Часть 4
Вообще-то Антошка на это не подписывался. Не-а, нихуяшеньки. Или подписывался?.. — Чёрный или зелёный? — Лучше сразу яду. Хуже Арсения Попова может быть только болеющий Арсений Попов. Нет, вы не подумайте, Антон — мальчик хороший, он Арса любит — по-настоящему, до дрожи в коленках и прочей лабуды, действительно любит, но терпеть его закидоны ой как тяжело на самом деле. Нервы-то не вечные. А вот ебанату этому поповскому сейчас заебись, повезло так повезло: свалил в очередную командировку и только стикеры шлёт по типу «люблю, скучаю, выздоравливай», а Шастун возится здесь с этой цацой, которой всё не так и не эдак: то суп слишком горячий, то мёд слишком густой, то таблетки пить отказывается (ну не дебил ли?), то ещё какой-нибудь трындец случится. Поэтому Антон волей не волей практикует метод: считаем до десяти, улыбаемся и машем. На Попова без слёз сейчас не взглянешь: Арсений второй день с температурой под тридцать девять корчится, соплями захлебывается и толком не может говорить, поэтому всё его предъявы забавным злобным шёпотом озвучиваются. И это порой веселит. Но не настолько, чтобы избавиться от навязчивой идеи засунуть ему эти претензии в одно место. Хотя, зная этого пидора, итог будет примерно такой: ему, блять, понравится. Нет, ну он ведь не зверь — Шастун бы его даже пожалел, если бы накануне этот модник не выперся на улицу полуголым, но зато красивым и стильным, это да, никто не спорит, причитая, цитата: «да тепло там, я чё дурак летом в пуховике ходить?». А там, блять, холодно было, у Шастуна от ветра кости в бараний рог скручивало, но Попова ведь жара убила, ага. Зато сейчас ему жар сто процентов гарантирован. Как в Турции, но только бесплатно. Кстати об этом. Антон руку ему на лоб кладёт и недовольно хмурится — да на нём жарить уже можно, оладушки там или ещё чего, только вот подгорит быстро. Шастун, конечно, подозревал, что Попов — тот ещё горячий мужчина, но чтобы настолько... — Только скорой мне не угрожай... — Ага, а если ты тут копыта откинешь, что я потом твоим фанаткам скажу? — Что я «сгорел» от любви к тебе. Им понравится. Попов смеётся, хрипит, а потом кашлять начинает так, будто лёгкие выплюнуть пытается. Только вода, которую ему Шаст в рот влил, и помогает. Временно, ясен пень. — Рот открой и не дёргайся. Антон и брызгалка для горла совершенно не вяжутся с этим строгим (Арсений никогда вслух не признается) сексуальным тоном. Этакий альфач плюс заботливая наседка. Комбо. — Эту бы фразу да в подходящее время... Это всё температура и передоз лекарств в крови. Арсений — приличный человек на самом деле. Честно. — Я жду. И язык высунь. Арсений фыркает так картинно, что глаза закатить хочется и никогда не выкатывать их обратно — дожили. Он губы свои облизывает, мол, получай свой «язык высунь» в вольной трактовке. И это пиздец. На больных и юродивых дрочить — пиздец по меньшей мере, а по большей — извращение. — А-а-а...нтон. Попов подчиняется, в своей манере, но подчиняется, и у Шастуна от представшей картинки на миг мозг в одно конкретное место чуть ниже пояса улетает, но потом он мысленно даёт себе леща — ты ведь вместо доктора здесь, так что лечи, будь добр. И Антон лечит, хоть клятву кому-то там на «г» и не давал. Тем более ну как такое трахать? Сонный, с мешками под глазами, несчастный, бледный, весь в поту, да ещё и трясёт его нещадно, в общем секс ходячий — ни дать, ни взять. — Горько. — Глотай давай и не выебывайся, — фыркает, — ещё надо или полегчало? — Поцелуй лучше. Арс губы уточкой к нему тянет, разумеется, в профилактических целях, чтобы вкус противного лекарства перебить. Он особо не надеется, придуривается только, не маленький ведь, понимает, что Шаст и так заразиться рискует, так что какие ещё в пизду поцелуи? Поэтому когда к его губам практически целомудренно прикасаются, он хуеет, ой, удивляется. Это и не поцелуй толком — разводилово одно, но приятно, один хер, приятно. У Антона губы холодные в сравнении с его собственными, а ещё от него жвачкой арбузной пахнет, и