Макенахи II. Монхаменна. Милость Божественная

Уважаемый Читатель,

Мы временно прервем повествование о Самире. Чтобы полностью раскрыть его путь, необходимо сперва погрузиться в истории древних учеников Мона, чьи судьбы предшествовали его. Просим Вашего терпения, это необходимое отступление.

Глава 3. Сага о достоинстве лжи
А что остается после революции? Руины, на которых строится лишь новая тирания.

Лето дышало горячим воздухом. Зной, висящий над Форумом, был не просто природным явлением, но ощутимым давлением, что сжимало дробящийся мрамор колонн - и души людей. Внешне, город жил своим привычным блеском. В Цирке Массимо сотрясались трибуны от ликующих воплей, термы дымились паром, а по виллам Палатина, где шелка переливались с цветами, споря за взгляд гостей, устраивались пиры, словно само их изобилие должно было отвратить взгляд от чего-то скрытого и тревожного. Под этим показным величием ползли слухи, как мёд на теле идола, искажая истину. В Сенате, где некогда гремели голоса трибунов, теперь царила форма. Гул заседаний походил на ровное жужжание хорошо смазанного механизма, которому не нужно было мнение, а лишь форма голоса. Из домов порой исчезали люди, и их отсутствие лишь укрепляло эту тишину, в которой говорилось больше, чем в самых пылких речах.

Луций наблюдал за этим миром с дистанции. Его разум был как хорошо отполированный щит, отражающий хаос, не впитывая его. Он не был ни наивным юнцом, ни дряхлым старцем. Луций был человеком, созревшим в огне гражданских распрей, отточенным в спорах, где цена слова равнялась цене жизни. Он верил в Res Publica не как в абстрактную идею, а как в систему, в великую и хрупкую конструкцию, которую нужно было оберегать любой ценой. А цена, как он понимал, всегда была высока. Дома его ждала Ливия, чья утонченная красота была его единственным личным достоянием, и юный Марк, чей смех, звонкий и безмятежный, был единственным звуком, что Луций мог назвать истинным. Ради их покоя, ради их будущих снов, Луций ежедневно входил в Сенат, готовый к любым уступкам, если они сохранят порядок.

В тот вечер, когда последние лучи солнца прощались с Аппиевой дорогой, окрашивая её камни в кроваво-оранжевый, к Луцию явился Публий, его давний товарищ. Публий был человеком пылким, наивным, с душой, что всегда стремилась к чистоте, даже если мир требовал грязи. В его глазах горел тот самый лихорадочный огонь, что Луций видел когда-то в глазах своих молодых легионеров перед безнадежным боем.

- Луций, - прошептал Публий, его голос дрожал от сдерживаемого негодования, - я не могу больше молчать. Эта тень, что сгущается над Римом... Она не просто похищает людей. Она крадет саму душу свободы. Завтра я выступлю в Сенате. Пусть они услышат правду, какой бы горькой она ни была!

Луций не ответил. Лишь наклонил голову, будто соглашаясь с тем, что знал всегда. Знал, что речь Публия будет не о политической борьбе, а о чем-то более фундаментальном. Несколько недель назад его старый раб, тот самый, что всегда подавал факел, когда Луций отправлялся на ночные заседания, исчез. Его место занял другой. Он не произносил лишних слов, его шаги были бесшумны, а глаза - вечно опущены. Вино, что подавали на последних пирах, порой казалось Луцию слишком темным, почти черным.

Когда первые звезды загустели над крышами, и лишь редкие факелы отбрасывали пляшущие тени на стены домов, к Луцию прибыла скромная повозка. Из нее вышел Гай. Гай был фигурой, о которой Сенат говорил с почтением - человек безупречного ума, чья риторика была воплощением римской логики, в нём была та же холодная ясность, что и в арке над долиной. Луций всегда уважал Гая, видя в нём редкий образец государственного деятеля. Но сегодня... что-то было не так. Гай в этот вечер двигался тише, чем обычно. И тень от него казалась длиннее.

- Луций, - голос Гая был мягким, но в его голосе, лишённом любых колебаний, отсутствовало что-либо живое. - Я пришел по делу, что касается не личной выгоды, но незыблемости Республики. Завтра Публий произнесёт речь. Ты знаешь, о чем он намерен говорить.

Луций замолчал на миг дольше, чем обычно. Он знал, что этот вопрос не требовал ответа.
- Он намерен говорить об опасностях, что угрожают нашей свободе, - произнес он, его голос был сух, как пергамент.

Гай слегка наклонил голову. - Именно. И его пламенная речь, Луций, будет подобна искре, брошенной в сено на дороге к Остии. Хаос, порождаемый благородными, но незрелыми порывами, всегда ведет к разрушению. А что остается после революции? Руины, на которых строится лишь новая тирания. Мы, сенаторы, должны мыслить категориями фундаментальных основ, а не мимолетных страстей. Рим держится не на той "истине", что каждый видит по-своему, но на вере в стабильность. На вере в силу закона. На вере в то, что существует рука, способная удержать весы правосудия в равновесии.

Он сделал паузу, и его взгляд скользнул к саду, где спал юный Марк, его лицо безмятежно в свете звезд. - Мы, отцы, не вправе мыслить короткими мерами. Наши решения тянут за собой дни, что ещё не наступили. Мы носим великую ответственность. Ответственность не за сиюминутное возмущение, а за будущие сны наших детей, прекрасных жён и славных домов.

