2.
──────── ────────
Он был такого же роста, как и Люк, но выглядел немного другим: не было такой же искорки, задора или...
Конечно, он же не был моим братом, поэтому и ощущения оказывались непривычными, новыми.
Пусть мы друг друга и не знали, но он остановился у машины, пока я пыталась согреться, потирая плечи сквозь ткань куртки. Ночь была морозной и волнительной в тот день — и я помню его до сих пор.
Парень повернулся, задумчиво глядя на меня, мелкую и тонкую, как спичка, застрявшую на пороге, и вдруг подошёл снова, чуть наклонившись:
— Слушай, у Люка сейчас проблемы, и... Тебе о них знать не обязательно, и родителям тоже. Ты видела кровь на его руке?
Я вновь вздрогнула. Да, я видела, но тогда мысли о том, что розовый развод может быть кровью, не было. А теперь, когда он сказал об этом, я вдруг испугалась так, что глаза сами по себе широко раскрылись.
— Да. — почти пискнула я.
— Пожалуйста, проследи за ним, ладно? — спросил он.
— Он же взрослый...
— Да, но мозгов у него меньше твоего. Не давай ему совершать глупости.
— А ты не можешь? Ты сильнее и старше, а что я ему сделаю? — непонимание протянулось в моём голосе неуверенностью, а парень напротив только цокнул.
— Понимаешь ли, я уезжаю, и очень-очень далеко. И надолго. Я не смогу быть с Люком и следить, чтобы он не творил глупости. Оставляю это на тебя.
— Хорошо, — выдохнув, я смирилась со своей новой ролью, пусть до сих пор и думала, что всё происходящее — пустяк, и у Люка просто плохой день, — А куда ты уезжаешь?
— Учиться. — ровно ответил тот, — Но не туда, куда поедет Люк. В другое место, где я не смогу ему помочь.
— Я поняла.
— Надеюсь. Пусть это останется нашим с тобой небольшим секретом, хорошо? — лязгнув ключами в кулаке, он повернулся и вернулся в машину, а затем уехал так же быстро, как и появился.
На улице я простояла ещё около минуты, думая о том, что же происходит в голове Люка, который ещё совсем недавно не вёл себя так, а помогал родителям так же, как и я, и почему я не заметила, как он так быстро стал другим.
Может, я слишком много проводила времени в школе и за уроками, а потом — рисовала в комнате или слушала музыку с папой в гараже? Я не смогла бы ему помочь, если бы заметила эти изменения?
Переодевшись в домашнюю пижаму, я вернулась в комнату Люка на цыпочках, чтобы вдруг не разбудить родителей; закрыв дверь как можно тише, я присела на кровать и заметила правую руку брата, согнутую, со спрятанной под подушку ладонью.
Он спал крепко, почти беззвучно сопя, и его повзрослевшее лицо казалось мне совсем чужим в свете с улицы; окно раскрыто, впуская холодный воздух и проветривая помещение. На столе друг Люка оставил воду, таблетки и что-то написал на бумажке, вырванной из тетради.
Комната погасла в ночи, оставляя перед глазами лишь очертания стола, стула и сброшенной одежды; в углу торчал гриф бас-гитары, которой так грезил Люк ещё пару лет назад. Он, получив эту гитару на Рождество, мешал всем спать несколько недель, потому что наушников у него не было.
Я почти рассмеялась, но вовремя куснула себя за кожу во рту. Люк был совсем, совсем другим ещё даже несколько недель назад!
Но видимо что-то в нём изменилось, и сделалось это резко, как гром, пугающий ночью до дрожи в коленках.
Его рука была перемотана, а повязка пропитана розовым в некоторых местах, и это напугало меня. Напугало так, что я перестала улыбаться и сразу же напряглась, задрожав всем телом: об этом же и сказал его друг. Это кровь, а не что-то другое. Люк пытался порезать себе руку.
Люк хотел покончить с собой.
Я помнила, как отец смотрел по телевизору передачу о самоубийцах, и тогда я узнала, подслушав, что такие как Люк не попадают в рай. Что они на всю жизнь остаются здесь, и им тяжело.
Но страшнее всего было другое — это был мой Люк, который всегда обещал быть рядом и помогать, мой старший брат, с которым мы пусть и ссорились иногда по мелочам, но всё-таки оставались родными.
И Люк захотел сделать такое с собой?
Вот, наверное, почему любовь — это долгая дорога... Потому что она разная и иногда тяжёлая, потому что её иногда приходится терпеть? Что так тяжело бывает смотреть на того, кого всем сердцем любишь, а он — уже не тот? Что он другой?
Как Люк.
Слёзы пришлось стереть, а дыхание держать в себе, когда я медленно выходила из его комнаты, оставив на столике несколько немного помятых рисунков. Прошлёпав босыми ногами в свою спальню, я расплела длинную косу и легла спать, надеясь, что завтра утром проснусь и всё будет хорошо.
Но хорошо уже не было.
Утром Люк ругался с мамой, пока отец был на работе: я подскочила сразу же, как услышала крик брата, смешанный с рёвом и каким-то злобным чувством. Я, непричесанная и сонная, сбежала по ступеням на первый этаж.
