Тень Рождения

Энн, напевая себе под нос уже привычную мелодию, шла по коридорам школы, словно окутанная невидимым коконом. Слова песни – Я избран и очень силен... – эхом отдавались в ее голове, заглушая шум и суету школьной жизни. Они служили ей талисманом, оберегом от внешнего мира, от взглядов, полных непонимания и страха.

В ее руке была тетрадь, исписанная карандашными набросками. Это были не просто рисунки, а попытки запечатлеть то, что она видела много лет назад, в той таинственной тени, в ночь, когда ее жизнь навсегда изменилась. Эти воспоминания, словно осколки разбитого зеркала, то и дело всплывали в ее памяти, маня и пугая одновременно.

На этих рисунках были изображены странные существа, полулюди-полутени, с искаженными чертами лиц и горящими в темноте глазами. Там были разрушенные города, объятые пламенем, и парящие в небесах замки, окруженные черными облаками; символы, значение которых Энн пыталась разгадать годами, но безуспешно. У нее уже было порядка ста набросков, но в каждом, словно чего-то не хватало, как будто она пыталась собрать сложную мозаику, потеряв при этом несколько ключевых деталей.

Каждый раз, когда она брала в руки карандаш, она чувствовала, как тень вновь обступает ее, как зовет ее в свои глубины, обещая открыть все тайны. Но она боялась поддаться этому зову, боялась узнать правду, которая могла оказаться слишком страшной, чтобы с ней справиться.

Вдали, прислонившись к стене и скрываясь в полумраке коридора, за Энн наблюдал парень. Высокий, с темными волосами и пронзительным взглядом янтарных глаз, он казался частью этой школы, частью этого серого, унылого пейзажа. Рядом сидел маленький грифон, черный как ночь, внимательно следя за каждым движением девочки.

– Упертая, – пробормотал парень, обращаясь скорее к своему питомцу, чем к кому-либо другому. – Все еще пытается разгадать то, что увидела семь лет назад. Неужели она думает, что сможет понять то, что было скрыто от всего мира?

Он знал, что Энн – особенная. Он чувствовал ее силу, пульсирующую под кожей, словно раскаленная лава. И он ждал. Ждал, когда она будет готова принять свою судьбу, когда она перестанет бояться своей тени. Он знал, что этот момент скоро наступит, и тогда все изменится.

Мелодия, словно тонкая нить, оборвалась, когда Энн вышла из школьных ворот. День, казавшийся таким безоблачным и спокойным внутри, снаружи встретил ее колючим ветром и насмешливыми взглядами. Уже издалека она увидела их – группу девчонок, сгрудившихся у автобусной остановки. Их предводительница, стервозная шатенка по имени Хлоя, окинула Энн презрительным взглядом и криво усмехнулась.

Энн попыталась пройти мимо, опустив голову и крепче прижав к себе тетрадь с рисунками. Но было слишком поздно.

– Смотрите, кто пришел! – провизжала Хлоя, и ее подружки захихикали в унисон. – Наша маленькая ведьмочка. Что, сегодня опять колдовала?

Энн промолчала, надеясь, что они отстанут. Но Хлоя не собиралась так просто отпускать свою жертву.

– Говорят, у тебя глаза разного цвета, – продолжала издеваться девочка, приближаясь к Энн. – Один голубой, как у нормальных людей, а второй... как у кошки. Наверное, поэтому ты такая странная.

Подружки Хлои окружили Энн плотным кольцом, отрезая ей путь к бегству.

– Да ладно, Хлоя, чего ты к ней привязалась? – пропищала одна из них, маленькая и толстая девочка в очках. – Может, у нее просто линзы?

– Линзы? Да у нее просто вся семейка наверняка поехавшая! – рявкнула Хлоя, и вдруг, неожиданно для всех, выхватила у Энн из рук тетрадь. – А это что такое? Каляки-маляки сумасшедшей.

Она с силой швырнула тетрадь на землю, и рисунки разлетелись по ветру, словно опавшие листья. Сердце Энн болезненно сжалось. Это были ее тайны, ее воспоминания, ее попытки понять себя. И вот, они валялись в грязи, выставленные на всеобщее обозрение.

Внутри Энн закипала ярость, но она старалась сдерживаться. Она знала, что если выпустит свою силу наружу, то только усугубит ситуацию. Но терпение ее не было безграничным.

– Отдай мои рисунки, – прошептала она, глядя Хлое прямо в глаза.

– Что? Ты что-то сказала, уродка? – передразнила шатенка.

И тогда Энн сорвалась. Вся боль, все обиды, все унижения, которые она терпела годами, вырвались наружу потоком слов, острых и ядовитых, словно змеиный яд.