Луций ощутил, как невидимые нити сжимаются. Он понял. Понял, что Гай предлагает не просто сделку, а сделку с самой сутью его представлений о Риме. Он должен был стать голосом той силы, что забирала людей в тени. Он вспомнил Публия, юного, горячего, как он стоял под дождем у стен Аквы Аппии, крича в лицо толпе о справедливости. Тогда он был наивен, но верен. Теперь его верность должна быть наказана.

- Что же ты предлагаешь, Гай? - спросил Луций, его голос был удивительно спокойным.

- Мы должны вынести этот вопрос на обсуждение, Луций. Снять его с повестки дня, прежде чем он взорвется. Пусть Сенат убедит его. Пусть он поймет, что его горячность - лишь иллюзия, а его слова - опасность для тысячи невинных. И твоя рука, Луций, как рука одного из самых уважаемых ораторов, должна будет подать этот аргумент.

Луций закрыл глаза. В разуме промелькнул образ Публия, искаженного благородным гневом. Он был другом. Когда-то они вместе, юными, слушали речи Руфиниана на Форуме. Теперь он должен был уничтожить этот гнев. Это правильно. Это единственный путь.

Он сам написал эту речь. Каждая фраза ложилась точно, как строй воинов на марше. Он говорил о необходимости порядка, о недопустимости хаоса, о том, что благо государства превыше личных амбиций и ложных порывов. Он цитировал древних мудрецов, приводил примеры из истории, вплетая их в ткань совершенной лжи. Он убеждал Сенат, а вместе с ним - и себя. Убеждал, что Публий, этот пылкий, но недальновидный друг, был не героем, а угрозой. Его речь была одой порядку, которая звучала как приговор.

На следующий день под сводами Курии воздух был плотен от шепота. Не шепота заговоров, а шепота формального ожидания. Сенаторы, в белых тогах, рассаживались на своих местах. Их лица, отмеченные годами пиров, были бесстрастны. Обсуждался новый налог на рабов, чья численность, как заметил старый Квинт, «имеет тенденцию к непредвиденным изменениям в некоторых провинциях».

Старый Август, чье лицо было словно высечено из белого мрамора, поднялся, чтобы выступить по вопросу о необходимости усиления контроля над морскими путями. Его речь была образцом логики и государственного мышления.
- Уважаемые сенаторы, - произнес он, его голос был ровным, как течение Тибра. - Мы видим, как непослушание и неуправляемые страсти угрожают стабильности нашей системы. Некоторые, как известно, не справляются с грузом своих обязанностей или, напротив, с избытком свободы. Так, наш уважаемый друг Мессалин, чья риторика всегда была так... пылка, внезапно покинул нас, отбыв, как говорят, в далекие провинции для изучения нравов варваров. - По залу прошел тихий, сухой смешок, не достигающий глаз. - Республика, господа, это прежде всего порядок. И потому мы должны быть готовы к любым мерам, что укрепят его. Пусть каждый, кто отклоняется от общего блага, будет устранён, ибо гнилое яблоко портит весь урожай.

Сенаторы в ответ одобрительно кивнули. Никто не повысил голоса. Никто не оспаривал очевидного. Лишь некоторые взгляды, скользящие по рядам, были тяжелы.

Луций, как и многие другие, поднял руку, когда пришло время голосования. Его жест был точен, лишен сомнений. Рядом с ним, на своей скамье, сидел Гай. Он тоже поднял руку. Их движения были синхронны. Это был орган, где каждый винтик знал свое место, а диссонанс был изгнан.

На следующий день, на Форуме, звучал голос Луция. Это был голос, который не нуждался в громогласности, голос, где правда уже давно уступила форму, голос, где порядок звучал как приговор. Публий, стоявший перед ним, слушал, как его имя и его намерения обращаются в прах под колесами этой риторики. В его глазах гас огонь. Он был сломлен не грубой силой, а блестящей жестокостью разума, что не оставляла ни единого шанса.

Когда Луций закончил, Сенат разразился одобряющим ропотом. Гай, сидевший на своей скамье, лишь едва заметно склонил голову. Его глаза, казалось, мерцали в сумраке зала, и на мгновение Луцию показалось, что две тени от Гая упали на мраморный пол. Публия увели бесшумные стражи. Никто не спросил, куда.

Вечером того же дня Луций вернулся домой. Ливия встретила его у порога, её глаза сияли.
- Ты был великолепен, как всегда! Все говорят о твоей речи. Говорят, сам Император намерен назначить тебя верховным префектом над провинцией! Наше положение стало незыблемым!
Она прижалась к нему, но Луций не почувствовал ничего.
- А Публий? - спросил Луций, не глядя на жену.
- Говорят, он отбыл в провинцию... ночью, - ответила Ливия, её голос был спокоен, без тени вопроса.

Луций увидел Марка, сидящего на веранде, склонившегося над свитком. Марк поднял глаза. Он не улыбнулся. Его взгляд проскользнул мимо отца, словно видя сквозь него. В нем не было ни осуждения, ни понимания. Лишь бескрайняя, отстранённая тишина.
- Сегодня во всём городе было тихо, - произнёс Марк, его голос был безразличным, как шепот ветра.

Луций вошёл в свой кабинет. Раб, новый, с опущенными глазами, зажег масляные лампы. Он не подал факел. На столе стоял кубок с вином, оно было по-прежнему чёрным. Без глубины. Как молчание перед приговором. Он снова налил. Вино было того же цвета.

Луций смотрел на своё отражение в полированном мраморе стола - и не узнал лицо. В углу комнаты, там, где раньше хранились свитки Цицерона, теперь стояли лишь пустые тубусы, их пыльные отверстия зияли, как глазницы. Густой вечер не требовал слов. Он не помнил, с чего начался день. Только чем он закончился.

***