— Я сказал, что поеду, и ты меня не остановишь! Ни ты, ни отец! Кому хочешь звони, я всё решил! Я поеду с Джошем.
— Я сегодня услышу хоть что-нибудь другое? — шикнула мама из кухни, в ярости швыряя что-то металлическое в раковину. Я зажмурилась, услышав этот противный скрежет.
— Не услышишь. — оборвал Люк, и я замерла за лестницей, притаившись так, чтобы меня не прогнали обратно в комнату.
Они снова ругались, и на этот раз громче и серьёзнее, чем обычно. Я не боялась, что кто-нибудь поднимет руку — такого Люк никогда в жизни себе не позволял. Он мог в шутку шлёпнуть меня по ладони или толкнуть, но всегда безопасно и без лишней жестокости. Никогда не делал мне больно.
Я вспомнила его перемотанную руку, вспомнила слёзы вчера в чужом гараже в незнакомом месте. Вспомнила, что его друг куда-то уезжает и больше не сможет присматривать за Люком. Видимо, у Люка и правда есть какие-то проблемы, которых ни мама, ни я не понимаем. Он ни о чем таком не рассказывал.
И вряд ли расскажет. Уж точно не мне — десятилетней девочке, которая не поймёт всей его боли, которую он носит с собой. Тогда бы я действительно этого не осознала в полной мере. Так, как видит её он.
Люк злобно ударяет дверью в ванную комнату и пропадает там на несколько долгих минут. Я поднимаюсь со ступенек и прохожу в кухню, старательно притворяясь сонной: мама, заметив меня, тут же меняется в лице; она убирает с глаз чёлку и становится, уперев руки в бока:
— Давно проснулась? Не разбудили?
— Нет, я встала сама, — лгу я, хватаясь первым делом за стакан с соком, а уж потом обнимаю маму, — А где Люк?
— Пошёл в душ. Хочешь поесть?
Я сажусь за стол и пожимаю плечами. Есть не хочется, а поговорить о Люке не получится. Я пообещала, пусть и молча, другу Люка, что не буду говорить о брате ничего, что могло бы взволновать родителей, и пока отец на работе, мне придётся делать вид, что всё хорошо.
— А куда Люк поедет учиться? — спросила я ещё раз, когда передо мной, не дав выбора, поставили целую тарелку с омлетом.
Он сам никогда не говорил о поступлении, а все вокруг, включая родителей, только об этом и рассуждали: интересно, чем займётся после школы такой энергичный парень, как Люк.
Но маму этот вопрос вогнал в молчание. Пока я ковырялась в помидорах и запеченных овощах на краю тарелки, она протирала столешницу и смотрела в окно.
— Твой брат хочет идти служить вместе со своим другом. — вдруг сказала она, но на меня даже не посмотрела.
Я заметила, как дёрнулась её рука, а тряпка полетела в мусорное ведро. Маме тяжело давался этот разговор, и вскоре мне стало стыдно. Я даже ничего не ответила.
Служить? Солдатом?
— Взбрело же им в голову... — шикнув, мама продолжила, но говорила уже не со мной, а с собой, — Морские котики, NAVY, чёртово поколение вояк...
Она редко позволяла себе ругаться при мне, но уже тогда я поняла, что этот день — особенный для нас всех, и вовсе не в хорошем смысле.
Для Люка он был главнейшими. Был «отправным пунктом в жизнь», как говорил он позже, приехав домой после нескольких лет, проведенных далеко, в жарких и глухих странах, о которых я слышала только в новостях по телевизору, когда папа после работы включал их тихо, так, чтобы никто не слышал.
Я помню, как они собирались вокруг него, слушая последние репортажи, где мелькали оранжевые горизонты песков и американские флаги возле огромных монументов, названия которых я тогда и не знала.
В тот год Люк Лейн пропал из нашей семьи на долгие и долгие месяцы, отдав себя всего и полностью службе в ВМС США, а меня оставив наедине с семьей и пустой комнатой напротив — где обычно он спал, жил.
Ко мне перестали забегать его друзья, чтобы поиграть в приставку, а плакаты из школы больше никто не приносил.
Взамен себе Люк оставил браслет, на котором красовались маленькие «дьявольские» вилы, чёрный и сплетенный из плотных нитей. Я носила его вплоть до совершеннолетия. Люк оставил вместо себя воспоминания о гараже, слезах и боли, о приятных вечерах и ледяной «Коле».
Он оставил какую-то слепую веру в то, что выбрал лучший путь для себя — тот, о котором всегда, по его будущим письмам, он и мечтал.
Я росла, набираясь опыта и сил, одна, видя его лишь раз в два года. И годы эти пролетели так незаметно, так быстро и безутешно, вихрем перед глазами и смирением в сердце, что я не успела очнуться, как всё менялось, как лица в моей памяти мелькали с одного на другое, почти незнакомое, чужое. Как слова, одно за другим, замещали обещания.
Я продолжала жить без Люка до тех пор, пока не произошло то, что свернуло жизнь нашей семьи совсем на другую дорожку — он позвонил, сообщив о том, что совсем скоро вернётся.
И было бы гораздо проще, если бы не одно «но».
Люк вернулся не один.
И вернулся героем.
От автора: Как вам?