– Боль...– прошипела она, глядя Хлое прямо в глаза.

Хлоя побледнела, словно полотно, ее глаза наполнились слезами. Она почувствовала, как чужие слова проникают в ее сознание, обнажая все ее слабости и страхи. Она почувствовала острую, невыносимую боль, словно кто-то вырвал у нее сердце.

Энн, осознав, что натворила, в ужасе отшатнулась. Она не хотела причинять ей боль. Она просто хотела защитить себя. Но слова, словно выпущенные стрелы, уже достигли своей цели.

Схватив свою тетрадь и рисунки, она со всех ног бросилась бежать, прочь от школы, прочь от насмешек и унижений, прочь от боли, которую она причинила.

Она бежала, не разбирая дороги, пока не оказалась на пустыре, заросшем сухой травой и мусором. Здесь, вдали от людей, она наконец остановилась, обессиленно опустившись на землю. Слезы текли по ее щекам, смешиваясь с грязью.

Она была одна. Совсем одна. И никому не нужна. Эти слова, словно отравленные стрелы, вонзились в самое сердце Энн, отравляя каждый ее вздох. Ощущение всепоглощающего одиночества сжимало ее, лишая сил, отнимая волю к жизни.

Так девочка просидела на холодном, бездушном бетоне до глубокого вечера, пока сумерки не окутали пустырь густым покрывалом. В попытке заглушить душевную боль, она вновь взяла в руки карандаш и тетрадь. На этот раз она рисовала не кошмары, а мечту. Она рисовала семейный ужин, каким он должен быть: без ссор и скандалов, наполненный теплом, уютом и любовью. На рисунке были мама, папа и она сама – счастливые, смеющиеся, любящие друг друга. Но даже эта идеальная картинка казалась ей какой-то фальшивой, ненастоящей.

В течение всего этого времени, пока Энн пыталась воплотить свою мечту на бумаге, она ощущала на себе настойчивый, прожигающий взгляд. Ей казалось, что кто-то пристально наблюдает за ней, буравит ее спину своим невидимым вниманием. Но как бы Энн ни старалась, как бы она ни оглядывалась по сторонам, она не могла найти того, кто бы это мог быть. Пустырь оставался безлюдным и тихим, лишь ветер шелестел в сухой траве, создавая жутковатые звуки.

Приблизительно в девять часов вечера, когда окончательно стемнело, а звезды начали робко проглядывать сквозь темные облака, девочка собрала свои вещи обратно в рюкзак и поплелась домой, словно старый, изношенный механизм, лишенный энергии и радости. Она оставила один из рисунков на бетонной плите, на которой просидела почти целый день, в надежде, что кто-нибудь, случайно наткнувшись на него, почувствует хотя бы искру тепла в этом холодном, бездушном месте.

Когда Энн скрылась за углом покосившегося забора, ограждавшего пустырь от внешнего мира, из тени, словно сотканный из ночи, вышел тот самый парень, который следил за ней в школе. Его движения были плавными и бесшумными, словно он – часть этой темноты, словно тень обрела плоть. Он неторопливо подошел к бетонной плите и взял в руку рисунок, оставленный Энн. Придирчиво оглядев его, он скривил губы в презрительной усмешке.

– Весьма занимательно, – пробормотал он, его голос звучал надменно и холодно, словно приговор. – Хорошо пишет, неплохая техника, но тратит свой талант впустую, на бессмысленные грезы о счастье, которого никогда не будет.

Одним плавным движением руки парень растворил рисунок в воздухе. Он не порвал его, не сжег, а просто превратил в черную дымку магии, которая мгновенно поглотила бумагу, словно та никогда и не существовала.

Грифон, стоявший рядом как-то неодобрительно оглядел его, словно осуждая за содеянное. Его огромные глаза блеснули в темноте, выражая укор и непонимание. А потом он издал грозный, пронзительный крик, нарушивший тишину пустыря.

– Ой, да перестань, – проговорил неизвестный поспешно, словно оправдываясь перед птицей. – Это всего лишь бумага, только и всего. Всего лишь жалкая попытка сбежать от реальности.

И, сказав это, он стремительно растворился в тени, словно его и не было вовсе, оставив после себя лишь легкий запах серы и ощущение чьего-то незримого присутствия. Пафосно удалился, словно Дьявол собственной персоной.

***

Дом встретил Энн звенящей тишиной, нарушаемой лишь тихим тиканьем часов в гостиной. Она вошла, плечи устало ссутулились под тяжестью рюкзака, и с глухим стуком бросила его на старый, потрескавшийся комод. Проходя мимо прикрытых дверей в зал, она машинально бросила туда взгляд, но что-то заставило её замедлиться, а затем и неслышно вернуться, заглядывая в узкую щель между створками.