щетина колется. Прикольно так-то. — Лучше? — Ага. Арсению его засосать хочется. Даже сейчас с температурой и прочими прелестями. Только вот кто ж ему даст-то? Он снова на подушку заваливается, чувствуя, как начинает разлагаться — голова гудит и тело ломит, как будто по нему поезд проехал. Недобитая Анна Каренина собственной персоной. — Ладно, я за чаем. Постарайся за эти пять минут коньки не откинуть, как хоккеист на пенсии. — И тебе того же, — огрызается, но слабо как-то, на двоечку. Чай с мёдом, таблетки и даже пара бутербродов были заботливо принесены Арсению на подносе. Цветов только для полноты картины не хватает. Антон более чем уверен, что Арс в таком состоянии от еды откажется, но попробовать-то можно, правда? Он и так худой настолько, что подержаться не за что (Тош, ты как всегда), а с этой болезнью вообще жрать перестаёт: нос от шастуновского супа воротит — обидно вообще-то, старался ведь ради него. Хотя с самокритикой у Шастуна всё заебись, так что стоит признать: супец пахнет отстойно, но как говорится: «Горячее сырым не бывает», так что мог бы и съесть. Падла. — Сначала таблетки, — его почему-то очень сильно радует обречённый скулеж, который глушит подушка, — давай, давай. — Сгинь... — Надо, Сенька, надо. — Убью. — Ты выздоровей для начала. А то силёнок не хватит. В Шастуна подушка летит, которую он благополучно ловит и подавляет в себе порыв швырнуть её в ответ. Хоть кто-то из них должен вести себя как взрослый дядька. — Тебе это не поможет. На самом деле Антон в душе не ебёт, чем руководствуются люди, которые умирают (слишком громко сказано, но ладно) от простуды, но таблетки не пьют. Они типа надеются, что повторят судьбу Джона Сноу? Воскреснут? Или если попроще, то восстанут из пепла как фениксы? Хотя с такой температурой и не мудрено. Но это так — мечты. Потому что вообще-то жизнь это не дурацкие сериалы, тут головушкой хоть иногда думать надо, а не на сценаристов надеяться и хуй на всё забивать. Поэтому если Попов думает совершенно не той головкой, то Шастун в него силой таблетки запихнёт. Идиллия, хули.
***
Антон чувствует себя максимально ебанутым. Серьёзно. Вот вообще без шуток.Он никогда не думал о том, что ему будет нравится лежать в кровати и слушать дыхание своего краша. И дыхание-то ведь по правде раздражающее: у него соплей полный нос, и, исходя из этого, логическую цепочку последствий выстроить не трудно. Но Шаст лежит, в потолок пялится и параллельно впитывает в себя эти звуки как губка. Арсений спит — сонливость побочный эффект болезни и таблеток, но уж лучше так, чем он будет бодрствовать и страдать. А сон, глядишь, и целебный эффект какой-никакой окажет.Но вот он-то дрыхнет себе спокойно, а Тоша депрессивно думает о том, что они слишком редко просто спят вместе — банально тискаются, обнимаются и ноги друг на друга закидывают. А ведь в этом что-то да есть. Это же, блять, важно. Ну, для Шастуна. Такая хуйня — слишком уж семейная часть отношений, в которую его не пускают: в туре от усталости было уже не до телячьих нежностей в семи случаях из десяти (там бы хоть просто кости на кровать кинуть, и уже красота), а сейчас им всё лишь бы быстрее сделать и не спалиться. Это же, блять, важно. Ну, для Арсения. Потому что Антон где-то на задворках здравого смысла мечтает, чтобы этот ебанат их застукал. Он даже по морде готов получить, тут без бэ. Только пусть эта херня неопределённая уже как-то разрешится. Ему просто хочется постоянно Арсения под бочок, и чтобы на его прелесть никто не зарился. Всего-то.Он бы его одеялком заботливо укрывал и чаем отпаивал. Эх, мечты-мечты.А у нас тут суровая реальность, если кто забыл.Страшные, опасные микробы — хуйня. Антон его буйную головушку у себя на груди устраивает, чувствуя тяжесть, и она какая-то... хм, приятная что ли. Арс так мило морщится во сне (потревожили графский покой, вы только посмотрите на эту неженку), что у Шастуна до дебильного влюбленная лыба с лица не сходит.Приплыли. Тьфу, блять.