штанах было тесно. Господи, это просто невыносимо! Вероятно, он лишился рассудка, если думает о плотских утехах практически на ступенях эшафота. И вообще, в его годы надо уже мыслить о душе, а не о молодых, зеленоглазых монахах, стонущих его имя в оргазме. Но у него так давно никого не было, а тело отказывалось успокаиваться, и, распустив шнуровку на штанах, Север принялся мастурбировать, вспоминая одновременно Этьена и безымянного бенедиктинца. Он только сейчас понял, что не знает, как зовут соблазненного им во сне юношу... Еще один грех в череде его многочисленных преступлений...
____________________________________
1. Инквизиционный процесс в Средневековой Европе
2. Тонзура (лат. tonsura) — остриженное место на макушке у католических духовных лиц, символ отречения их от мирских интересов. С давних пор существовал обычай, по которому кающиеся остригали себе голову наголо; затем этот обычай переняли монахи, а в VI в. и все христианские духовные лица; это было узаконено четвертым толедским собором 633 г. Тонзура различалась двух родов: тонзура Апостола Павла, когда наголо остригалась передняя часть головы, и тонзура Апостола Петра, делавшаяся на макушке в форме кружка. Первый род тонзуры был обычен в греческой церкви, а в несколько измененной форме (тонзура апостола Иакова) — также у британцев и ирландцев; второй род тонзуры общепринят в западной церкви у монахов и священников. В настоящее время тонзура обыкновенно производится одновременно с посвящением в низший духовный сан, причем она бывает величиною с небольшую монету; у священников она величиной с гостию, у епископов — еще большие, а у папы оставляется лишь узкая полоса волос над лбом.