Картина, открывшаяся её глазам, была одновременно привычной и пугающей. Посреди комнаты, под тусклым светом настольной лампы, стоял её отец, Дарк. Обнаженная спина, обычно покрытая сложной сетью шрамов – свидетельств его долгой и опасной жизни – сейчас была рассечена свежей, уродливой раной, тянувшейся от правого плеча до левых ребер. Мать, Рина, склонилась над ним, ловкими, опытными движениями орудуя иглой и нитью, стягивая края зияющей плоти. Каждый стежок казался болезненным уколом, но Дарк стоял неподвижно, лишь слегка морщась.

Энн всегда восхищалась своими родителями, особенно отцовской стойкостью. Как бы тяжело ему ни было, каким бы невыносимым ни был физический или душевный ад, он всегда оставался собранным, непреклонным и в ясном уме. Бессмертие, казалось, сделало его лишь крепче, научило сносить удары судьбы с ледяным спокойствием.

– Иногда мне кажется, что ты умудришься помереть, даже будучи бессмертным, Каблук, – проворчала Рина, не отрываясь от работы. Это прозвище, доставшееся Дарку со времен его молодости, все еще преследовало его, особенно когда Рина сердилась.

– Ну, зато весь Китай, услышав "Клан Фут", трепещет от страха, – с напускной бравадой ответил Дарк, попытавшись изобразить показательный смех, который сорвался на болезненное шипение.

Рина закатила глаза, но улыбнулась уголками губ.

– А Энн вернулась? Что-то я переживаю. Она обещала быть дома до темноты.

– Не знаю, давай позвоним ей. Я тоже что-то волнуюсь. Она редко так поздно где-то задерживается, – ответил Дарк, его голос выдавал скрытое беспокойство.

Не желая больше подслушивать, Энн тихо постучала в дверь и, услышав приглашающее "Войди", несмело зашла в зал. Она присела на диван, стараясь не привлекать к себе внимания, и аккуратно отложила в сторону свой блокнот с рисунками. На обложке виднелся незаконченный эскиз – мрачный, но завораживающий портрет мужчины с суровым взглядом.

Рина закончила зашивать рану на спине мужа, аккуратно завязав последний узел. Она отложила окровавленную иглу в сторону, на поднос с другими медицинскими инструментами. Дарк окинул взглядом дочь, он подмечал каждую деталь: тусклый блеск в глазах, уставшее выражение лица, едва заметную дрожь в руках. Он также заметил состояние её рисунков – местами грязные, с потеками от воды, словно она долго держала их в руках, нервно сжимая. Да и сам вид дочери оставлял желать лучшего: пыль на одежде, растрепанные волосы, сбившиеся в колтуны. В нём закипала тревога.

Он коротко мотнул головой в сторону Рины, едва заметным движением, призывая её оставить их наедине. Рина недовольно нахмурилась. Она терпеть не могла, когда Дарк перекладывал на себя всю ответственность за воспитание дочери, считая себя более компетентным в этом вопросе. Она, мать, как никто другой знала, что нужно Энн, понимала ее тонкую, ранимую душу. Но иногда, признавала она, ей было это на руку. Рина чувствовала, что сейчас тот самый случай. Дарк был более сильным духом, и, возможно, именно его твердость сейчас нужна Энн.

Она прослушно вышла из зала, тихо прикрыв за собой дверь, но осталась стоять за ней, прислушиваясь к их разговору, ее материнское сердце разрывалось от беспокойства.

– Звездочка. Можешь наклеить мне повязку на спину? – проговорил Дарк, не отводя от дочери взгляда, полного проницательности и тревоги. Он видел, как сильно она подавлена.

Он не собирался ее ругать за позднее возвращение, хотя, по всем правилам, следовало бы. Сейчас он лишь хотел выяснить, что случилось. Как прошел ее день? Что заставило Энн вернуться домой такой задумчивой, потерянной и грязной? Ругань и наказания могли подождать. Ему нужно было докопаться до сути, понять причину ее состояния.

Девочка молча кивнула и подошла к отцу. Она взяла стерильные бинты и начала осторожно перевязывать зашитую рану. Ее движения были замедленными, неуверенными. Тем временем Дарк подбирал слова, чтобы начать разговор, чувствуя, как клубок волнения сжимается у него в груди.

– Как прошел твой день,? Как конкурс по изобразительному искусству? – завалил он дочь вопросами, стараясь сохранить в голосе спокойствие и непринужденность. Энн на время замерла, словно обдумывая, солгать ли, сказав, что все было хорошо, или рассказать правду, обнажив перед ним свою душу.