Он его мокрый лоб и чёлку гладит, чувствуя жар всей ладонью. Антона пугает это, уже второй день пугает, но толку-то — скорую он вызвать так и не решается. С одной стороны состояние Попова вроде бы можно охарактеризовать как приемлемое, но с другой — сердечко такое хуяк, и он слишком уж начинает параноить и переживать за любимого. Тут уж никак по-другому — издержки ситуации.Но тише, Тош, дыши. Таблеточки ты в него запихнул, так что остаётся дело за малым — подождать надо: жар спадёт, это вопрос времени.Антон его укачивает, как ребёнка, когда Попов бредит и хуйню какую-то неразборчивую несёт, состоящую из: «цапля», «дует» и «морковь». Возможно, сей треш находился не в одном предложении, но это не точно — Шастун особо не вслушивался.Когда Арсений дрожит, его обнимают крепче и прижимают к себе под традиционное «т-ш, хорошо всё будет» или «если ты сдохнешь тут, я тебя сам убью, придурок». Эмоциональный разброс тот ещё, но что поделать. У Шастуна, кажется, даже проскользнуло это страдальческое «люблю не могу», но слова как сорвались с губ, так и вернулись, со всей дури ебнув по ним. Желание снова произносить эти пять букв в такой последовательности как рукой сняло. Потому что... Да какое тут нахуй «потому что», когда херь такая происходит?— Никита...Он пидораса своего зовёт. Совсем не того своего пидораса. Вот этими губами сухими, проклятущими и едва не белыми шевелит и зовёт. Не раз и не два. Еле-еле — тихо так, его даже не слышно практически.Но Шастуну хватило. Спасибо.Зовёт, когда его вообще-то обнимают — крепко, заботливо, надёжно.Зовёт, когда его в лобик целуют, не брезгуя ни по́том, ни микробами, ни именем этим ебучим.Зовёт, когда о нём заботятся.Зовёт, когда на самом деле это Шастун, а не он, здесь умирает смертью чувака, схватившего стокгольмский синдром как минимум.Потому что слушать это — пиздец.Потому что слышать это — пиздец.Потому что понимать это — пиздец.Потому что принимать это — пиздец.Потому что всё равно оставаться здесь — это пиздец.Антон целует его в висок. Арсений затихает.
***
На кухне удобный подоконник — широкий, жопу на ура вместил, а ещё на нём плед какой-то валялся. Заебись. Хоть не твёрдо.Антон окно форточкой открыл, курил уже вторую сигарету подряд и старался не думать о том, что такое проветривание не есть хорошо для больного, зато то, что доктор прописал для Шастуна. Ему во всех смыслах не помешало бы проветрить мозги, а он вместо этого их сигаретным дымом окутывал как маской. За таким антуражем суровая действительность херово, но скрывалась.Он успокаивался. Не то чтобы он прямо озверел тогда, ничего нового по сути ведь не услышал, но за эти несколько часов ему действительно стало спокойно. Как в гробу.Ну есть этот хуй и есть, ведь для Антона это ничего не меняет, правда? У него не отберут то, что уже есть? Эти недоотношения. Арсения. Они ведь не откажутся от этого. Оба. Но и что-то большее ему, пока этот тип есть, не светит. Хотя лучше синица в руках, чем журавль в небе. Или как там правильно? Шастун давно перестал надеяться.Почему он не ушёл? Мог ведь найти на роль сиделки кого-нибудь другого: Оксана бы точно не отказалась помочь, или на худой конец сдал бы его в больничку, но нет — он не хотел. Или не мог. Что-то среднее между жрущей мозг ответственностью и жрущей сердце зависимостью.Антон хотел быть здесь. С ним.Зевок. Чужой. Внезапненько.— Отпустило, кажется, — Попов улыбается сонно и глаза трёт, — спасибо. Теперь полегче стало. Температура вроде спала практически.Хорошие ведь таблетки, и чё выебывался?У него всё ещё голоса нет, так что слух приходится напрягать на максимум, а ещё заторможено, механически наблюдать за тем, как жадно Арсений выпивает целый стакан воды. Не мудрено, учитывая обстоятельства.— Ты чего от меня сбежал? Сидишь тут, дымишь, а мне без тебя не спится, — жалуется и губы дует. Арсений лохматый, помятый, но с грацией котяры приближается и утыкается мордой в плечо. Приятно. — Пошли обратно, Тош.— Ты храпишь, — Шастун красиво так дым выдыхает и прикрывает глаза.— Я не буду.— Будешь.— А если я разденусь?— Пошли.