В лесном краю

Грейс в отчаянии наблюдала, как обваливаются остатки её не сказать, конечно, что счастливой, но всё же лучшей, чем у многих других, жизни. Не самого плохого для жрицы любви будущего, пока ещё смутноватых, но более или менее понятных и предсказуемых перспектив. И вместо всего этого ждала её каторга за участие в торговле людьми. А виноват во всём был он — этот тысячу раз проклятый Джейми!

Как же угораздило её так вляпаться, Господи-Боже? Какая дьявольская сила принесла этого дурака в тот злополучный вечер в бордель? И почему глупая Грейс, не почуяв нутром неладное, не сказалась, к примеру, больной? Ведь были ж у неё такие снадобья, что вызывали недолгое, но сильное недомогание: расстройство желудка, сыпь по всему телу, видимость лихорадки — мать, помирая, научила её обманывать даже свою бесспорно неглупую и очень подозрительную сестрицу, чтоб Грейс жилось на этом свете хоть чуточку легче. Однажды, рассказывала матушка, попался ей клиент-аптекарь, сжалился и научил отлынивать от работы, когда совсем невмоготу. Мать сумела убедить и сестру, и товарок, и охрану, что страдает некоторыми болезнями, которые время от времени дают о себе знать. А Грейс ничего не стоило сделать так, чтоб поверили и ей: ну, перешли от родительницы недуги — что ж поделать-то? Не от этих ли снадобий в конечном итоге мать и умерла, дочь её не знала, но старалась использовать сию уловку нечасто.

Вот оттого, должно быть, и не вспомнила она о своих заветных спасительных порошках вечером третьего дня. Позволила-таки злой судьбе жестоко над собой надсмеяться.

«Чтоб тебе пусто было, Джеймс Хоулетт! До скончания твоих никчёмных дней! И братцу твоему полоумному! Животные! Мерзкие, грязные животные — вот вы кто! Оба!»

Грейс была зла, невыразимо и невыносимо зла на них!

А ведь так понравился её этот милый лохматый мальчик! Таким казался безобидным, таким замечательным! Честный, благородный, красивый! Святая простота!

Девка, разъярённая как гарпия не только от досады на чудных молодых людей, но и на весь мир, казалось, ополчившийся против неё, припомнила одного зануду-умника в своей постели. Тот, оплатив гораздо больше, чем то, на что, собственно, был способен, весь остаток времени насиловал уши Грейс какой-то чепухой из истории бесконечно далёких и потому совершенно не занятных для неё заморских земель. Одно это — про «святую простоту» — и запомнилось. Вроде бы как сжигали на костре какого-то еретика, а одна старуха, плача о нём, в то же время подкидывала ветки в его костёр. Вот и Джейми, видать, такой же: в глазах сострадание и забота, а в руках — беды одна хуже другой; взором своим пламенным жалеет и хочет добра, а выходит так, что лишь добавляет мытарств.

На тебе, Грейс! На тебе, никчёмная ты дура!

Ох, да что ж теперь ныть-то и волком выть?! Делать надо что-то: спасать себя. Только как? Как — скажите на милость?! Дать волю слезам и прикинуться жертвой, невинной овечкой? Ну да, ну да, поверят ей, как же! Что они, настоящей невинности, что ли, не видали, чтоб на такую чушь повестись? И телом-то от усача этого не откупишься: он же, по всему видать, идеалист и человек чести, как Джейми наш распрекрасный, только умнее. И чудищ этих двоих когтистых не оговоришь — старший кинется со злости и тут же порвёт на кусочки, как голодный медведь, а Джейми (да задери, задери его, наконец уже, дьявол!) жалко… И рвётся всё изнутри всепоглощающей обидой, желанием любой ценой избежать невзгод, и застревает рыбьей костью в горле, не давая сказать и слова.

Нет, надо придумать, как выгородить себя. А на прочих — плевать! Всё в жизни забывается — сотрётся и это, а лучше тебя же самой о тебе, горемыке, никто не позаботится.

Однако стоило мелькнуть в голове Грейс этой мысли, как точно выстрелом сразили её слова капитана, сказанные не ей, но достаточно громко, чтоб услышала и она.

— А «миссис Хоулетт», стало быть, фальшивая? И кто же она?

Девка замерла, перестав дышать и чувствуя, как подкашиваются ноги. Сейчас этот глупый и честный Джейми скажет всё как есть, брат его либо промолчит, либо добавит от себя, чтоб добить Грейс окончательно, ведь зол на неё, как сам чёрт, а жалости в нём, похоже, нет и на унцию.

Грейс уж было встрепенулись, чтоб дать хоть бы какой-то отпор злой судьбе и её верным палачам, но была остановлена на полувздохе не тем голосом, который ожидала услышать первым, а ещё более низким и резким, тем, под раскаты которого недавно чуть не рассталась с жизнью.

— Подневольная у своей тётки, сэр, — выдал вдруг старший брат злосчастного Джейми. — Та заставила её сопровождать повозку. А когда мы решили вывести всю эту шушеру на чистую воду, девка нам подыграть согласилась. Знакома, поди, со всеми прелестями жизни в борделе и другим такого не желает.

Грейс, так и не перестав внутренне трепетать и обливаться холодным потом, не поверила своим ушам. Какой-то был в этом подвох, не иначе…

***

Джеймс Хоулетт стоял под строгим и испытующим взором капитана Тревора и слушал самозабвенную ложь брата. Тот не знаком был с суровой, карающей дланью совести, и потому ничто не мешало ему говорить то, что требовало существующее положение. Не знай Джеймс о том, как всё это нехорошо, то непременно бы восхитился. Виктор врал, будто стряпал кашу из топора: легко и непринуждённо прибавлял к правдивой основе то щепотку полуистины, то каплю откровенной лжи. Да что там говорить — Джеймс и сам готов был поверить! К тому же, младший когтистый брат, если уж быть совсем откровенным, именно это и хотел бы сказать о Грейс, если б только мог так легко обманывать.

Нет, лгать — это низко, недостойно, неправильно. Ложь ведёт к растлению души, и под её мерзкие песни и без того жестокий мир катится в пропасть ко всем чертям. Примерно так говорил когда-то отчим. Ну, не совсем так, допустим, а выражаясь помягче (Джеймс или в лесу за эти годы так огрубел, или сказывалась всё же его истинная порода), но смысл от этого не менялся. Неправда отвратительна и вредна, но порой (вот как разобраться в этом?) бывает необходимой.

Джейми старательно держал свой взгляд поднятым, но совсем не был уверен в том, не выдаст ли это его, Вика и Грейс ещё больше, чем если б был опущен или отведён в сторону. Не читалось ли всё в его глазах, точно в раскрытой книге? Не обращал ли он невольно в прах все старания брата и все надежды на спасение Грейс от неприятностей?

Непроницаемый, твёрдый взор военного не говорил ему ни о чём, и даже запах, исходящий от тела, не выдавал в нём ничего, на чём можно было бы построить хоть какие-то предположения. Оставалось лишь надеяться на благополучный исход, и ещё…

Ещё юноша думал о старшем брате? С чего вдруг он так кстати решил защищать девку, которую терпеть не мог? Только ли потому, что догадывался о намерениях Джейми не бросать дурочку в беде? Или?.. Или всё же всколыхнулось в нём, пробудилось что-то человеческое? Парень, давно уж позабывший, как обращаться к Богу, готов был молить об этом. Ведь родная душа, в которой есть место добру, была так необходима ему, стала бы источником такого счастья!

Так хотелось верить в это!