– Пап, я уродка? – прохрипела девочка, замедлив бинтование до полной остановки. Ее голос был тихим, словно шепот, но в нем звучала такая глубокая боль, что Дарк ощутил, как эти слова словно нож вонзились прямо в его сердце.

Он повернул голову за спину, насколько это было возможно, чтобы хоть немного видеть Энн, видеть ее лицо. У него в голове не укладывалось, почему она так думает. Его прекрасная, талантливая, умная девочка... откуда у нее взялись эти ужасные мысли? Кто посмел внушить ей это?

– скажи мне... кто это сказал ? Это из-за твоих способностей ? - Голос Дарка стал озлобленным . Обижать его дочь , значит перейти дорогу ему самому . А такого он не прощает .

– не важно кто это сказал , а вдруг они правы . У меня странные глаза , способности которых не у кого нет . Все бояться меня .- Энн сново начала бинтовать спину отца , опустив голову .

POW Энн.

Я не хотела снова этих бесконечных разбирательств в школе. В конце концов, это уже вторая за год. Третий переход в новую школу я просто не вынесу. Да и как-то... не пристало мне жаловаться отцу на обычных хулиганов. Ведь все китайские мафии и кланы трепещут от страха при упоминании его имени.

Признаться честно, я никогда не понимала этой всеобщей паники. Дома он был лишь моим отцом: добрым, смешным и порой даже чересчур, до абсурда. Доходило до того, что мама по-доброму лупила его кухонным полотенцем – зрелище совершенно не вяжущееся с образом устрашителя преступного мира.

Внезапно отец обернулся, его взгляд, обычно пронизывающий, сейчас смягчился, хотя в глубине таилась сталь. Он изящным движением забрал оставшийся кусок бинта из моих рук.

– Пап ,почему ты такой сильный? Тебе не знакомы страх и сомнения, у тебя просто нет слабостей. А мама... она всегда тверда и нерушима, словно гранитная скала, – выпалила я, словно выкладывая все начистоту. Отчасти я была права, и он, конечно, не станет это отрицать.

– Моей единственной слабостью всегда были твои глаза, – произнес он с бархатистой мягкостью, которая могла сбить с толку любого, кто не знал его истинной сущности. Его длинные, аристократичные пальцы нежно коснулись моей щеки, и он поцеловал меня в лоб, словно благословляя. – Ну и, разумеется, всегда стоит помнить о смертельно опасном оружии в руках твоей матери... перед этим я трепещу в священном ужасе.

Он иронично вскинул бровь, и его рука, с бинтом, легла на сердце, изображая наигранное страдание. Папа всегда знал, как рассеять мои мрачные мысли, даже в самой отчаянной ситуации. Его изысканный юмор был моим личным щитом от тьмы.

***

Издалека, словно вечный наблюдатель, на ветвях древнего дуба восседал незнакомец. В его взгляде плескалось презрение и смертная усталость, будто он свысока взирал на ничтожную суету мира. Рядом с ним, на соседней ветке, горделиво восседал его верный спутник – грифон с оперением цвета ночи и пронзительными, как осколки льда, глазами.

– Драма, слезы, бессмысленный пафос. Ненавижу эту дешевую сентиментальность, – пробормотал незнакомец, с отвращением скривив рот. Внезапно он ухмыльнулся, и с грацией хищника спрыгнул на землю, словно демон, явившийся из преисподней. Обернувшись к деревьям, он с ядовитой насмешкой произнес: – А ты, матушка? Наверняка наслаждаешься этим вульгарным представлением?

Из тени выступила Нева. На ее лице застыла печать боли и отчаяния, а в глазах отражалась глубокая скорбь. Она смотрела на сына, словно на незнакомца, и видела лишь пустую оболочку, лишенную человечности. Он стал ледяным истуканом, не способным к состраданию. Бывший мальчик, которого она когда-то любила, исчез, оставив лишь безжалостного темного Бога .

– Когда ты выполнишь приказ Физалис? Прошло семь лет, – прошептала Нева, и в ее голосе звучала обреченность. Она боялась приблизиться к сыну, боялась увидеть в его глазах ту тьму, которая поглотила его душу.

Тай двинулся к ней, и в его глазах вспыхнуло нечто зловещее – фосфоресцирующий свет, чуждый всему живому. Нева отступила в ужасе: она знала, что этот свет предвещает боль и разрушение.

– Я сам решу, когда придет время избавиться от этой девчонки. Передай это совету, – прошипел Тай, и его голос был подобен змеиному шипению. Он приблизился к ней вплотную, и от него повеяло холодом, проникающим до костей. Затем он растворился в ночи, словно кошмар, оставив Неву наедине со своим горем и бессилием.

– Ох Тай , что же ты творишь .– Нева покинула человеческий мир возвращаясь в обитель богов .